Я сижу в кабинете Веры Васильевны в Первом московском хосписе.
В хосписе лежат тридцать умирающих от рака людей, но здесь нет запаха больницы и нет запаха смерти, про которые Вера Васильевна говорит, что это два разных запаха. На стене — портрет английского журналиста Виктора Зорзы, а на полке — его книга «Жизнь среди потерь». Поговорив со мной, Вера Васильевна ушла по каким-то неотложным делам. Почему-то я чувствую себя очень обнадеженным. Я читаю правила хосписа: «Мы работаем с живыми людьми, только они, скорее всего, умрут раньше нас». Или: «Каждый живет свою жизнь. Время ее не знает никто». Или: «Выступать против эвтаназии в отношении пациентов с онкологическими заболеваниями. Хосписы — доказательство того, что страдания этих пациентов можно облегчить, а жизнь сделать достойной». Дочь Веры Васильевны Нюта рассказывает мне, что полгода назад маме поставили онкологический диагноз. И тогда первым делом вся семья стала думать, что будет с хосписом, когда Веры Васильевны не станет. И решили, что надо сделать благотворительный фонд, который возглавит Нюта, с юных лет работающая в хосписе. Нюта говорит, что, когда стало понятно, что в сроки, отпущенные Вере Васильевне онкологами, фонд она создать не успеет, диагноз не подтвердился.
Я спрашивал Веру Васильевну:
— Как вам удалось создать хоспис? В 90-е годы! Не то что об умирающих, о живых-то людях никто не думал.
– Это не я, — отвечала Миллионщикова. — Это Виктор Зорза. У него дочь умерла от рака в английском хосписе. Он всю жизнь скрывал, что в Советском Союзе он сбежал из лагеря. Но потом, когда дочь стала умирать, он рассказал ей, что он из России, а дочь ему сказала: «Папа, ты должен сделать там хосписы». И он снова зажил этой своей любовью и ненавистью. Он был ярым антисоветчиком и персона нон грата в Советском Союзе. А после перестройки он приехал в Петербург. Он говорил о хосписах Собчаку, Чубайсу, который тогда работал у Собчака, Дмитрию Сергеевичу Лихачеву, Нарусовой. Он говорил, что хосписы необходимы России, потому что эти больные брошены. После того как хоспис был открыт в Петербурге, Зорза пытался попасть на прием к Лужкову, но Лужкову было не до этого. И тогда Зорза привез Лужкову личное письмо от Маргарет Тэтчер. В письме Тэтчер просила, чтобы Лужков встретился с Виктором и выслушал его. В это время я и познакомилась с Виктором. Работала тогда в институте радиологии. Ходила за каждым больным, которого выписывали умирать домой. Совершенно бесплатно ездила по всей Москве. А Виктор кричал на меня: «Вы должны помогать тысячам, а не единицам! Вы должны организовать службу хосписов, а не мотаться по визитам!» А я была совершенно уверена, что организовать службу хосписов в Москве невозможно, и говорила ему: «Вы организовывайте, а я потом подойду».
В 92-м Лужков дал нам здание. Тогда было такое время. В Москве была куча бесхозных зданий. Можно было сделать запросто целую сеть хосписов. Мне не хватило ума получить тогда эти бесхозные здания. Сеть хосписов появилась только благодаря Андрису Лиепе. Он устроил с женой Катей и сестрой Илзе гала-концерт «Большой театр — московскому хоспису». Там я впервые увидела Цискаридзе, который как раз упал и разбил колено. Там познакомилась с Лужковым.
Я привела свою больную, которой мы в общей сложности подарили восемь лет жизни. Она была кандидатом филологии, потрясающей женщиной, говорила две минуты, но так, что завладела вниманием Лужкова. Лужков вышел на сцену и сказал: «Я даю всем москвичам слово, что в каждом округе будет по хоспису». Сегодня в Москве восемь хосписов. И строятся еще два. Это заслуга Лужкова и Лиепы.
— А ваша-то в чем заслуга?
— Моя заслуга в том, что организован этот первый хоспис как образцово-показательный. Хоспис, в котором не берут денег с пациентов. Если бы я узнала, что кто-то из моих сотрудников берет деньги, я бы этого сотрудника немедленно выгнала. Это всех поражает, никто в это не верит. Первый вопрос, который задают родственники потенциальных пациентов, сколько это будет стоить. Даже мои непосредственные начальники из Департамента здравоохранения Москвы звонят, просят пристроить какого-нибудь пациента и спрашивают: «Вера Васильевна, сколько это будет стоить?»
— В чем заключается ваша работа?
— У нас есть выездная служба помощи на дому. Русский человек часто хочет умереть дома. Мы обучаем родственников, как правильно перестелить больного, как делать уколы. И есть стационар на тридцать коек. Туда помещают либо по медицинским показаниям, либо по социальным. Когда не справляются домашние. Когда надо дать отдохнуть родственникам. Это очень важное показание для госпитализации. Вот на следующей неделе у нас выписываются на неделю шесть человек. На их место будут положены другие. Эта карусель может продолжаться бесконечно. Мы только не выписываем из хосписа, если состояние больного ухудшается. Тогда мы держим больного столько времени, сколько ему надо, чтобы уйти.
— Вы облегчаете страдания?
— Не только. Многие из нас до сих пор недостойно живут, в нищете, в коммуналках. Если человек не очень достойно жил, мы стараемся, чтобы он хотя бы достойно умер. Мы стараемся, чтобы человек позволил нам включиться в решение своих проблем, семейных, с друзьями, с родственниками. Проработав пятнадцать лет в хосписе, я знаю одно. Вот человек умрет. Что там с ним будет после смерти, мы не знаем. Умрем — узнаем. Но здесь, в этом мире, останутся человек двенадцать, которые будут травмированы его смертью. Чувство вины перед ушедшим неизбывно. Вы кому-то не позвонили, кому-то сказали дурное слово, а человек ушел, и вы ничего не можете исправить. А вот вы заболеете и будете думать: «Это потому, что я Валерке не позвонил тогда, в тот день, когда он попал в автомобильную катастрофу». Так устроена обывательская и вообще человеческая психология. И снять чувство вины у тех, кто остается жить, может быть, даже важнее, чем обиходить больного и устроить ему достойную жизнь до конца.
— Как вы так делаете, что больные и их родственники доверяют вам?
— Я не очень умный человек, но у меня есть интуиция. И я готовлюсь к конференциям и обходам. Во-первых, я всех больных знаю, их тридцать. Фамилии их я знаю еще до того, как их кладут в хоспис. Выездная служба докладывает, какой человек к нам поступит. Если, например, алкоголик поступает, значит, надо купить ему водки. Они часто скрывают, бедняги, что им хочется выпить. Но что же мы человека перед смертью будем лечить от алкоголизма? Я знаю родственников. Если лежит бабушка восьмидесяти лет, а рядом с ней сидит человек лет шестидесяти, то это, наверное, ее сын. А если человек лет тридцати пяти, то это, наверное, внук. Секрет Полишинеля заключается в том, что перед обходом надо посмотреть, как зовут сына и внука. Потом входишь и говоришь: «Здрасьте, Сережа». И он мой.
— Как нужно относиться к смерти?
— Бояться ее нужно до смерти и не стесняться этого. Бабушка какая-нибудь, которая устала жить, действительно может не бояться смерти. И она умрет очень тихо. Но, когда к нам приходят молодые люди, просятся работать у нас и говорят, что не боятся смерти, я думаю: «Поработай, пройди через наше горнило, чтобы понять, что смерти все боятся». Когда молодые люди говорят, что не боятся смерти, они просто ни черта не понимают и хотят работать здесь, чтобы чувствовать свою причастность к чему-то величественному. Я поддерживаю в сотрудниках это чувство. Но тут есть дикая ответственность. Когда я вижу девочку, которая пришла работать с маникюром, с ярким макияжем и с красивой прической, я понимаю, что через месяц она поблекнет и уберет все краски. Она очень быстро поймет всю суетность макияжа и маникюра. А раз она благодаря мне поймет суетность своей прежней жизни, значит, я несу ответственность за то, как сложится ее новая жизнь. Поэтому у нас было тринадцать свадеб, здесь, внутри хосписа, среди сотрудников. Девочка-медсестра не может просто так выйти в тот мир снаружи, вернуться на дискотеку к своим старым приятелям. Она не может рассказать им про мальчика, который лежал в коме, весь обвешанный трубками, и как он пришел в себя, открыл глаза и произнес два слова. Они попадают в одиночество, когда выходят из хосписа в мир.
— Зачем же они приходят?
— У нас есть одна девочка, которая в стриптиз-клубе работала стриптизершей. Я ее спрашивала: «Расскажи мне, зачем ты в стриптизе работаешь?» Она говорила: «Вера Васильевна, там же деньги». И показывала мне фотографии. На фотографиях она невозможная красотка то ли в Египте, то ли в Бахрейне, и, конечно, те семьсот или восемьсот долларов, которые здесь зарабатывает медсестра, для нее не деньги. «А зачем тогда, — спрашивала я, — ты в хосписе работаешь?» Она говорит: «Здесь же жизнь! Здесь же люди настоящие!» Короче, она вышла замуж и беременна двойняшками. Мы ей уже коляску купили. Она родит двойню и уйдет отсюда. Мы проводим ее с благодарностью.
— Здесь очень страшно работать?
— Иногда ко мне приходят сотрудники и говорят, что им снится то, что они видели днем. Им всю ночь снятся раны, которые они перевязывают. Тогда я понимаю, что надо дать девочке отдохнуть. Или, может быть, лучше ей вообще уйти из хосписа. С банкетом, с цветами, с почестями, с благодарностью. Надо помочь ей устроиться на другую работу. Я последний раз рыдала лет пять назад. Это профессионализм. Это не сразу. Нельзя новенькой говорить: «Иди посиди с умирающим». Когда человек умирает, когда он в агонии, это слишком сильное испытание для нового человека — сидеть с ним и держать его за руку. Человек, работающий в хосписе давно, должен сам пойти сидеть с умирающим, а новенькую попросить время от времени заходить к нему в палату и докладывать, что происходит в отделении. Новенькая раз зайдет, другой раз зайдет, третий, а потом скажет: «Давай я посижу». Она увидит, что это не страшно.
— Не страшно?
— Смерти все боятся. Но тут важно объяснить. Если человек без сознания, то это нам страшно сидеть рядом и слушать его стоны, а ему не страшно. Это надо объяснять. С человеком, который видит умирание, рядом должен быть другой человек, который объяснит ему, как умирание происходит.
— Зачем это вам?
— Я всегда хотела быть нянечкой. Когда я заканчивала медицинский институт, я думала, зачем мне высшее образование, если я хочу быть нянечкой? Я люблю попы вытирать. Я совершенно небрезглива. И я знаю, скольким людям это нужно.
Я сама много болела в детстве. Я болела туберкулезом и менингитом. Это 48-й год. Мама все продала в доме, что можно, и в синагоге достала мне пенициллин. Это было в Вильнюсе. И меня спасли. А других деток нет. И я их всех помню.
Я получаю удовольствие от этой работы. Человека привозят, и он говорит: «Не делайте ничего, мне все равно ничто уже не поможет». Он боится, когда мы предлагаем ему ванну. Он не купался несколько лет. А мы купаем его в ванной, и у него на лице появляется какой-никакой румянец. А через несколько дней, смотришь, у него боли прошли. Сколько бы там ему ни оставалось, он это время живет.
Валерий Панюшкин
Ведомости
