Уполномоченный при президенте РФ по правам ребенка Павел Астахов заявил о намерении вновь поднять вопрос о допустимости «мягкой фиксации» – связывания тяжелобольных детей, способных причинить вред себе или другим. Такое предложение для портала Милосердие.ru прокомментировал председатель правления Региональной благотворительной общественной организации «Центр лечебной педагогики» Роман Дименштейн:
– Мне кажется, запрет на «мягкую фиксацию» был бы важным шагом. Кому-то может показаться, что это просто техническая деталь. На самом деле речь идет об изменении всей системы отношения к подопечным, к детям.
Если идея отмены фиксации будет распространяться – понадобится изменение системы помощи «особым» детям, чтобы те задачи, которые сейчас решаются формально-бездушным способом, решались содержательно. И это возможно.
Но – только в том случае, если будет контроль, не допускающий замену привязывания какими-то психотропными фармакологическими средствами. Это разрушающе повлияет на развитие ребенка.
Должно ли в случае отмены связывания увеличиться количество сотрудников учреждения, чтобы каждый ребенок постоянно был под контролем? Сотрудник сотруднику рознь. Сотрудник, который тихо ходит и что-то делает с ребенком – это одно. А другое – тот, кто постоянно, спокойным и ласковым голосом разговаривает с детьми – его слышат все в помещении, его голос и интонации действуют на всех, и он может подходить к подопечным лишь по мере необходимости. Не нужно, чтобы рядом с каждым проблемным ребенком стоял постоянно надзирающий за ним человек.
Речь идет об изменении системы отношений. Известен опыт Эмми Пиклер, создававшей после войны дома ребенка в Венгрии. Среди введенных ею правил – обязательное общение, разговор с каждым ребенком, во время любых действий с ним, технических процедур, пеленания… Эти правила были направлены на очеловечевание системы отношений.
Общение создает человеческое отношение. Дети нуждаются не в том, чтобы их привязали. Они нуждаются в том, чтобы к ним подошли и погладили по головке.
Конечно, если речь идет о грудных детях – есть культуры, где тугое пеленание используется вполне осмысленно – но всегда именно в «материнской» ситуации. Мать чувствует, когда можно ребенка запеленать, когда ему так легче будет поспать, не будет болеть животик – а когда, наоборот, это его мучает, когда его надо распеленать и дать ему свободу. Пеленание предполагает очень аккуратное, чуткое сопровождение ребенка. Не думаю, что в условиях интерната это реально.
Как обеспечить нужное отношение со стороны персонала, чтобы в случае запрета «мягкой фиксации» детей не «успокаивали» бы препаратами? Я бы мог указать, например, на доктора Карла Бриша, на западных специалистов, которые умеют быстро организовывать работу детских учреждений, где связывания не понадобится, построить систему обучения работающих с детьми людей, которая дает им мотивацию, воспитывает в них высокую степень чуткости, чтобы адекватно реагировать на запросы ребенка… Практические системы, в рамках которых выстраивается такое чуткое отношение, разработаны и распространяются по всему миру.
Но можно обратиться и к отечественному опыту. В Петербурге есть Дом ребенка № 13. Рифкат Мухамедрахимов, профессор Санкт-Петербургского госуниверситета, курирует там систему ухода за детьми, построенную на тех же принципах, и там, я уверен, не применяются ни фармакологические, ни физические методы ограничения.
Этот опыт есть, он доступен. Обычная для нас проблема – выстраиваются очень хорошие модели, но возникают огромные трудности с их введением в жизнь и практику. Здесь требуется политическая воля. И все же – у нас есть основания для надежды на то, что современные модели ненасильственного ухода будут распространяться.
Изменения могут произойти в любой момент. Я думаю, это устроено так: есть какая-то точка непереносимости для сообщества. Люди узнают о какой-то проблеме, и понимают: это невозможно, мы так не можем жить. И это не зависит от того, что напишет какой-то человек, или выйдет закон. Когда какая-то критическая масса человеческих душ уже не хочет, чтобы было так, как есть – это меняется очень быстро. И люди уже не понимают, как можно было жить по-другому.
