За окном падает мягкий снежок, мелькают деревья. Едем по Коломенскому району Московской области. На замерзших колдобинах подпрыгивают корзинки с хлебом (в пакетиках – по половинке белого и четвертинке черного), вздрагивает яблочный конфитюр в коробочках. Угрожающе покачивается солдатский «термос» на 50 литров. В нем каша. Рядом со мной на сиденье «уазика», пропитанного ароматом теплого обеда, – сестра Галина из московского сестричества во имя Казанской иконы Божией Матери. Все это – самое обычное дело: два раза в неделю из села Горки, где находится небольшое хозяйство Казанского сестричества, выезжает машина с кашей, лекарствами и гостинцами и направляется «по домам».
Год назад сестры отправились в местную администрацию, чтобы узнать, кому нужна помощь. «У нас в уставе записано: помощь нуждающимся, и где бы мы ни были, мы начинаем эту работу». Сначала в администрации удивленно ответили, что таких нет: «К нам никто не обращался, значит, такой проблемы нет». Потом по просьбе батюшки все-таки поискали документы и составили списки наиболее нуждающихся одиноких старушек и стариков, больных, бедных, заброшенных. На десять деревень таких набралось 50 человек. Некоторым из них мы и везем сейчас еду.
– Неужели им действительно нечего кушать?
– Многим на самом деле просто надо поговорить хоть с кем-нибудь: «У нас еда есть, но вы все равно к нам приезжайте». Внимание им нужно. Но и продукты не помешают – особенно зимой. Летом полегче: у одной бабушки уродились яблоки, она несет их другой, у которой уже нет сил огород содержать.
На дороге мы не встретили ни одной машины. Кажется, что, кроме нас, нет ничего, что может двигаться. Людей не видно. Только заснеженные поля и деревеньки под цвет леса: большинство домиков некрашеные. Под небом цвета снега, наверное, всегда царит тишина, расслышать которую я не успела из-за грохота мотора и собственных мыслей.
Иван Петрович
Все, приехали. Останавливаемся на дороге, метрах в двадцати от почерневшего бревенчатого дома за покосившимся забором. Непонятно, где вход – нет тропинки. Тут живет Иван Петрович. «Ему семьдесят шесть, – успевает рассказать Галина. – Когда мы с ним познакомились, он плакал. Видно, что наболелась у него душа. Пока силы были, пас коров. Собрал деньги на похороны, но украли их, насильно отняли. Один сын у него умер молодым – повесился. Другой живет своей жизнью, редко наведываясь. Жена умерла. Читает он больше всех: житие Серафима Саровского, Иоанна Кронштадтского. Все книжки, что я вожу, перечитал. Сам просился исповедоваться и причаститься».
Нескоро открылась калитка. Медленно вышел дедушка. До того на бомжа похож, что я сразу вспомнила кольцевую в метро.
– Здравствуйте, Иван Петрович! – нарочито громко приветствует его Галина.
– …Дасте, – разобрать слова Ивана Петровича было непросто. Почти нет зубов у него.
Галина наложила ему каши и проводила до дома. Вернувшись, поделилась: «Сын хочет отправить его в психоневрологический интернат. Но он же абсолютно здоровый психически человек! И это не первый случай…»
Три Клавдии
Дома все похожие – замаскированные под снегом. Будто часть пейзажа, неживая природа. Только это не так – здесь люди живут. Протаптываем еще одну дорожку к дому.
«Сына у Клавдии убили. Сама болеет сильно. На Успение попросила причаститься. И вот при таком тяжелом состоянии выскоблила весь дом, половики постелила. Был праздник в доме – это чувствовалось», – рассказала Галина.
Изнутри дом столь же прост, как и снаружи: белая печка, стол, кровать, в углу – иконы. Громко вещает «Маяк». Возле окна сидит бабушка Клавдия. Бросается в глаза огромный зоб на ее шее. Здороваясь с нами, выключает радио, безуспешно пытается встать.
– Душит меня кашель. Ночами-то я не сплю совсем, – бабушка говорила, с трудом перехватывая дыхание.
– Давайте привезем вам лекарства, – предлагает Галина. – Надо вам обязательно что-нибудь принимать.
– Помирать надо, – смеется Клавдия сквозь мокрый блеск выцветших глаз. – Ничего не сделаешь… Кому мы, старики, нужны-то?… Я замужем не была. Вот от этого у меня все. Я и родила сына-то, а его задушили, убили. И родной сын-то, внук мой, ведь удушил его!
Внучка вот ездит ко мне. Каждый выходной. Брат-то ее вернулся с тюрьмы-то, пьянствует, деньги просит. Она-то работает. Я говорю, ты не плати за квартиру, пускай вас выгонят, сюда придешь…
Никаких вопросов я задать не успела. Видно, человек уже подготовил краткий ответ на все.
– Записывай, записывай! – это было ко мне. – Вот, доживешь-то!..
Галина взяла приготовленную на столе миску и пошла за кашей к машине.
Другой дом, Клавдии Давыдовны. Входим, не дожидаясь, пока на пороге кто-то появится. Галина объясняет: «Ей тоже за семьдесят. Глаза одного нет, второй почти не видит. С ней живет сын. Пьет. Она все время плачет: «Как я буду жить, я же слепну!» Стали ей возить горячий супчик, второе, если есть. Смотрю, Клавдия Давыдовна немножко отходить стала, ожила».
Пройдя небольшую веранду, оказываемся на тесной кухоньке с печкой. Здесь нас приветствует тепло одетая (в доме холодно, почти как на улице) старушка очень маленького роста. Она сразу засуетилась – будто что ищет на столе. Там действительно много всего: кастрюли, банки, тарелки, правда все пустые. Невидящий глаз заметно покраснел.
– Хорошо, пришли… – Клавдия Давыдовна пыталась спрятать слезы.
– Не переживайте, все хорошо, – обняла ее Галина. – Сейчас я каши принесу.
– Чего это мне? – бабушка нащупала на столе принесенные нами конфеты.
– Конфетки, – пояснила я.
Уставший вид сменяется улыбкой:
– Спасибо. Доброго здоровья вам. Ох, Господи!
Трудно поверить, как эта маленькая бабушка в войну работала на буксирном пароходе.
– По мобилизации. По Москве-реке, по Оке ходили… Тяжело мне досталось. Хорошего детства не было, а старость еще хуже.
«Когда к бабушкам приезжали первый раз, – вспоминала Галина потом в дороге, – многие из них относились к нам настороженно: «Может, они хотят, чтобы наше имущество перешло Церкви?» Некоторые требовали даже вызвать администрацию, милицию. Спрашивали паспорт. Потом привыкли. Теперь все ждут – каждый вторник и субботу. Если «каша задерживается», они очень волнуются: вдруг что-то случилось, и мы не приедем. С Божией помощью пока удавалось ни разу не сорвать поездки».
В следующий дом мы тоже вошли сами. На кровати лежала очень полная бабушка. Комната в полумраке – маленькое окно закрыто желтыми занавесками. Большой стол в беспорядке, обычном, когда человек не может встать. Поперек комнаты – костыли. Хозяйка живет с мужем. Правда, мы его не застали. Их не было в списке нуждающихся, составленном администрацией, – они сами обратились с просьбой помочь. Зовут хозяйку тоже Клавдия – популярное это было имя в 30-х годах…
Увидела нас, закашлялась.
– Простудились, наверное. Тридцать восемь температура. Что-то я… Тарелочка вон там. Возьми. Так-то нет ничего у меня – яйцо позавчера одно только сняла.
– Это вы на костылях в курятник ходите?
– А как же. Галь, ведь я даже огород летом полю. А на стуле: лягу на стул да полю. Да и костыли подо мной гнутся. А помочь-то чего хочется! Давеча дед ходил в вагончик – есть тут у нас такой дом маленький. Мужик там живет один. Хоть и пенсию хорошую получает, тысяча триста, а сидит голодный, холодный. Отослала ему четыре луковицы. Хоть в кипяток положит, поест.
– Почему он голодный-то?
– Да все пропивает. Пропьет и ходит: «Дайте кусочек хлебушка!» А все равно жалко его! Капусты ему баночку наклала, вчера блины пекла – хлеба нету, – так и блинов наклала ему. Что я ему еще-то могу дать?
…Ночью не сплю когда, все считаю, сколько в деревне людей наших осталось, сколько дачников. Да уж все забываю. Примерно 70-75 домов у нас, а заселенных – 35 семей осталось.
– Большая у вас деревня!
– В Покровском меньше. Я и там пересчитаю, и в Горках. Старики одни остались. Только рядом с Клавдией Давыдовной молодая семья. И по нашей стороне есть одна. А так все старше шестидесяти пяти.
«Мам, как ты? Прости!»
Не с первого раза взобрались на горку, на которой дом. Во все стороны – красота, простор, белая свобода. Кто ею пользуется? Может, и есть тут хозяин, но следов он опять не оставляет…
Клавдия Сергеевна 30 лет ухаживала за дочерью, которую парализовало в юности. Галина видела ее за несколько часов до смерти: «После причастия и соборования она встала. То есть поднялась сама впервые за долгие годы! Я слышала, что бывают такие чудеса после причащения, но вот стала свидетелем. Она улыбалась, хотя и знала, что умирает. Красивая такая. Дай Бог мне такую кончину! Господь, наверное, за ее терпение удостоил».
– Возьмите, – бабушка поспешила вернуть второй кулек хлеба, – мне хватит. Вы к Елизавете поедете? Возьмите дровишек. Вот корзинка. Как она там одна? Ужас один.
– Вот Светлане рассказываю, – ответила Галина, – что в основном здесь все одинокие при живых детях. И дети одинокие при живых родителях, сироты…
– Как их судить, детей-то? Ведь далеко ехать, зарплаты маленькие, да и то не дают. Да и некуда им взять-то нас… Вчера звонит сын-то мой. Говорит, мам, как ты? Прости! – прослезилась Клавдия Сергеевна. – Очень плохо одной. Случись ночью – схватило и не дохнуть, никто не поможет. …Плохо мне без нее. – Это про дочь, догадалась я.
– Но ей-то хорошо, – попыталась успокоить Галина. – Христианская кончина.
Плачет тихонько:
– Ей-то, может, и хорошо. А я-то никак не привыкну. Все ждешь чего-то… У всех вот дети есть, и все мы такие несчастные: у кого пьют, у кого чего.
За печкой
Голубой домик с белыми резными наличниками. Игрушечный, яркий на фоне белого снега. Пустая веранда за незапертой дверью. Входим в холодную темную комнату, разделенную огромной печкой. По ту сторону печки, за занавеской, кровать. Галина здоровается громко, начинает топить печку. Низкий голос благодарит:
– Спасибо, Леночка! – Елизавета уже год никак не может запомнить имя Галины. – Там кто-то еще? Там дрова налажены, – кричит низким голосом. – Добрая она не знаю какая! Ей надо 200 лет жить, и чтоб не болеть. Ты иди сюда, присядь, чего стоишь-то?
Захожу за занавеску. Натыкаюсь на железную кровать и на взгляд из-под черных брежневских бровей.
– Господь, что ли, посылает хороших людей? Я-то не топила. Встала, да упала.
– Вы кушаете что-нибудь?
– А как же?
– Она не ест ничего, – отвечает Галина из-за печки. – Не помнит: все вон – каша, суп – со вторника осталось.
На столе стоит нетронутая миска. Вспоминаю, Галина объясняла, что Елизавета все забывает и что она уже много лет вот так лежит.
– Помирать надо, а я все лежу. Похоже, что мне восемьдесят лет?
– Нет, не похоже – искренне ответила я. Волосы почти не седые, морщин немного.
Пока мы говорили, в комнате собирался дым. Хотелось кашлять. Заболела голова.
– Ты подвинься, что на краю сидишь? Упадешь.
– Спасибо.
– Это вам спасибо. Приехала, вон, хлопочет там, бедная. – Елизавета закашлялась грудным глубоким кашлем.
– Елизавета! – Галина вышла из-за печки. – Во вторник приедет врач, посмотрит тебя, скажет, какое лекарство нужно.
– Да не надо врачей-то. Скоро уж помирать – восемьдесят лет!
– Пора не пора – это Господь знает! – ответила Галина.
Что было потом, помню сквозь дым, который начал страшно валить из щелей в печке. Что делать: проветрить – значит проморозить Елизавету под одним одеялом? Или оставить как есть, но тогда она может задохнуться? Сидела рядом, бегала проветривать, возвращалась к Елизавете и думала: «К чему этот ужас? Зачем такое есть?»
И снова незапертые двери деревянной избушки. Заходим.
– Ну что ты, моя хорошая, не плачь, – с порога утешает хозяйку Галина.
– Да я не плачу, что ж ты думаешь, все время плачу? Гляну в окно, дорожки нет. Никто ко мне не идет. Вася, сын, заболел, дочка заболела. Печку два раза топлю, а все равно мерзну. Так в валенках и лежу. Не знаю, куда мне деваться. Что ж теперь делать? – причитает бабушка.
– Смотрите, как вас любит Господь! Нас вот, грешных, к вам прислал.
– А ты тут как? Откуда? – бабушка не сразу разглядела меня.
– Из Москвы, по работе.
– Что ж так, по работе. Была бы уж в Москве. К маме, папе скорее бы забрела…
Никогда уже не смогу жить так, как жила до этой поездки. Сделаю все, чтобы мама не осталась одна, вот так… Забыть действительно не получается – Нина Петровна, к которой мы успели забежать буквально на минуту, подарила мне круглый коврик. Его, как и все по дому, она сделала своими руками – сплела из разноцветных тесемок: «Как на пенсию вышла, ничего себе купить не могу. Только на хлеб хватает». Зачем мне коврик этот, сначала не поняла. Нина Петровна подсказала: «Это молиться удобно». Так что теперь регулярно – утром и вечером – напоминает мне о главном круглый «кусочек» настоящей России.
Чем можно помочь?
Сестры Казанского сестричества рассказали нам, в чем особенно нуждаются их подопечные старики.
Сейчас большая проблема с хлебом. Не удается договориться ни с одним из ближайших хлебокомбинатов, денег на покупку тоже нет.
Закончились рыбные консервы.
Никто здесь не видит фруктов, никогда. Летом бывают только яблоки, если уродятся…
Для каши сгодятся любые крупы, горох, чечевица.
Бабушкам удобно заваривать суп из пакетиков, которые раздают сухим пайком.
Внуку одной из подопечных сестричества, Денису, 14 лет. Бабушка, Нина Петровна, воспитывает его одна. Мальчику нужны куртка и ботинки. Зимой он постоянно болеет, потому что мерзнет. Вообще детская одежда для любого возраста всегда пригодится – сестры опекают несколько многодетных семей пьющих родителей.
Всем бабушкам очень нужны теплые кофты, лучше всего – застегивающиеся спереди на пуговицы, тапочки (больших размеров), рейтузы.
Вещи и продукты можно привезти на подворье Валаамского монастыря в Москве. Адрес: 2-я Тверская-Ямская ул., 52. Тел.: 972-86-10, спросить Маргариту Георгиевну или Галину; 250-87-64 – Нину Арсеньевну.
Если есть возможность, можно попробовать отыскать благотворителей для сестричества – например, те же хлебокомбинаты.
Весной и летом можно приехать в любой день и помочь бабушкам в огороде – вскопать, посеять, полить, прополоть и т.д.
Как доехать до сестринского хозяйства в Коломенском районе:
Из Москвы до Коломны – на автобусе от ст. метро «Выхино» или на электричке.
Из Коломны в деревню Горки ходит автобус. Расписание и всю дополнительную информацию можно уточнить по тел.: 8-261-72-432, спросить Ларису Васильевну или Лидию Тимофеевну.
Расчетный счет Казанского сестричества:
40703810438040101155,
ИНН 0101810400000000225,
БИК 044525225 в Сбербанке России, Москва, ОСБ 7982, Тверское отделение.
Светлана Гаджинская
