Я работаю электриком в тюрьме. А сама тюрьма, вернее целый комплекс тюремных и административных зданий, расположена на небольшом острове в центре большого Нью-Йорка. Работаю я в одной из этих тюрем на Острове. Да и наша тюрьма, в свою очередь, тоже сложное переплетение строящихся в разное время и достраивающихся друг к другу зданий с внутренними дворами и сложной системой коридоров, в которых можно заблудиться. С крыши самого высокого здания в нашей тюрьме, называемого «Башней» хорошо видны все города Большого Нью-Иорка: Бруклин, Квинс, Бронкс, где-то в дымке Стэтен-Айленд, и силуэт небоскребов Манхэттена.
Каждое утро пересекаю охраняемый мост, оставляю машину на служебной стоянке, и внутренним автобусом, набитым полицейскими, среди которых и мы – штатские, добираюсь до своей тюрьмы. Мы проезжаем мимо старинных чугунных пушек, колокола – копии филадельфийского колокола свободы, старой церкви и многочисленных мачт с развевающимися американскими государственными флагами…
Вот и наша тюрьма, окруженная двойным металическим сетчатым забором со спиральной проволокой с острыми металическими шипами поверх забора. Перед входом в тюрьму на площадке надпись «Добро пожаловать». Непонятно только, к кому это относится – к работникам или заключенным. На стене цитата из Достоевского: « The degree of civilization in a society can be judged by entering its prisons ». Feodor Dostoevski . 1861 («Об уровне цивилизации можно судить по ее тюрьмам»)
Женщин среди полицейских, похоже, больше половины. Странно видеть, как эти женщины, которые часто много меньше громил-уголовников, ведут по коридору зэка, цепко держа его своей лапкой за локоть.
Мы благополучно проходим контроль, и теперь, чтобы попасть в свою мастерскую, надо пройти через ряд постов и открывающихся перед тобой и закрывающихся за тобой железных ворот-решеток. Но вот я, наконец, в комнате для электриков. Это небольшая комната без окон, захламленная катушками с проводами, трубами, полуразобранным оборудованием, электродеталями…
В центре комнаты – большой стол, вроде обеденного, заваленный журналами. За ним – одутловатый пятидесятилетний мужчина Тони Пикорелли. У дальней стены – стол-верстак, на котором гора электрооборудования. За верстаком невысокий элегантный смуглый человек с усиками, лет шестидесяти – Хозе Гонзалес. В противоположном углу, за пустым письменным столом – сухощавый чернокожий Гордон Робертс. Гордон, как и Тони, среднего роста. Он не намного младше Хозе. После недавней операции на сердце у него слегка трясутся руки.
Тони – коренной американец итальянского происхождения. Хозе – эмигрант из Пуэрто-Рико с индейскими корнями, его родной язык испанский и он плохо говорит по-английски. А Гордон – эмигрант из Гайаны. Четвертый в этой группе я – эмигрант из России.
Я появился в этой группе недавно и как новичок занимаю стол у входной двери. На противоположной стороне от меня – кухонный столик с кофеваркой, тостером, микроволновой печью, рядом холодильник.
Задача нашей мастерской – поддерживать в порядке все хозяйство нашего большого комплекса, и если что-то не в порядке – мы идем этот непорядок устранять. То есть работаем по вызовам. Все мои три электрика ревниво следят за работой друг друга. Каждый уверен, что только он настоящий электрик, а остальные самозванцы. Но при этом Хозе берется за любую работу, работает в бешеном темпе и не успокаивается, пока работа не будет закончена. У него огромный опыт по монтажу электропроводки, начиная с частных домов в Бруклине и заканчивая небоскребами в Манхэттене.
Гордон подходит к работе основательно, изучает документацию и может весь день кропотливо провести за работой, которая у Хозе заняла бы час. Но зато Гордон может разобраться в сложной схеме. Он когда–то у себя в Гайане возглавлял группу электриков на большом алюминиевом заводе.
Тони же стал электриком у нас на Острове, закончив какие-то курсы, которые он гордо называет школой электриков. У него нет такого опыта, как у Хозе или Гордона. И он обычно ищет любые пути, чтобы избежать более-менее сложной работы. И берется за нее только тогда, когда отказаться невозможно.
Рядом с нашей комнатой в мастерской еще несколько таких же небольших комнат, в которых располагаются сварщики, сантехники, монтажники, столяры, слесаря. В конце коридора кабинет нашего начальника Ларри Вэнна. Ларри 50 лет, невысокого роста, спортивный, изрядно лысоватый, хотя еще видно, что это блондин. Ларри каких-то смешанных, в основном, ирландских кровей.
В приемной – моложавая симпатичная секретарша Келли. Она – единственная женщина в мастерской, к тому же Келли, в отличие от нас, штатских, – полицейская дама, носит форму, которая выгодно подчеркивает ее стройную фигуру, и вокруг нашей черной красавицы в приемной постоянно крутится половина нашей мастерской.
Обычно первыми рано утром в нашей комнате появляются Гордон и Хозе. Я вижу это по их росписи в регистрационном журнале. Гордон не имеет машины, добирается до работы городским транспортом на метро и автобусе, это забирает у него пару часов. Когда же он встает, чтобы в шесть утра быть здесь?
Я прихожу на полчаса позже. В комнате запах кофе. Включен телевизор. Похоже, что телевизор никогда и не выключают. Хозе говорит, что без шума телевизора или радио он не может работать, а тем более спать на работе. Хозе и Гордон обсуждают последние бейсбольные и боксерские матчи. Оба они страстные болельщики. Хозе ради только одного бейсбольного матча с любимой командой может купить абонемент на весь сезон. А вообще-то они оба не очень многословны. Гордон предпочитает весь день спать, положив голову на стопку газет. А Хозе – листать книгу о целебных травах.
Официально мы начинаем работу в семь утра. Как всегда, с опозданием на полчаса заваливается Тони. Хотя он живет рядом, его дом на другой стороне пролива виден с крыши нашей тюрьмы. Доброе утро!» – приветствует он всех. «Какое доброе утро. Уже давно день!» – смеется над ним Хозе.
С приходом Тони в комнате становится шумно. У Тони многочисленные, быстро сменяющие одно другое, увлечения. И наша комната соответственно заваливается журналами по культуризму, мотоциклам, охоте, собакам, фотографии, вегетарианскому питанию, йоге. Но самая большая страсть Тони – это непрерывные разговоры… И он втягивает всех в обсуждение каких-либо тем. В основном того, что показывают по телевизору.
Потом Ларри вспоминает, зачем он зашел в нашу комнату и говорит, что в Старом здании просят заменить лампы. Хозе мгновенно вскакивает и бросает мне:
– Аллен, пойдем зарабатывать на рис и бобы!
И мчится к двери. Хозе никак не может запомнить мое имя Алекс и упорно называет меня Аллен. Я еле успеваю за ним. По дороге он не забывает сказать мне, что Тони никогда не был электриком, развозил телевизоры клиентам, а в резюме написал, что был электронщиком. А Гордон, может, и был электриком, но в электропроводке все равно ничего не понимает.
Длинным коридором я и Хозе проходим в Старое здание. Это двухэтажный дом, в котором большие комнаты-залы, в каждом из которых по 50 кроватей, разделенных тумбочками у изголовья. На тумбочке обязательно Библия или Коран. И гора детективов. В каждом таком зале есть комната отдыха с телевизором и открытые туалеты и душевые. Большинство заключенных – чернокожие испаноговорящие молодые ребята.
– Это мои люди, – говорит о них Хозе.
Но вдруг один из заключенных обращается ко мне на русском:
– Как там погода на Брайтоне?
Вот и у меня земляки появились.
Нам надо сменить лампы над одной из коек. Хозе просит полицейскую, чтобы та приказала зэку освободить койку, а то, не дай бог, какая-нибудь песчинка упадет на зэка – он же засудит город на миллионы долларов за попытку его изувечить. Но зэк спит и не хочет вставать. Дежурная полицейская дама крутится вокруг него и уговаривает:
– Миленький, ну встань, пожалуйста, им надо сменить лампы. Для тебя же. Всего на пять минут!
Зэк отвечает:
– А пошла ты….
Полицейская не хочет с ним связываться и предлагает нам придти в другой раз. И это еще спокойные заключенные. Они свободно разгуливают по тюрьме – убирают коридоры, причем довольно тщательно, так что тюрьма блестит как частная поликлиника (вот бы нам пару зэков в нашу комнату хотя бы на час), помогают на кухне, самостоятельно бредут в больницу или парикмахерскую, показывая полицейским пропуск. Другие разгуливают по общим камерам, играют в карты, в шахматы или дрыхнут целыми днями.
Опасные сидят в одиночках. Но и этих выпускают в общий зал, где они смотрят телевизор или занимаются силовой гимнастикой. Посмотришь на такого культуриста, который свободно делает крест на перилах на уровне второго этажа, и подумаешь, что такого лучше обойти за квартал, если встретишь на улице. Ему и оружие не нужно. Но то на безлюдной улице. А в тюрьме – опасно ли работать рядом с уголовниками?
По коридорам бродят смирные. В общих камерах, я полагаю, тоже довольно смирные. Похоже, что весь день, в основном, они спят. И когда надо менять светильники над их кроватями, мы просим убрать зэков, чтобы, не дай бог, ничего не свалилось им на голову. Зэки начинают ворчать, но обычно этим ворчанием дело и кончается. Бодрствующие, наоборот, с интересом наблюдают, что мы делаем, все какое-то для них развлечение. Большинство тут же оказываются бывшими электриками (если работают сварщики – сварщиками, сантехники – сантехниками и т.д.) и дают множество глупых советов, пытаясь завязать разговор.
Но, конечно, зэки есть зэки и, я полагаю, большинство попало сюда за дела не самые праведные. И с психикой у многих из них тоже, наверное, не все в порядке. Периодически возникают конфликты между заключенными или между заключенными и надзирателями. Тогда объявляется тревога. Повсюду начинают сверкать вращающиеся красные фонари-мигалки, как на полицейских машинах. Всякие штатские должны прятаться по углам, сидеть там тихо и не высовываться, пока не объявят отбой. А мимо них, то есть нас, мчатся маленькие электромобили с огромными толстыми полицейскими (это для тех, которые уже не могут самостоятельно передвигаться), полицейские с немецкими овчарками и спецназ – отряд полицейских, половина из которых женщины, одетые в бронежилеты, шлемы, всякие налокотники и наколенники, и с метровыми деревянными палками в руках. Бегут попарно, тяжело стуча ботинками, как какая-то римская когорта или древнегреческие гоплиты. Через какое-то время, потные, идут обратно, ведут скованных зэков, или иногда даже везут на медицинской каталке скованного по рукам и ногам, лицом вниз. Как бревно берут за руки и за ноги, снимают с каталки, и в таком положении, лицом вниз, уносят куда-то. Опять все более-менее тихо.
– Куньета! – ругается Хозе по-испански сквозь зубы, и мы идем обратно в мастерскую.
Какой-то уголовник, указывая на меня, говорит другому:
– Вот посмотри, этот, кто несет инструменты, получает 30 долларов в час! А вот тот, – и он тычет пальцем в Хозе, – получает аж 50 долларов в час только за то, что меняет лампы! Грабят город!
Хозе, который обычно пытается ладить с уголовниками, все время напоминая мне, что они тоже люди, неожиданно раздражается:
– Так сдай экзамен на электрика и тоже получай 50 долларов в час ни за что, как ты говоришь!
Но уголовник протягивает нам свои руки ладонями вверх:
– Эти руки никогда не были и не будут грязными от работы!
Мы возврашаемся в нашу комнату. Там уже во всю бушуют страсти. К нам в комнату забрел сварщик, черный гигант Ричи Мортон
Как и по всей Америке, наши работники тоже делятся на демократов и республиканцев. В первом приближении, черные – демократы, белые – республиканцы. Ричи у нас крайне левый, Тони – крайне правый. Ричи, по своему обыкновению, сразу же затеял политическую дискуссию. Во-первых, незачем было посылать в космос «Шатл», лучше было бы эти деньги потратить на социальные нужды – помощь бедным, образование, медицинскую страховку. Его немедленно поддержал демократ Хозе – право на бесплатное высшее образование и лечение должно быть у всех, и немедленно! Ему стал возражать республиканец Тони: давать деньги бедным – только усугублять проблему и увеличивать количество дармоедов.
Опять – стук в дверь. В комнату всовывает голову секретарша Келли:
– Я знаю, что вы заняты, но в клинике не открывается дверь. Что-то с электромотором. Кто-нибудь пойдите, пожалуйста.
Келли – не начальство, и никто не реагирует на ее просьбу. Один Хозе ворчит:
– Келли, ты становишься хуже, чем моя жена!
Наконец, я не выдерживаю и как самый младший электрик подымаюсь и говорю ей, что пойду и посмотрю, что там. Я беру инструменты и выхожу. В тюрьме вентиляция, как всегда, вышла из строя. Мы задыхаемся в своей мастерской без окон. Заключенные проявляют смекалку и, например, охлаждают бумажные пакеты с молоком в унитазе. А что? Добираюсь до клиники и слышу, как двое работников нашей тюремной аптеки перебрасываются между собой репликами по-русски. Я вижу этих фармацевтов здесь уже три года, и ни разу они мне не дали понять, что они из Союза. Долго мучаюсь, не могу разобраться, почему не работает примитивный переключатель. Потом вижу, что провод подходит к выключателю, но не касается контакта, а приклеен к выключателю липкой лентой. Подсоединяю провод, все работает. Возвращаюсь в мастерскую, рассказываю, в чем было дело.
Хозе объясняет мне, что это фокусы полицейских. Они специально выводят переключатели из строя, а затем, когда электриков нет на работе, начальство вынуждено ставить полицейских к двери, и те вручную открывают и закрывают дверь. А так как это не их основная работа, то им ее зачитывают как сверхурочные, и это неплохие деньги.
Тони демонстрирует свою религиозность, завалив весь рабочий стол христианской литературой, чем вызывает легкую брезгливость Хозе, который считает, что рабочий стол должен бы быть завален электродеталями. На работе надо заниматься работой. А к Богу обращаться в церкви после работы. Но Тони считает, или любит об этом говорить, что Бог с ним всегда, в том числе и на работе. Тони не раз нам говорил, что не получил высшего образования, так как у его семьи не было денег, чтобы заплатить за его учебу. И вот теперь он решил заочно получить степень бакалавра богословия. Как всегда, с каждым его новым увлечением, Тони серьезно взялся за дело. Он купил новый дорогой компьютер, какой-то хитрый принтер, печатающий текст с человеческого голоса, заплатил за один семестр. А теперь Тони вдруг спохватился, что семестр уже кончился, а он еще не приступал к своим занятиям на богословском факультете. Он так много сил отдал подготовке к учебе, что у него не осталось времени собственно на учебу. И сейчас он с головой погрузился в труды отцов Церкви. Но долго читать книги Тони не может и решает обсудить с Хозе, что делать с католическими священниками, уличенными в прелюбодеянии. Оба, и Тони и Хозе – католики. Гордон, как принадлежащий другой церкви – свидетелей Иеговы, в обсуждении участия не принимает. Хозе священников не любит.
– У нас в Пуэрто-Рико они нам жить не давали. Обладали огромным влиянием и властью. Попробуй не прийти в церковь, попробуй не внеси деньги. Они по домам ходили», – возмущался Хозе.
В конце концов, он от них сбежал в Америку. Для Хозе все ясно – с ними надо поступать как с любыми другими преступниками, почему для них должны быть привилегии, скорее наоборот: провинился – в тюрьму. Причем здесь христианское милосердие?
– А если бы они тронули моего ребенка, убил бы сукина сына!
Тони начинает долго разлагольствовать, что надо католическим священникам разрешить жениться, если они этого хотят. А когда мы остаемся одни, Тони мне говорит, что ни Хозе, ни Гордон не являются настоящими христианами, как все цветные – они язычники и не верят в Христа, хотя у Хозе на шее висит медальон с Девой Марией.
– Так я, – пытаюсь я осторожно добавить, – тоже не верю в Христа. И вообще не верю, что какая-то высшая сила персонально занимается каждым человеком, что с ней можно общаться и получать какие-нибудь ценные указания.
– Ну как же, – рассказывает мне Тони историю из своей жизни, – я в молодости много пил. И даже лечился от алкоголизма. Но однажды мне было виденье, что если я перестану пить, мне Бог даст дом! Я проснулся, сказал жене, что мы идем покупать дом. Она удивилась, но мы сели в машину и заехали куда-то и увидели дом, о каком мы мечтали. Он продавался, и очень дешево. Вот так я купил дом, перестал пить и вернулся в церковь! Я думаю, это был знак свыше, – заключил Тони.
В то же время он все время приносит всякие научно-популярные журналы, является членом общества поддержки Музея естественно-научной истории. И все пытается увязать науку и религию. Но иногда вдруг мрачно заявляет, что Богу пора уже уничтожить человечество, поскольку оно не желает жить по Божьим законам.
– Почему же не живет, – возражает Хозе, – как раз и живет. Все ведь в руках Божьих!
На что студент теологического факультета нам объясняет, что на это у верующих есть две точки зрения. Первая, что да, все в мире предопределено Богом. Этим иногда пользуются подлые адвокаты, доказывая, что их подзащитные преступники не виноваты, поскольку от них ничего не зависело. Во всяком случае, они уже сейчас добились, что сумасшедшие имеют такие же права, как нормальные люди. Короче, добавляет Тони, Америка – сама сумасшедшая страна со своей демократией. А вторая, что Бог дал людям свободу выбора, в разумных границах, разумеется, и каждый выбирает, как ему жить – по божьим законам, и тогда ему наградой будет Рай, а другим – прямая дорога в Ад. После этого Тони принимается за чтение Библии, причем читает он с ручкой в руках, что-то там подчеркивает…
Недавно Тони попросил Зильбермана принести самоучитель по ивриту. И Тони прочел первое слово на иврите – «Шалом». После чего, страшно довольный, что приобщился к святому языку, самоучитель куда-то забросил.
Тони в последнее время предпочитает вести теологические беседы с Робертом Зильберманом, а не с Хозе, который уклоняется от этой темы, или тем более со мной. Тони считает меня атеистом, в его устах – это ругательное слово, почти такое же, как демократ или либерал.
– Я не атеист, – испуганно пытаюсь я отбиться от опасного в Штатах обвинения, – просто я знаю, что я ничего не знаю.
– Ага, – понимающе говорит студент-заочник теологического факультета Тони, – значит, ты – агностик.
И Тони находит утешение в беседе с Робертом Зильберманом. Он выясняет у Роберта детали службы в реформистской синагоге. И заодно льстит Роберту, что это евреи первые обратили внимание человечества, что Бог один и един для всех. И тем самым вырвали слепое человечество из лап язычества, всяких там древних греков, индуистов и шаманистов. Потом говорит Зильберману:
– Роберт, вам евреям хорошо, вы отчитываетесь перед Богом только раз в году, на Йом Кипур, а мы, католики, должны исповедываться каждую неделю!
– Но зато, – парирует Роберт, – вы тут же получаете прощение и можете снова грешить всю неделю до следующей исповеди!
Тогда Тони переключается на меня:
– Как вы, русские, – обращается он ко мне, – могли столько лет жить без Бога? Не от того ли все беды России? Если нет Бога, то нет и страха перед наказанием. Нет нравственных запретов! Все разрешено!
Но затем Тони меня утешает:
– Неверующие иногда бывают лучше верующих. Вот я купил и установил около своего дома статую Мадонны с младенцем, так у меня ее утащили! Кто ее мог утащить? Неверующему она не нужна, а верующий, если он не последний подлец, то полный идиот – что, Мадонна оценит его благочестие? Не увидит, что статуя ворованная?
– Нет, – распаляется Тони, – Америке определенно на пару лет нужен диктатор, чтобы очистить страну от уголовников. Все- таки Муссолини, Гитлер или Сталин сделали доброе дело, уничтожив бандитскую мафию! Нет, – начинает Тони, – определено нам нужен Сталин или Гитлер на один год или хотя бы на один месяц, чтобы разделаться со всеми преступниками, а не цацкаться с ними на Острове, где они думают, что они на курорте.
– Действительно, – соглашается с ним Зильберман – мы вот сидим в душной комнате без окон, а уголовники имеют прекрасный вид на Манхэттен. Да за один только такой вид крошечная квартира в даунтауне стоит миллион долларов!
– А бесплатная поликлиника с зубоврачебным кабинетом, а два стадиона, а библиотека, а школа с компьютерным классом, а церковь – зачем уголовникам компьютеры, зачем уголовникам церковь? – возмущается Тони.
– Это все демократы. Пускают кого угодно в страну. И льгот у заключенных больше чем у нас. Скоро этим зэкам еще профсоюз организуют, свои партии, а там, глядишь, и кандидатов в губернаторы, а то и в президенты зэки будут выдвигать! Нет, что ни говори, а в чем-то мусульмане правы: попался – отрубить руку, а лучше – голову.
– Ну почему же демократы, – парирует демократ Хозе, – сейчас вроде бы у власти республиканцы!
– Один черт либералы! – немного утихомиривается Тони.
Следующим Ларри отправляет на работу Гордона. Тому, похоже, не удастся поспать сегодня.
«Мистер Джи», – зовет меня Гордон по первой букве моей фамилии. По дороге Гордон мне говорит с осуждением:
– Ты видишь, как мы работаем? Тони ничего не делает и ничего делать не хочет. У меня сейчас после операции трясутся руки, но даже в таком состоянии я могу сделать в три раза больше его. Но у Тони хорошо подвешен язык и он этим очень ловко пользуется. Всегда находит оправдание, чтобы ничего не делать, и друг всем начальникам. Здесь только это и ценится. Но я его не виню. Как говорит Хозе, если тебе на стол положили цыпленка, почему бы его и не съесть. Я обвиняю супервайзера. Это его дело следить, чтобы работа выполнялась. А Ларри и сам сегодня проболтал с нами весь день!
Гордон жалуется, что ни Хозе, ни Тони не прислушивается к его умным советам, а ведь он в Гайане был инженером, а Тони с Хозе неграмотные работяги.
– Ты, наверное, у себя тоже был инженером, – льстит он мне.
Мы отправляемся в «приемный покой», куда прибывают арестованные, и где нам надо поменять перегоревшие лампы. Прибыла новая партия заключенных. Они снимают всю свою гражданскую одежду, голыми проходят через магнитную рамку, приседают, делают еще какие-то манипуляции, вокруг равнодушно снуют полицейские, мужчины и женщины. Они все это видят по несколько раз в день и не обращают на голых зэков никакого внимания. Я же здесь бываю не часто и мне всё это видеть несколько дико. Меняем мы лампы в душевой. Душевая – это довольно большая комната со стеклянной стенкой, чтобы зэков было видно. Затем зэков перемещают тут же в большие камеры, где стены сделаны в виде решетки из толстых прутьев, как в зоопарке. Там они и спят прямо на полу, пока их не переводят во внутренние помещения. И мы тоже переходим внутрь тюрьмы, в одно из ее зданий, называемое Приставкой. Приставка – это одиночные камеры. Но режим в Приставке не очень строгий, заключенные бродят между камерами, смотрят телевизор, или играют в шахматы, в карты. К нам пристают заключенные, клянчат сигареты. Гордон им отвечает, что сигареты запрещены не только заключенным, но и всему персоналу, и никаких сигарет вообще в тюрьме быть не может.
– Разве? – нахально усмехается один черный парень и пускает струю дыма прямо Гордону в нос.
Неожиданно один из зэков закричал по-русски соседу:
– Эй, Вася, тут какие-то штатские работают!
Тот отвечает:
– Так попроси у них спички, а то я тут сигаретку затырил.
– Нет, – отвечает первый, – не буду я у них ничего просить. У них морды ментовские!
Вообще-то меня зэки мало волнуют, но тут я взбесился. Приехали сволочи в нормальную страну, где их приняли как людей, и опять за старое. Я понимаю теперь Хозе, как ему неловко работать в тюрьме, где большинство заключенных его бывшие соотечественники. Похоже, что в нашей тюрьме наряду со священником, муллой и раввином придется приглашать на работу и православного батюшку, так как всё больше появляется русских зэков. Я стараюсь не разговаривать с ними (с заключенными нам вообще разговаривать запрещено). Они оскорбляются: «Гляди, он думает, что он лучше нас!»
Мы с Гордоном заходим в контрольную комнату, где сидят полицейские, управляющие электрическими дверями. Там что-то сломалось, то ли выключатель, то ли электрический замок, собственно, мы и пришли сюда устранить эту неисправность, и дверь обычным ключом, а не электровыключателем, нам открывает полицейская дама. Нам с Гордоном надо было найти порванный провод. А там жгут из сотни проводов. Но Гордон лег под стол, где находилась распределительная коробка, прямо под ногами у соблазняющих его дам, и стал методично перебирать провод за проводом. Уже пошло обеденное время, но Гордон как бульдог вцепился в этот жгут проводов. Наконец ему удалось найти поврежденный проводок, и он довольный вылез из-под стола:
– А вот Тони и Хозе не умеют правильно и методично находить причину неполадок! Бросаются туда-сюда.
Еще бы. Гордон страшный педант во всем и строго придерживается установленных правил. Если Тони закручивает два болта по диагонали в крышку светильника из полагающихся восьми, я – четыре, по углам, Хозе – шесть (но при этом поучает меня, что надо придерживаться порядка и вкрутить все восемь, а то в случае чего на суде не оправдаешься), то Гордон без всякого страха перед возможным расследованием, а просто потому, что так положено, закручивает все восемь.
Закончив работу, мы, пропустив обеденный перерыв, с опозданием возвращаемся в мастерскую. В мастерской никого нет. Все ушли в гимнастический зал. Этот зал вообще-то для заключенных. Для них же есть и стадион под открытым небом во внутреннем дворе. А в зале администрация периодически устраивает праздники для сотрудников. И на этот раз там проходит праздник под названием «Испанская культура». И все штатские и полицейские, свободные от дежурства, сбежались на бесплатное угощение. Там же вся наша мастерская.
Вдруг Тони толкает меня в бок – впереди нас стоит наш тюремный раввин. Раввин кругленький, пузатенький, тщательно выбритый, в костюме с галстуком – типичный американец. Единственный видимый признак еврейства – ермолка на голове.
– Неужели, – спрашивает Тони, – раввин возьмет эти свиные сосиски?
Тони любит с раввином разговаривать на религиозные темы и при этом торжественно называет его «раббай» и вообще оказывает ему все знаки почтения как духовному лицу. А тут подошел к раввину и ехидно его спросил, не собирается ли он есть свиные сосиски. Раввин испуганно ответил, что сейчас подвезут кошерную еду, и выскочил из очереди. И правильно сделал, потому что сосиски оказались редкой гадостью. Я спросил Тони, что здесь делает раввин. Я за полгода видел всего одного зэка в ермолке. Тони ответил, что каждая тюрьма имеет по одному католическому священнику, мулле и раввину и, соответственно, помещения для церкви и мечети. Хотя я мало видел религиозных евреев-уголовников, зато наша тюрьма завалена мацой в любое время года. Ее очень любит Хозе. Намазывает ее сверху вареньем и пьет чай с мацой.
Тони переходит к следующей любимой теме – сохранению здоровья:
– Я каждый день недалеко от своего дома вижу группу пожилых китайцев, которые по утрам делают китайскую гимнастику «тай чи». И я решил ее тоже делать. Купил себе видеокассету с этими упражнениями и стал их выполнять по утрам. И знаете, стал себя чувствовать гораздо лучше. Все-таки у китайцев древняя культура, и что-то они научились делать. И поглядите на китайцев – все они поджарые и никогда не скажешь, сколько им лет, то ли сорок, то ли сто. Раньше я занимался йогой, у индийцев тоже древняя культура, но йогу надо делать в помещении, а тай чи на свежем воздухе. И тай чи, конечно, легче выполнять, чем йогу…
Это уже далеко не первое увлечение Тони. Он все время находит себе какое-нибудь новое занятие, потом быстро бросает ради еще более интересного или, как он считает, более эффективного.
После обеда Ларри отправляет Тони в административный корпус – провести новую линию для компьютеров. Эта линия – для начальства, и эти работы Ларри заставляет делать в первую очередь.
На этот раз я вскакиваю первым. Но Тони меня останавливает:
– Алекс, не торопись! Запомни, лучше быть вторым, потому что первого всегда пристреливают!
Я притормаживаю и говорю Тони:
– После тебя, я буду вторым.
– Быстро учишься, Большой Эл! – смеется Тони.
Большим Элом он называет меня из-за моего небольшого роста. И мы двигаемся в административный корпус. Чтобы протянуть новую линию, надо было лезть в технический этаж между навесным потолком и перекрытием, темное и узкое пространство, в котором невозможно встать в полный рост. Все забито инженерными конструкциями: огромные вентиляционные короба, водопроводные и санитарные трубы, трубы с электропроводкой, с телефонными кабелями. Прекрасные декорации для голливудских боевиков и фильмов ужасов. К тому же страшная духота.
Тони в этом тесном пространстве не развернуться, да и потолок его не выдержит, и он посылает меня. Я слышу как он, смеясь, говорит полицейским:
– Почему мы держим таких маленьких электриков – чтобы они могли пролезть в любую дырку в техэтаже.
Чтобы протащить провод от электрической панели в нужное место, какие-то там жалкие пару десятков метров, надо где ползти на животе под трубами, где пролезать в узкую дыру, образованную вентиляционными коробами, где пытаться обойти какие-то капитальные стены, и все это с фонариком в зубах, так что теряешь ориентацию в пространстве и вообще не знаешь, найдешь ли дорогу обратно. Вспоминается роман Майн Рида «Морской волчонок», где мальчик спрятался в трюме, а потом долго в темноте пробирался со дна трюма на поверхность через всех грузы. Под ногами легкий подвесной потолок, который в любую минуту может провалиться. Плиты потолка привинчены к швеллерам длинными шурупами, которые, естественно, проходят сквозь плиты и торчат остриями вверх, и я как йог ползу, опираясь ладонями и коленями на острия этих шурупов. Весь мокрый от пота, дышишь многолетней пылью и ее же собираешь рубашкой и брюками, не говоря уже о колтуне на голове.
Итак, Тони внизу готовит материалы – нарезает трубы, готовит провода, а я все это хозяйство монтирую наверху, на этом тесном чердаке. Радиопередатчики в тюрьме разрешено иметь только полицейским. Поэтому мы с Тони перекрикиваемся. Я не слышу его, он меня. А если и слышит, то не понимает и кричит, чтобы я говорил по-английски, а не по-русски. А мне еще надо соединять провода под напряжением в 277 вольт. Хватаешь извивающийся провод левой рукой, как кобру за шею, за изолированную часть, правой отделяешь второй провод, провода искрят и шипят как змеи, но той же правой рукой накидываешь на провод под напряжением изолирующий колпачок и можешь теперь безопасно работать. Наконец я в спешке заканчиваю проводку и весь грязный и потный вылезаю из чердака.
Нам надо немного передохнуть, говорит Тони, и ищет место, где мы не бросаемся в глаза начальству. В электрощитовых сидеть невозможно – там противно гудят трансформаторы, да и от тех же трансформаторов страшная жара. Поэтому лезем на крышу, якобы проверить моторы вентиляционных установок.
Чайки уже вывели своих птенцов и нас не атакуют. Над нами серые гуси сбиваются в косяки, готовятся к перелету. Среди них забавно выделяется один белый. Но в Штатах даже у животных политкорректность – никто белого гуся не пытается изгнать из стаи, ни, тем более, заклевать, как я где-то читал.
Тони пристраивается в тени со своей неизменной Библией – сколько можно читать одну и ту же книгу? Я рассматриваю Манхэттэн, Бронкс и Квинс – с крыши тюрьмы их хорошо видно. А около нас вьется крупная бабочка – ей зачем-то нужно пролететь в нашем направлении. Но ее отгоняет шмель. Бабочка испуганно отлетает, а потом предпринимает новую попытку, но шмель начеку.
Ларри отправляет Тони, Гордона и меня в Башню менять лампы на высоком потолке. По дороге вижу зэка в странных цилиндрических перчатках. Зэк, замечая мое удивление, скалит зубы и приветственно машет мне своим цилиндром. Спрашиваю Тони, что это за странные перчатки, разве можно в таких работать.
– А это, – объясняет мне Тони, – надевают на тех заключенных, которые пускают в ход бритвы. Для безопасности окружающих. А на тех, которые плюются, надевают железные маски.
Башня – как раз для самых опасных преступников. Одиночные камеры в два яруса. В камерах каменная кровать, каменный стол, умывальник и туалет. В каждой комнате на столике Библия или Коран. И гора порнографических журналов. Стены исписаны лозунгами. В основном религиозного содержания, типа «Я верю, что Бог не оставит меня!» Мы закатываем в зал тяжелый подъемник. Уголовник из ближайшей к нам камеры громко сообщает остальным:
– Пришли техники. Один белый, один черный и один…, – тут уголовник останавливается и задумывается.
Я залезаю в люльку, меня поднимают под потолок, и я оказываюсь на уровне второго яруса камер. Черный уголовник оказывается как раз напротив меня. Он внимательно вглядывается в мое лицо и бормочет:
– Irish? Russian? Jew? Looking like Jew!
Эти уголовники очень наблюдательные и уже уловили, что эмигранты из России разные. А может, им в этом помогли разобраться уголовники из России, которых в нашей тюрьме уже довольно много. И вот, решив для себя задачу моей идентификации, зэк стал орать на всю тюрьму:
– F***ing Jew! Hitler killed six millions Jews, why he didn’t kill all of you. Hеil Hitler! Sieg Hеil! Sieg Hеil!
И уголовники обоих ярусов восторженно подхватили:
– Sieg Hail! Sieg Heil!
Тут уже Тони не выдержал и обматерил их. Но им это только и надо, дополнительное развлечение. Полицейские же на это внимания не обращают. Они подобные концерты каждый день выслушивают.
Я, Гордон и Тони возвращаемся в мастерскую. Хозе и Зильберман продолжают свой разговор. На этот раз речь идет о пенсии. Они ровесники и оба достигли пенсионного возраста. Хотя Хозе обычно отвечает, что не собирается уходить на пенсию и будет работать, сколько возможно. Зильберман же определенно собрался на пенсию, и каждый рабочий день он начинает как солдат последнего года службы:
– Мне осталось работать до пенсии столько-то дней!
– А что ты будешь делать на пенсии? – удивляется Хозе такому стремлению Зильбермана на пенсию.
– Как что, – в свою очередь удивляется Роберт, – буду путешествовать по миру, буду чаще ходить в свой гольф-клуб, буду активнее участвовать в жизни синагоги!
Зильберман – прихожанин реформистской синагоги, которая, насколько я понял, скорее похожа на его гольф-клуб, чем на синагогу.
В нашей с Хозе бригаде более философские настроения. Хозе смеется над молодыми Тони и Гордоном и говорит, что лично он все чаще смотрит через забор.
– Через забор, – поясняет он, – отделяющий двор позади моего дома на Стейтен-Айленде от местного кладбища.
Рабочий день закончился, и мы собираемся домой. Фрэнк откуда-то вытаскивает роскошный букет из двадцати одной желтой розы. Оказывается, он его заранее купил жене по случаю 21-й годовщины их свадьбы. Все полицейские дамы, идущие нам навстречу, ахают при виде букета.
Мы все загружаемся в маленькую машину Хозе..
– Еще один день, – меланхолически произносит Фрэнк, и мы расходимся по своим машинам.
Похолодало, и в теплые края собираются гуси. На нашем Острове с тоскливыми воплями они строятся в походные колонны – недостроенные треугольники. На языке электриков эта фигура называется «открытая дельта».
Уже темнеет. Выезжаю на хайвэй и вливаюсь в трехрядный поток машин. Я вижу впереди себя только красные сигнальные задние огоньки, самих машин не видно, и эта красная река тянется аж до горизонта. А по встречной – тоже трехрядной полосе – вижу только фары набегающих машин, и эта серебряная полоса тоже теряется где-то в бесконечности.
Материал сайта Радио «Свобода». Опубликовано с сокращениями. В тексте сохранены авторская орфография и синтаксис.
