«Здесь воздух пахнет войной». Беженцы в Курске

Очередь на выдачу гуманитарной помощи. Старик, бежавший из Суджи, указывает на мой блокнот:

– Брехуночек? Брехуночек это у тебя? Правду кажите, и только правду. Не придумывай ничего.

– Ладно тебе. Тут придумывать нечего. Что мы рассказываем, этого ни в каком сне не убачишь, – отвечает ему другой мужчина, его сосед по улице, которой больше не существует.

6 августа ВСУ прорвали границу Курской области и заняли часть приграничных территорий. По официальным данным, более 133 000 людей бежали из своих домов. Большинство из них продолжают оставаться в Курске, население которого составляет 450 000 жителей. Наша корреспондентка провела два дня рядом с ними.

«Артобстрел – вот была наша сирена»

В восемь утра у Свято-Троицкого монастыря в Курске очень тепло, хоть на улице и середина сентября. В воздухе стоит медовый аромат – это цветет алиссум. Из окон слышно пение хора.

До открытия церковного центра помощи еще два часа, но рядом уже собрались по меньшей мере человек 30. В основном это пенсионеры. Сюда приходят те, кто живет в городе – либо у родственников, либо на съемных квартирах. Цены на аренду в Курске выросли в 2–3 раза, поэтому в основном беженцы живут по 7–8 человек в комнате.

Люди разбиваются по кучкам, в каждой идет оживленное обсуждение. Со всех сторон доносятся обрывки разговоров:

– Как же там моя хата, стоит еще?..

– У свата гараж обстрелян, окна в доме побиты все…

– А Серегу нашего, его ведь убили…

– У Кати, у соседки, обе машины с автоматов разбили, гараж сгорел…

На одной из лавочек сидят пенсионеры за 70 лет. Все они жили в одном из сел Суджанского района, а сегодня случайно встретились впервые за месяц после бегства.

– Девочка, а что у нас интервью брать? Уже все, нет нашей Пореченки. Все разбито, расколочено, – вздыхает 78-летняя Нина Семеновна. На ней платочек, шерстяная кофта и колготки, в руках трость. – Ты понимаешь, я в одном халате ехала, все хозяйство там оставила.

– Вы надеялись, что быстро вернетесь?

– Думали, на следующий день! Пересидим, и успокоится, думали, – в один голос отвечают старики.

– Никто ничего не говорил, эвакуации объявлено не было. А по телевизору – так вообще все хорошо. Кто на чем смог, выехал. А кто не смог, до сих пор там сидит… мы за мамой приехали через три дня, 9 августа. Ей 83 года. Она уезжать не хотела, с боем посадили в машину, – подключается Валентина, еще одна женщина в платочке.

– И я тоже! Я затеяла котлеты, накрутила мяса – жарить буду, огород копать буду! Фарш уже стоит, а тут внучка заходит с семьей. Она заплакала, говорит – бабушка, выгнали. Потом и невестка приехала с сыном. А я не хотела уезжать, я уже привыкла. У нас ведь два года уже война. Побахают, побахают, посижу в погребе. Я говорю – не бросайте бабушку! А они схватили, затолкали меня в машину… – снова причитает Нина Семеновна.

– Мы ее привезли из деревни, а в Курске сирены воют, – продолжает рассказывать о вывезенной маме Валентина. – Она говорит – лучше б я там сидела, у нас такого не было. Побахают где-то вдалеке, ну и все.

– У вас не было сирен?

– Дочка, артиллерийский обстрел – вот наша сирена была. А так ничего не было. К концу я уже отличал, какой дрон летит – камикадзе или разведчик.

Дроны различать научился Михаил Николаевич, веснушчатый мужчина лет 70 с ярко-рыжими бровями. Эвакуировав свою семью, он вернулся домой и пробыл там еще пять дней. Село уже частично находилось под контролем ВСУ.

– Я эти пять дней как волонтер был, помогал всем. Того проведаю, тому воды принесу. Я не мог уехать, мы дружили с ними, работали всю жизнь. Вот я и помогал сейчас. Соседи все с военными спорили, отказывались уезжать, чтобы не оставлять дом. А у меня уже и сарай сгоретый был, комбайн сгоретый, воронка рядом была от дрона. Свиньи остались, девять гусей, утей куча, курей немерено, картоха, кабачки, помидоры…

За время, что Михаил Николаевич провел в Черкасском Поречном Суджанского района, к нему в дом дважды приходили военные – и русские, и украинские. На общение ни с кем из них он не жалуется, говорит, что извинялись и вели себя уважительно. В последний раз, когда Михаил Николаевич контактировал с солдатами, ему настоятельно посоветовали «уматывать», что он и сделал на следующий день. Михаил Николаевич вывез из Поречного еще две семьи.

– Там по дороге уже столько машин горетых было… а дронов – как будто пчел выпустили. Как они еще не сбивали друг друга? А когда я от дома отъезжал, четверо военных несли на одеяле тело убитого хлопца, солдата тоже. Я думал, это украинцы, а это наши оказались. Положили мне его на багажник, я довез до конца села. Был седоватый, а сюда седой приехал, – медленно рассказывает Михаил Николаевич, глядя в одну точку, мимо меня.

– Брови-то еще рыжие у вас.

– Ну, вот одни брови да усы. Я месяц не брился, думал, домой вернусь, там и побреюсь. Уже бороду отпустил. А сейчас уже… дома нет моего больше. Еле сбрил все.

«Неизвестность – это самое страшное»

В Курске переселенцам, привыкшим к деревенской жизни, трудно. Они теряются в большом пространстве города и чувствуют себя ограниченно в крошечных квартирах, устают от шума, тоскуют по домашней еде, по оставленным животным.

– Мы и картошки своей не успели поесть, приходится теперь на рынке покупать по 30 рублей, – рассказывает соседям по очереди одна из женщин.

– А у нас картоху дрон выкопал, во такие клубни были! С собой в дорогу набрали… – отвечают ей.

Иван Максимович, тоже из Суджанского района, называет себя реалистом – он не будет унывать, ему достаточно, что родные в порядке:

– Мне главное, чтоб дети, внучата учились бы, жили нормально. А нам хватит одной комнаты. Мы старички, чего с нас…

– Старички-разбойнички – вот мы кто! – иронизирует Нина Семеновна.

– Вы еще и шутить в себе силы находите, – удивляюсь я.

– А что делать? Если не будем шутить, то вообще… у меня уже глаза от слез не бачут ничего, – голос бабы Нины уже дрожит. – Мой внук там, понимаешь? Он вместе с другом поехал хозяйство проверить 11 августа, нам ничего не сказал. Скотины много было, ему жалко стало. Друга солдаты нашли, он рассказал, что дрон на них напал, они и разбежались в разные стороны. С тех пор ничего не известно – ни хорошего, ни плохого. А неизвестность хуже всего.

В очереди начинают обсуждать оставшихся родственников и тех, кому удалось выехать:

– А Валя-то там еще? Не знаешь, Генку похоронили?

– Наверно, яму выкопали, закопали где-то. А он хотел ведь в подвал пойти, но не успел, осколок попал…

– Как вообще хоронили тех, кто погиб во время обстрелов?

– Как хоронили… мы выезжали из села, за нами по машине ударил дрон. Мужика за рулем убило. Жену забрали в ПВР, а его обратно домой отвезли и в подпол положили. Вот так хоронили.

«Я привыкла жить вольно»

В другом конце очереди я встречаю Ирину – женщину лет 60 в красной кофте, с модной короткой стрижкой и тонкими бровями. Она эвакуировалась из Русской Конопельки Суджанского района месяц назад.

Сейчас Ирина, как и большинство людей в очереди, живет у родственников. На пособие в 10 000 снять даже однокомнатную квартиру в Курске невозможно, поэтому приходится ютиться ввосьмером в одной комнате.

– Мы с мужем пока на балконе спим. А холода пойдут, куда нам? Где квартиру искать, на что снимать, на какие деньги жить? На 10 000 эти? Тяжело нам, тяжело. Думали, как раньше – полетает, полетает, мы заховаемся, и оно заглохнет. А тут уже невыносимо стало.

Во время нашего разговора первый раз за день звучит сирена. Оглушающий тревожный звук не пугает никого – уже весьма внушительная вереница беженцев у монастыря остается недвижимой. Люди продолжают общаться как ни в чем не бывало, никто даже не оборачивается.

– Наверное, уже все, нам возврата туда не будет, – продолжает Ирина, игнорируя воздушную тревогу. – Ой, как хочется домой. Я привыкла всю жизнь жить вольно. Там гуси, луг, огород, на речку можно сходить. Вот эти дома – они меня душат. Я не могу – движение, здания высокие, я задыхаюся! Так хочется домой. Вышла бы посреди этого, и «разбой» бы кричала.

– А что это значит?

– Ну, бьют, убивают. Город меня убивает. Никак не могу привыкнуть. А тут еще… чи стресс у меня большой, чи шо, но зрение хуже стало, а еще ничего не запоминаю, каша в голове.

– Но выглядите вы хорошо.

– Ну, стараемся как люди выглядеть. А все равно есть отличие – беженцы и местные. Мы же отличаемся от курских.

Ирина устает перекрикивать сирену и дожидается тишины:

– В Москве не понимают, сколько людей здесь пострадало. В Курске к сиренам все уже привыкли, а у нас дроны летали над головами, прямо на дворы кидали бомбы, все взрывалось рядом. И ночь, и день покоя не было. В Москве никто и не знал, что мы уже два года в таком положении. Никто не ощутил такого удара, как мы, мы все теперь бездомные. Но Москва – Москвой. А тут сами куряне смеются над нами: «Вон бомжи, по помойкам насобирали и тянут, волокут».

«Мы сейчас должны помогать друг другу»

В обед мы встречаемся на кухне церковного штаба с Ольгой Петровой – координатором волонтеров. Ольга из Москвы, в прошлом она геолог, альпинист и специалист по продажам. С начала СВО Ольга стала работать в церковных проектах помощи пострадавшим в зоне военного конфликта.

Центр социальной помощи в Курске открыт с 16 августа, мы разговариваем с Ольгой спустя месяц после начала ее работы. За это время она выходила из монастыря в город не больше четырех раз, не говоря уже о поездках домой, в Москву.

«Работы очень много, мы принимаем ежедневно от 1300 до 1600 человек. И, увы, меньше беженцев не становится. Штаб работает без перерыва на обед, и помимо работы с людьми мы разгружаем постоянно прибывающую гуманитарную помощь, фасуем, создаем новые заказы. Работы гораздо больше, чем рук.

У всех обращающихся к нам море проблем, но они думают не только о себе. Они часто заботятся и о своих соседях, о дальних родственниках. Волонтеры у нас не только из Курска, но и со всей России. Люди приезжают помочь в свои отпуска. Даже сами беженцы подходят и спрашивают, чем могут помочь. В такое время проявляются лучшие черты характера, которые есть в человеке, и это утешает.

У людей здесь еще есть надежда вернуться домой. Кто-то отказывается получать сертификат на жилье, потому что не готов отказаться от мысли о возвращении. У них есть эта мечта, они все еще живут старой жизнью. Иногда проходишь мимо людей, и чувствуется такая боль… тогда нужно постоять где-то в углу, прийти в себя, а потом снова работать.

Здесь в воздухе витает этот запах, запах войны. В Москве он не чувствуется. Мы сейчас должны помогать друг другу по мере своих сил. Потому что сегодня здесь, а завтра… мы должны не допустить, чтоб везде было то же самое».

«Может, мне все это приснилось?»

В Курске из примет военного времени – новые бетонные укрытия на остановках, изредка встречающиеся заклеенные окна, указатели на места хранения аптечек. Стоит жара, и в городе бьют фонтаны, люди на лавочках едят мороженое. На одной из центральных площадей танцуют вальс.

На седьмой раз я перестаю считать сирены. На них уже давно никто не обращает внимания. По словам местных, раньше люди останавливались, а теперь даже дети на площадках продолжают играть. Вой воздушной тревоги сливается с гулом машин, с музыкой, со звоном колоколов.

Ночью я просыпаюсь дважды – от сирены и от взрыва. Звук работы ПВО так силен, что кажется, ракета разорвалась прямо в соседнем дворе. За грохотом следует визг автосигнализации, и только потом включается очередная сирена. Я выхожу на улицу – там тихо и пусто, рассвет. Больше никто в доме не просыпается.

Беженцев в Курске заметить нетрудно – по городу ходит много людей с большими пакетами, на улицах встречаются столпотворения у пунктов выдачи гуманитарной помощи.

В арке одного из домов на центральной улице тоже стоит очередь. В ней я знакомлюсь со Светой – крупной женщиной в розовой леопардовой кофте и приподнятых солнечных очках. Она говорит громко, выразительно, глядя в глаза, голос с хрипотцой.

Света из Коренева. По ее словам, поселок уже частично занят украинскими военными.

– Я думаю, от нашего Коренево ничего не останется. Я вчера заезжала вместе с военными, там столько танков… у меня дом частично разбит кассетами, собачке лапку оторвало. Завязала ее, самогоном обработала. А что я сделаю? У меня сын врач, но как я ему позвоню, связи нет. Слезы льются… военный мне сказал – вы в последний раз посмотрели на свой дом, ничего здесь не останется.

– Вы прямо сейчас продолжаете ездить домой?

– Конечно. Я езжу, собак кормлю, свиней. Соседей вывожу. И другие наши ездят – мародеров боятся. Нас если и не разбомбят окончательно, то размародерят точно. Там же зеки воюют, вчера только военная полиция одного поймала.

Света показывает фото и видео – на одном она в бронежилете и каске едет в машине, на другом – ряд расстрелянных машин на выезде из села, по словам Светы, в них в сумме погибли 16 мирных. От чьих снарядов – никто не знает, да и не пытается разобраться.

– И не опасно туда ездить? Неужели не бомбят никого по дороге?

– Бомбят. Вчера руки-ноги отдельно валялись. Это солдаты остановились, и прямо на них «Баба-яга» (название украинского дрона. – Ред.) упала. Мне военная полиция показывает, говорит – смотри, это вы вот так домой ездите. Я голову только опустила. Не могу я, тянет меня туда, да и не меня одну.

Своего 23-х летнего сына Света с собой в Коренево не берет, хоть тот и просит, тоже скучает по дому и собаке.

– У нас там и собаки, и кошки, и кого только нет… всех отпустили. Поросята гуляют грязные такие! – Света громко говорит и размахивает руками. – Они чи утей едят, чи курей – все морды в крови. Один солдат на блокпсту мне говорит: «Петровна, когда праздник какой-нибудь будет, давай порося твоего зажарим?»

Продолжаем просмотр фотографий Светы. Вот развал кирпичей – это дом соседки. А вот Света бегает от дрона – сначала прячется за деревьями, потом в подвале.

– Там такая техника… я вчера увидела – как в кино. Просто встала с открытым ртом и стояла. Они мне – «Петровна, закройте рот», – Света смеется. – Страшно на самом деле. Я сюда приехала, выкупалась, думаю – я, может, там не была? Может, мне все это приснилось? Там танки, самолеты, бэтээры, пушки с деревьев торчат…

За два дня общения с беженцами в очередях я много раз слышу, что произошедшее кажется им сном. Одна из суджанских женщин скажет мне: «Мы забываем, что это было с нами. И сон нам приходит, что мы когда-то вернемся. Он надоедает нам, этот сон, он тянет домой».

* * *

Центр помощи в Свято-Троицком монастыре открыт до восьми вечера, но по окончании приема беженцев работа не прекращается. Приезжает двухтонка с раскладушками, начинается разгрузка. Мужчины до испарины на лбу таскают стратегические предметы для спящих, как правило, на полу людей.

За два-три часа раскладушками заполняется все – они стоят вдоль стен, между шкафами, под крышами на улице.

– Все бы хорошо, только вот завтра этого уже не будет, все разберут, а вечером по новой, – улыбается Наталья Кульева, координатор социальной помощи в зоне конфликта. – А мужчины наши после таких разгрузок просыпаются потом с синяками по всем ногам. Но ничего, Господь дает сил.

Когда смена кончается, Наташа на минивене развозит волонтеров по домам. Ее телефон разрывает от звонков – так было утром, ничего не меняется и ночью. Мы остаемся одни, и она рассказывает о таких же центрах помощи беженцам, которые организовывала в других городах. За спиной Белгород, Мариуполь, Воронеж, Джанкой, Ростов, Донецк, Северодонецк. Веселая до этого Наташа меняется в лице:

– Такое дурацкое чувство. Здесь, в Курске, горе новое, а мы уже это все проходили. Эти люди говорят все то же самое, что я слышала. И это горько. Мы что-то делаем, а отвести это не можем. Как опухоль какая-то, как метастазы. Ты их пытаешься вылечить, а они где-то еще выстреливают.