От Наполеона до джунглей
Первое письменное упоминание о политкорректности относится к началу ХIХ века. Наполеон потянулся за книгой на верхней полке. «Позвольте мне, Ваше Величество, – подсуетился маршал Ожеро. – Я выше вас». – «Выше?! – хмыкнул император. – Длиннее!».
Это, конечно, шутка. Термин политкорректность (сокращенно – ПК) появился в США в 70-е годы стараниями «новых левых». Идея о том, что способные обидеть их слова должны быть запрещены и наказуемы, быстро овладела массами, что, как известно из классической левацкой литературы (К.Маркс), делает ее материальной силой. Уже в середине 80-х в некоторых штатах появляются уголовно-правовые акты, ужесточающие наказания за преступления против представителей отдельных социальных групп с психологическими, физиологическими или культурными особенностями (Hate Crime Laws). Сейчас такое законодательство действует в 45 штатах, в 1994 году был принят и аналогичный федеральный акт, а в вузах и некоторых других учреждениях США появились словари политкорректных слов и выражений. Опыт переняли прочие страны. За сказанную сгоряча фразу на Западе можно теперь поплатиться должностью, репутацией, деньгами, а то и свободой.
«Изначально намерения у политкорректности были самые благие — не обидеть, — говорит кандидат филологических наук, старший научный сотрудник отдела культуры русской речи Института русского языка РАН Елена Шмелева, – и это действительно важно и необходимо. Но в Америке увлечение политкорректностью уже доходит до некоторого предела – по принципу «заставь дурака Богу молиться»».
Начали чистку словесных рядов с представителей небелых рас, женщин и содомитов. Далее – везде. Ряды потенциально обиженных множатся с каждым днем: старики, инвалиды, некрасивые («иного внешнего вида»), глупые («иначе мыслящие»), представители определенных профессий («консультанты», а не «продавцы», «ресторанные специалисты», а не «официанты»), бедные («экономически ущемленные»), безработные («не получающие зарплаты»), и даже преступники («вынужденные переживать трудности из-за особенностей своего поведения»). Существует даже особая экологическая политкорректность, призывающая именовать отбивную «жареным куском мышцы животного» а бумагу – «переработанным трупом дерева». В слове «джунгли» усмотрели отрицательную эмоциональную окраску и теперь это – «дождевой лес».
Русский в общем строю
А что же мы? Как обстоят дела с политкорректностью в русском языке? Мы активно перенимаем американо-английские кальки, изобретаем свои эвфемизмы, уже существуют ПК-разговорники для работников радио и телевидения и в России; их состав и налагаемые на нарушителей санкции определяет руководство каналов, общих правил и системы наказаний за их нарушение пока не существует.
Механический голос в метро предлагает уступать места уже не старикам, а «пожилым людям», компьютер подчеркивает слово «негр» как несуществующее, и даже на пакетике с кошачьим кормом вместо «для привередливых» появилась надпись «для животных, особенно чувствительных к вкусу продукта». Однако русскому языку не так просто идти в ногу с западными собратьями: сам его грамматический строй не расположен к этому. К примеру, того же Наполеона политкорректный американец назвал сегодня бы «vertically challenged». Перевод этих двух слов громоздок и ужасен: «человек, преодолевающий трудности из-за своих вертикальных пропорций»!
«На международных конференциях я слышала доклады о том, что русский язык ужасно неполиткорректен, – говорит Елена Шмелева. — У нас немаркированный мужской род. «Он» — это вообще человек, неважно, мужчина или женщина. Врач, профессор, заведующий… Политкорректность не допускает подобной путаницы».
Само слово «политкорректность» мы узнали относительно недавно, лет 15 назад, но пришла она к нам в своем современном виде, как ни удивительно, достаточно давно – примерно тогда же, что и на Западе. Профессор Виктор Зарецкий, заведующий лабораторией психолого-педагогических проблем непрерывного образование детей и молодежи с особенностями развития и инвалидностью Института проблем интегративного (инклюзивного) образования МГППУ рассказывает о том, как составлял в 80-е годы руководство по эргономике, в котором обязательно должна была быть глава про рабочие места для инвалидов: «Мы долго думали, как назвать этих людей. «Инвалидами» – нехорошо, мы уже инстинктивно это понимали. Это – социальная стигма. В итоге получилась глава «Организация труда лиц с пониженной работоспособностью». Как же я с ней намучился, сколько раз переписывал! Пишу – и все получается, как бы этот жизненный, природный брак приспособить на нужды общества. И все равно, когда дал почитать пособие друзьям — полудиссидентам — те возмутились: «Прямо так и сквозит в вашем тексте, как бы еще из них выдавить налог, чтобы не сидели на шее у государства!» А ведь я столько редактировал, чистил».
Безусловно, всегда необходимо следить за своей речью, помнить, с кем и о ком ты говоришь. Особенно людям публичным (а мы все сегодня в той или иной степени публичны, благодаря интернету), облеченным властью. Особенно, если речь идет о слабых, больных, незащищенных, страдающих… Именно о корректности по отношении к ним мы будем говорить, оставив в стороне феминисток и чернокожих. Сейчас, в век информационных технологий предугадать, как и, главное, где наше слово отзовется, стало значительно сложнее.
«Политкорректность появилась в ХХ веке еще и потому, — говорит Е.Я.Шмелева, — что прежде не было настолько публичной речи, не было средств массовой информации. Люди видели аудиторию, перед которой выступали, могли ее просчитать. Сейчас любое ваше высказывание могут услышать миллионы людей, об этом всегда необходимо помнить».
Вещь очевидная. Врачебный жаргон не покидает стен ординаторской, для посторонних ушей он будет невыносим, поэтому – табу. К сожалению, порой преград не существует даже для тех, кто стоит на высокой трибуне. Виктор Кириллович Зарецкий вспоминает следующий случай: «Один известный человек в Президиуме Российской академии образования, после доклада о проблемах детей с ограниченными возможностями сказал: «Привели девочку, и мы заспорили: имбецилка она или к ней нужно относиться по-человечески». Зал ахнул. Ведь докладчик определял политику в образовании детей с инвалидностью!»
В том или ином виде политкорректность существовала в языке всегда. По-другому ее можно назвать языковым тактом, чуткостью, внимательностью к чужим бедам и проблемам. Е.Я. Шмелева указывает на имеющиеся в русском языке пары для обозначения плохих человеческих качеств – более мягкое, нейтральное слово и более грубое: «экономный» и «жадный», «самовлюбленный» и «гордый».
Язык — живой организм. Многие слова со временем меняются, они словно обрастают колючим панцирем, и, раня тех, к кому относились, вдруг принимают царапать и гортань произносящих. Подобные «мутанты» покидают язык – естественно или принудительно. «Так произошло, например, со словом «жид», — говорит Елена Шмелева, — Еще в словаре Даля оно нейтрально, а к началу ХХ века стало уже недопустимым, ругательным. Связано это с еврейскими погромами. Думаю, главная роль в искоренении слова принадлежит публицистам того времени, которые стали заменять его на «еврей» в своих журнальных статьях. Но это, конечно, диктовалось их внутренней цензурой, а не внешней».
Чем виноват старик?
Иногда происходящие со словами метаморфозы кажутся странными, иногда неоправданными, порой – преждевременными. Мы сопротивляемся, удивляемся. Но почему вместо «слепой» надо теперь говорить «незрячий», а вместо «глухой» – «слабослышащий»? Зачем старых добрых «стариков» и «алкоголиков» нужно превращать в «пожилых людей» и «страдающих алкоголизмом»? Какая разница между словами «слепой» и «незрячий»?
К чему эти громоздкие словосочетания, какой смысл по всех этих «с», «альтернативно», «иначе», «испытывающий трудности», «страдающий»?.. Все это лишь замедляет речь! Попробуем разобраться.
«Во многих из этих выражений сильно сказалось влияние американского английского, — объясняет Елена Шмелева, – что понятно и объяснимо. Это не «шаги мирового закулисья», эвфемизмы «люди с ограниченными возможностями здоровья», «люди с инвалидностью» и т.п. родились в недрах волонтерских, благотворительных, правозащитных организаций, формы и традиции которых пришли к нам с Запада. В СССР просто не было ничего подобного, не было самой благотворительности. Не случайно слово благотворительность в советских словарях имело помету «устар.»»
Но что плохого в слове «инвалид»? В русском языке оно нейтральное. В нем, в отличие от французского или английского, не прочитывается значения «негодный», «неспособный», а «инвалид войны» – так о вообще почетно! «Это — социальная стигма, — говорит Виктор Зарецкий. — Если в больнице обращаться к человеку «больной», то он всегда будет чувствовать себя больным. Если ребенку говорить: «Эй, дурак, поди сюда!», будет дураком». Называя человека инвалидом (аутистом и т.д.) мы, во-первых, перестаем называть его человеком, а во-вторых, всего его сводим к его диагнозу, к его болезни, его инвалидности.
Предлог «с» – самая политкорректная часть речи в русском языке. Другая палочка-выручалочка — слово «страдающий» (алкоголизмом, шизофренией, аутизмом и т.д.). Но тут уже не все так просто. Само слово «страдающий» может оказаться обидным, а порой и вредным. «Я довольно долго говорил: «люди, страдающие ДЦП», — рассказывает профессор Зарецкий. — Меня поправляли: «Мы не страдаем». Исключив это слово, я действительно постепенно научился видеть человека не страдающего, а такого, чья жизнь просто изменена в связи с тем, что у него ДЦП». На лекциях по психиатрии и клинической психологии в МГППУ нас, студентов, отучили говорить «псих» или «психушка». Иначе на самом деле очень трудно отнестись к пациенту по-человечески.
Что до «страдающих алкоголизмом/наркоманией», то здесь возникает проблема. Один из признаков зависимости — отрицание болезни. Первый шаг к исцелению — его преодоление. Без этого невозможно дальнейшее движение к нормальной жизни.
По мнению Е. Я. Шмелевой, лучше именовать людей, имеющих различные заболевания, избегая названий диагнозов. Удивляет лингвиста, например, попытка спрятать что-то за нескладной аббревиатурой ЛЖВС (люди, живущие с ВИЧ/СПИД). «Слово-то осталось, диагноз-клеймо. А этих людей чураются, от них шарахаются. Если уж вести речь о защите чувств больных СПИДом, стоило бы, наверное, изобрести какой-то другой, более завуалированный термин».
Вряд ли кого удивит психиатрическая политкорректность. Слова «психопат», «истеричка» не просто стали невежливыми – превратились в ругательства. Замены: «расстройства личности», «патология характера», «гистрионное расстройство».
Но вот отчего слово «старик» вдруг стало невежливым? Это связано с общей мировой тенденцией — культом молодости. «Старики больше не являются самыми уважаемыми людьми, — говорит Елена Яковлевна. — Жизнь изменилась. Отчасти нарушена даже традиционная форма передачи знаний — от старшего к младшему. Студенты нередко раньше раздобывают информацию, чем профессора. Старость ассоциируется, скорее, не с мудростью, а с дряхлостью, болезнями, невозможностью что-то свершить. Поэтому людей активных стараются не называть стариками».
Понять чужую боль
А что сами инвалиды? Так ли важны для них игры в слова? «Хоть горшком назови, только в печку не ставь», – отшучивается слепоглухонемой профессор Суворов. «Был бы я нормальным, — вздыхает один наш внештатный автор, — а то ведь инвалид». Приходится просвещать: «Так нельзя говорить. Ты – человек с инвалидностью». — «А что, есть разница, – удивляется он. — Я от этого бегать-прыгать начну?»
«Я старик», — любил повторять мой отец, но когда ему уступали в метро место и прибавляли: «Садитесь, дедушка», расстраивался и даже сердился.
«Известно, что говорить о себе неполиткорректно имеют право лишь представители той самой группы, на которую корректность распространяется, — говорит Елена Шмелева. — Очень трудно понять, что воспринимается как обидное, не побывав в шкуре этого человека».
«Когда обо мне говорят «слепая», мне кажется, будто меня нет, — призналась мне однажды одна незрячая девушка.– Словно не я вас, зрячих, не вижу, а вы – меня. Слепое пятно…»
Самые ранимые люди на свете — это мамы больных детей. Короткие словечки «дауненок», «дцпшка» при их кажущейся ласковости, для них как удар хлыстом. Почему? Вправе ли мы задавать этот вопрос и препарировать чужую боль? Не легче ли просто принять как данность: так говорить нельзя. Наверное, не слишком большой жертвой для нас всех станет небольшое удлинение словесных конструкций — пусть и кажется, что смысла нет, одно лишь торможение речи. Ведь даже в спешке интеллигентный человек придерживает дверь, не оборачиваясь – на всякий случай. Возможность, что сзади идет тот, кого дверь может ударить слишком сильно, всегда существует.
Знакомая журналистка, пережившая смерть маленького сына от редкого генетического заболевания и посвятившая себя этой теме, старательно обходит в своей колонке даже названия болезней, зная, что и это больно. Это — клеймо, это повод для досужих домыслов и жестоких комментариев. Она пишет просто: «особые дети», без лишних подробностей. «Ребенок-инвалид — неполноценный, – комментирует Елена Шмелева, – таков бытующий в обществе стереотип. Назовем его «необычный», «особый» – и как-то поддержим родителей. Их ребенок не хуже других, он просто – другой».
«Это прекрасно – уничтожать слова»
Политкорректность часто сравнивают с новоязом из романа Оруэлла «1984». Новояз – язык, поставленный на службы тоталитарному режиму, язык где слова имеют противоположное первоначальному значение, язык, словарный состав которого не растет, а сокращается. В общем, портрет политкорректности, которую часто называют «языковым фашизмом», «социальной деменцией». Но так ли страшен зверь, как его малюют?
Виктор Зарецкий, например, убежден, что политкорректность как раз является одной из форм борьбы с тоталитарным мышлением: «В глубоких слоях нашей ментальности лежит представление о том, что есть нечто единственное, правильное, и есть люди, которые знают, как надо это правильное создать. И каждый себя относит именно к этой категории людей. Я считаю, что есть связь между тоталитарностью сознания и отношением к инвалидам (пожилым людям и т.д.) как неполноценным членам общества. С тоталитарностью неизбежно связана дискриминация людей — по самым разным признакам».
Е.Я. Шмелева, в свою очередь, поражается, как мало изменился русский язык за 70 лет тоталитарного режима, когда новые слова вводились насильно и массово. «Лишь какие-то небольшие фрагменты удалось поменять, большинство новых слов были откинуты. А главное, системно-языковая картина мира осталась такой же, какой была в конце ХIХ века, в эпоху русской классической литературы. Сколько ни приучали доносить на соседей, слово «доносчик» сохранило отрицательную окраску во всех словарях, не получилось его «исправить»».
Язык умеет сопротивляться тому, что ему навязывают. Когда общество начинает в очередной раз бить тревогу по поводу излишнего его засорения, а то и близкой гибели, наибольшую активность проявляют не специалисты, а, так сказать, «рядовые пользователи». «Лингвисты, в такие моменты выступают в роли психотерапевтов, — говорит Елена Шмелева, — ведь они знают историю языка. А мы, русисты, еще и то, какая это удивительная, просто Богом данная сила — русский язык. Он справляется со всем — что бы мы ни вытворяли с ним.
Сегодня главную проблему для языка, связанную с политкорректностью, Елена Яковлевна видит в длинных канцелярских оборотах типа «семьи, имеющих в своем составе детей с отклонениями в развитиями», «проблемы пожилых людей и людей с инвалидностью»… «Бороться с ними бесполезно, — говорит она, — но они отомрут, язык их повыкидывает. Эти обороты останутся в официальных бумагах, но люди не станут ими пользоваться. Они сами в СМИ, в интернете, на форумах, начнут себя называть каким-то коротким словом, хорошим. Ведь есть уже «особые дети» – очень удачный эвфемизм. Детей с синдромом Дауна называют иногда «солнечные дети», быть может, и это приживется. Я уже видела выражение «счастливый возраст» – в смысле, преклонный. Не исключено, что появятся какие-нибудь «прекрасные люди». Какие точно это будут слова – неизвестно. Для этого должно пройти время.
А пока нам остается пользоваться тремя золотыми правилами:
- Не употреблять слова, которые могут кого-то обидеть, даже если они кажутся вам нейтральными, а их замены – громоздкими;
- Просчитывать аудиторию, помнить, к кому вы в данный момент обращаетесь;
- помнить, что услышать, прочесть, увидеть вас может значительно большее количество людей, чем вы предполагаете, и люди эти – самые разные.
