11 февраля отмечается Всемирный день больного. Слово «больной» – неоднозначное. В книгах Моторова оно употребляется гораздо чаще, чем нейтральное слово «пациент». Это что-то врачебное? С этого вопроса начался наш разговор.
«Больной» VS «пациент»
Когда мне было лет 7, я увидел фильм, в котором медсестра бежала по улице за парнем, который порезался – ему нужно было сделать вакцинацию от столбняка – и кричала ему: «Больной, больной!». А парень был молодой и веселый. Обращение к нему меня, помню, смутило: какой же он больной, если он вполне здоровым выглядит?
Но в реанимации я работал с людьми, которые были настолько больными, что другое слово, кроме прилагательного «больной», подобрать для определения их состояния было трудно. Иногда даже «бедолага» хотелось сказать.
Конечно, можно говорить «пациент». Но в специальной литературе более употребительно все-таки слово «больной». Нас даже учили: «надо подойти к больному слева», «больной лежит на кушетке, подогнув под себя ноги». Поневоле привыкаешь, хотя, конечно, не всегда «больной» означает нездоровый. Так сложилось в языке и врачебной практике.
Врачи смеются, чтобы не свихнуться
Часто кино и книги о врачебных буднях сводятся к какому-то набору баек. Хотя не все так весело, как хотят показать. Но с другой стороны — не все трагично. Жизнь всегда как-то посередине.
Веселость врача часто проистекает от компенсаторного желания не свихнуться. Врачи — особенно интенсивники, реаниматологи, хирурги, — испытывают хронический стресс. И чтобы как-то балансировать, они смеются, поют песни. Студенты-медики — очень веселые, гораздо веселее, чем студенты творческих специальностей.
Моя сестра-музыкант однажды попала в летний лагерь от Первого меда — «Сеченовец». Его, правда, называли с ударением на букву О – врачи вечно все произносят с ударениями не туда, куда все. И она поразилась, как же там весело. Сейчас бы сказали — креативно. Каждый день там придумывали спектакли, капустники, много смеялись.
Я всегда старался в тяжелых жизненных ситуациях шутить. Внешне хотя бы казаться веселым человеком. Не знаю, правильно это или нет, но со мной такая позиция сыграла злую шутку. Никто из моих коллег и родственников не воспринимал мои жизненные обстоятельства всерьез. Всем казалось, что я как мотылек порхал с цветка на цветок. После выхода книги про медбрата Паровозова даже говорили: «Мы и не думали, что у тебя была тяжелая работа — вот книжку прочитали, узнали!».
Меня всегда раздражали люди, которые жизненные передряги вводят в абсолют и только о них и говорят. Наверняка в каждом коллективе есть такой человек. Иногда слушаешь его, слушаешь и думаешь: «Господи, да у меня же жизнь уж точно не легче, а почему-то это никого не интересует».
Смех – только для врача?
Пациентам, с которыми я сталкивался в реанимации, вряд ли помог бы смех. Они были в таком состоянии, что даже обращенных к ним слов часто не всегда понимали.
Еще дошкольником я видел телепередачу, где с пионерами встречались какие-то известные люди — ветераны войны, ученые, спортсмены. И как-то к ним на передачу пришел летчик-испытатель, весь в орденах, который рассказывал, сколько раз ему приходилось катапультироваться, сколько раз его самолеты разбивались, как они в результате потом выходили в серию. А пионеры задавали заранее заученные вопросы.
И вот, встала одна девочка, в пилотке, в пионерском галстуке и звонким голосом спросила: «Николай Егорович, а как вам в вашей работе помогает песня?». Отец, с которым я вместе смотрел телевизор, сказал: «Ну, сейчас соврет». Я приготовился слушать. И вдруг этот летчик-испытатель сказал: «В моей работе песни петь – это все равно что на экзамене по высшей математике танцевать гопак».
Так же и со смехом. Юмор в лечебном учреждении либо есть, либо нет. В некоторых отделениях хохмят, шутят, байки травят — а в иных все очень серьезно, до занудности.
Про память и смерть пациентов
Мне кажется, что любой врач помнит пациента дольше, чем пациент врача. А особенно в реанимации. Здесь в среднем больные лежат два-три дня, потом их переводят в отделение или они умирают. У нас был пациент, который пролежал полгода, – воин-афганец, он упал с 9 этажа после дембеля. Его помнила вообще вся больница.
Запоминаются пациенты, с которыми состоялся человеческий контакт. Это происходило с теми, кто был в сознании и мог беседовать. Я понял на второй год работы, что самое страшное – подружиться с пациентом. Если он умрет, именно тебе предстоит везти его труп в морг.
Вот ты общался с человеком, кормил его с ложки, перестилал его, мыл, узнал его хорошо – а он умер. Тебе надо подвязать ему челюсть, прикрепить бирку с именем, положить на каталку, отвезти в морг, переложить на гранитный секционный стол. Иногда ты можешь прийти в морг и увидеть, как его вскрывают. И это серьезное испытание.
Неабстрактное событие
С одной стороны, нельзя не привыкнуть к смерти, иначе ты не сможешь работать и приносить пользу. А с другой – привыкать к смерти нельзя, потому что ты потеряешь себя. До сих пор не знаю, как правильно балансировать на этой грани.
Иногда, когда я вез покойника в морг, мог поймать себя на том, что думаю о домашних делах. Одергивал себя – я же везу мертвого человека! А это уже моя функция, моя работа начинала стирать человеческую реакцию.
Как устроена благодарность пациентов?
Когда-то я думал: почему так странно устроена благодарность пациентов?
Вот больной, который лежал у нас в реанимации. Мы постоянно ему что-то делали, лили кровь, отмывали ему желудок, заталкивали зонд, катетер, перестилали, умывали. Стабилизировали, он выправился, перевелся в отделение. Вот он ходит уже, вполне бодрый, желтоватый чуть-чуть, правда, но смеется, с сестричками шутит, за каждую ерунду конфеты и шоколадки им дарит. А о реанимации не вспоминает и никогда туда не придет спасибо сказать.
За 10 лет моей работы только трое пациентов в реанимацию пришли поблагодарить и тортик принесли. В конце концов, я понял, почему так происходит. Чем тяжелее было человеку, тем меньше он хочет вспоминать о том, что было. Это такая психологическая реакция. И, наверное, это правильно.
Когда ты беспомощен, тебе кажется унижением, что тебя всячески вертели, крутили, лечили – да еще и у всех на глазах, вспоминать не хочется об этом. С этим связано как раз то, что книжек больные о больнице не пишут, как правило.
У нас была девушка с тяжелым ушибом мозга. Она была в глубокой коме, перспектив, что она выживет, почти не было. Она лежала у нас полтора месяца – а это очень долго. Ее каждый день навещала мама. Она приносила передачу – там помимо зондового питания, которое ее дочери было нужно, всегда лежал маленький кулек конфет с запиской одного и то же содержания: «Уважаемые медики! Большое вам спасибо за заботу о моей дочери Наташе. Это вам к чаю». Я думаю, что мама этой Наташи была очень мудрой женщиной. Она благодарила ежедневно – и это стало ее опорой.
Дочь ее чудом вышла из комы, поправилась. Одна из немногих она пришла поблагодарить нас в реанимацию. Я невероятно смутился – она была красавицей, оказывается, а когда лежала, трудно было понять, какого она возраста и даже пола.
Слово «милосердие» для врача не всегда подходящее
Милосердие – это очень хорошее слово, я его люблю. Но для врача, для его профессии, это слово не всегда самое подходящее. Потому как врач действует все-таки не из милосердия. Он должен поставить диагноз, избрать правильную тактику, и добиться положительного результата. Поэтому есть разница в работе медицинского персонала и, допустим, волонтеров. Вот у волонтеров милосердие на первом плане.
Иногда к нам в реанимацию тоже приходили волонтеры – студенты первых курсов медицинского института. Впервые они появились зимой 1988 года, когда произошло страшное землетрясение в Армении, и многие пострадавшие лежали у нас. Но суеты от мальчиков этих и девочек было больше, чем пользы.
Уметь же надо и кормить, и мыть больного. А они ничего не умели, только очень жалели людей, которым мы, по их мнению, постоянно делали больно. Медицинские манипуляции и процедуры редко бывают приятными. Но волонтерское движение безусловно дело важное, особенно там, где пациенты нуждаются в помощи, добром слове, участии.
Для меня долго был открытым вопрос: стоит ли пускать родственников в реанимацию. Мне раньше казалось, что проблем от этого будет больше. Но сейчас я думаю иначе.
Когда родственники стоят за дверью, они могут вообразить себе все, что угодно. А когда заходят к близкому и видят, что он лежит в чистоте и заботе, что капельница капает, аппарат работает, что вокруг него врачи и медсестры, – это значит, что их родной человек жив и борется. И родственник успокаивается. И медперсонал это дисциплинирует, в общем-то. Поэтому я за открытость и гласность.
Как становятся врачами
В мединститутах всех учат одинаково, но кто-то становится хорошим доктором, а кто-то нет. От чего это зависит? От личного опыта, чутья, от дара – по стандартам и книжкам лечить человека очень трудно. Могу сказать, что поиск врача – это не пустое занятие.
Мой сын Роман – хирург. Ему было 16, когда я узнал, что он хочет стать врачом. Меня это не обрадовало. Я знал, что это серьезное ремесло, не самая беззаботная и не самая денежная профессия. Она иссушает человека, осложняет и без того непростую жизнь.
Чтобы как-то повернуть его на иной путь, я отправил его в Седьмую городскую, где сам работал когда-то, на суточное дежурство в качестве помощника санитара в реанимацию. Он мыл полы, таскал судна, я был уверен, что это его навсегда отвратит от медицинского поприща, – а он вернулся домой сияющий от счастья.
В то время как раз произошли взрывы жилых домов в Москве. Раненых в том числе везли в Седьмую больницу. Когда показывали сюжеты о пострадавших по телевизору, сын подскакивал и кричал: «Вот этого дядечку я кормил с ложки!». Он чувствовал свою сопричастность к врачебному делу.
Когда Рома подал документы в Первый мед, он имел представление о том, чем ему предстоит заниматься, так как два последних школьных года он продолжал ходить на дежурства в реанимацию учится уму-разуму. Часто же абитуриенты весьма абстрактно представляют, зачем они идут в медицинский и чем им в дальнейшем предстоит заниматься.
Сын рассказывает о своей работе сейчас. И я понимаю, что изменилось не только время, но и отношения в коллективе, и отношение пациентов к врачам. Больные ходят за доктором и записывают каждое его слово на диктофон. Есть и специальные горячие линии, куда можно позвонить и отставить жалобу на врача. Получается, что врач априори поставлен в позицию виноватого. Это тяжело.
О белгородском деле как о лакмусовой бумажке
В нашей реанимации никогда речь не шла о деньгах. Так нас воспитывали – мы никогда не смотрели на больного сквозь призму его благосостояния. А в урологии, куда я пошел после института, говорили только о деньгах – и больше ни о чем.
Я не моралист, у меня есть свои грехи, я совершал ошибки. Но вижу, что в современной медицине есть большие моральные проблемы. Кстати, она еще долго держалась. У нас процессы деградации в обществе по всем фронтам идут так давно, что странно было бы, если врачи оставались единственными, кого это бы не затронуло.
Для меня показателем того, что происходит в современной медицине, стало белгородское дело, когда врач убил пациента. Никаких иных трактовок произошедшего тут быть не может – к тому же, и видео есть.
В этой ситуации меня поразила позиция некоторых врачей, которые так или иначе оправдывали убийцу. У него тяжелая работа, говорили они, он поступил как мужчина и заступился за женщину, врачи часто подвергаются нападениям на рабочем месте, надо вокруг консолидироваться, выручить его. Я с удивлением это читал, причем у хороших людей. Белгородское дело стало для многих лакмусовой бумажкой.
Врач-убийца – мне не коллега. Кроме того, будь моя воля, я бы уволил всех, кто находился в том помещении, где произошло это убийство, потому как профессиональный уровень этих медиков запредельно низкий.
Две минуты они, странным образом, не замечали, что у них под ногами лежит мертвый человек. Они перешагивали через него, говорили о чем-то постороннем. Когда, наконец, поняли, что он мертв, то начали его тормошить, бить по щекам, зачем-то приподнимать.
Потом, не сразу, произошла вялая попытка реанимации. Настолько неумелая, что оторопь берет. В Америке основами сердечно-легочной реанимации владеют даже пожарные, экзамены специальные сдают. Никто из тех, кто пытался реанимировать убитого мужчину, этот экзамен бы не сдал, точно. Это люди, оказавшиеся в профессии случайно. Пусть уж лучше чем-нибудь еще занимаются там, где меньше вреда принесут.
