Итак, в прошлый раз я на собственном примере показал, с чем сталкиваются люди, освободившиеся из мест лишения свободы.
Но, подозреваю, что у кого-то из читателей могло возникнуть впечатление, что мой пример уникален, что я как-то особенно несчастлив и невезуч, поэтому, дескать, мой пример редкого невезения нельзя проецировать на судьбы других бездомных…
Вообще-то человеку свойственно свои беды ставить на первый план. Но как раз этого я делать не собираюсь. Нет, уважаемый читатель – мой пример не уникален. И я далеко не самый большой неудачник в этой жизни. Солженицын был абсолютно прав, когда писал, что хуже может быть всегда – даже тогда, когда кажется, что хуже уже некуда.
Солженицын был абсолютно прав, когда писал, что хуже может быть всегда – даже тогда, когда кажется, что хуже уже некуда
Помню один из октябрьских дней 2007 года. Я в тот день ездил в Москву – аккурат по страшной непогоде. Природа тогда преподнесла людям сюрприз, обрушив снег с дождём на Подмосковье в середине октября (к разочарованию тех, кто уже было вообразил, что «в результате глобального потепления», не сегодня-завтра на ёлках вырастут ананасы). И вот я иду по городской улице и вижу такую картину: на автобусной остановке, под весьма куцым навесом, сидят двое – мужчина и женщина, явно нищие. Прижались друг к дружке и о чём-то переговариваются посиневшими от холода губами. Одеты, не то, чтобы плохо, а, если угодно – «неподходяще», так, что одна часть одежды «не стыкуется», не гармонирует с другой. Заметно, что одёжка эта – с чужого плеча. На женщине модная жакетка соседствует со старенькой, выцветшей «цыганской» юбкой, тяжёлыми мужскими ботинками и белой (не слишком чистой – на белом это очень заметно) вязаной шапочкой. Мужчина судорожно пытается втянуть неестественно красные кисти рук, в рукава куртки – не столь уж плохой, но явно ему маловатой. Судя по скрещенным и запрятанным максимально далеко под скамейку, ногам в кроссовках, ступни у него изрядно окоченели.
А дождь со снегом хлещет вокруг и при малейшем порыве ветра легко достаёт до сидящих. Они уже заметно намокли и продрогли. Но с остановки не уходят. Видимо, некуда им идти. Очевидно, кроме этой вот хлипкой крыши, которая спасает только от прямых, вертикальных струй дождя со снегом (без расчёта на боковой ветер), нет у них другого пристанища…
Я иду дальше и за стеной одной из многоэтажек (так, что с проезжей дороги не видно) вижу старенький, обшарпанный, наверное кем-то выброшенный за ненадобностью (или из-за обилия клопов) диван, на котором навалена куча тряпья. Под тряпками явно кто-то есть. Это тряпьё уже намокло (допускаю, что, пока ещё, не насквозь) и снегом запорошено. Но я не тому дивлюсь, что кто-то таким макаром от холода спасается – а тому, что никто этот диван, с его обитателем, не трогает (даже окрестная шпана!) и милицию не вызывает…
Потом я еду на электричке, которая довольно долго следует по территории города – и любуюсь из окна такими видами: бетонный забор отделяет железную дорогу («полосу отчуждения», заросшую кустарником и изрядно замусоренную) от жилых домов обычной городской улицы. В одном месте бетонная плита (из этих плит забор и состоит) накренилась, образуя даже не навес, а жалкий намёк на таковой. И вот под этим, с позволения сказать, «укрытием», рядом с потухшим костром, свернулся калачиком на охапке веток и листьев, какой-то человек. Дрожь пробирает от одного только взгляда на этого бездомного, спящего (а может, уже и неживого) под хлопьями падающего снега (вперемешку со струями ледяного дождя)…
Этот человек не заблудился в безлюдной тайге, или в бескрайней пустыне. Его не ищут с вертолётами и собаками спасатели из ведомства господина Шойгу. И телевидение не прерывает своих передач, чтобы взволнованным голосом телеведущего в очередной раз сообщить зрителям о ходе поисков. Человек загибается посреди десятимиллионного города – одного из крупнейших и богатейших мегаполисов планеты.
И подобных свежих кострищ на «полосе отчуждения» – довольно много (и самих «полос отчуждения», тянущихся на многие километры, тоже немало – Москва является крупнейшим железнодорожным узлом России). Видно, что ночью там ютится значительное количество народу, коротая тёмное время суток под открытым небом. Днём, правда, людей там увидишь нечасто – им ведь кушать что-то надо, приходится кусок хлеба как-то промышлять.
Кстати – пассажиры электричек вовсе не удивляются тому, что иной раз видят из окна. Бездомные, живущие на «полосе отчуждения»? Эка невидаль!
Тут своих забот полон рот…
Вот сидят напротив две студентки (как явствует из их болтовни), трещат языками.
Сначала повествует одна:
– А мы, типа, уже уходить собрались, деньги кончились. Тут он подруливает: «Девочки, коктейль будете? Я угощаю…» Я говорю: «Я не буду». Надька говорит: «Я буду». Он покупает ей коктейль – тот триста с лишним рублей стоит. Подсаживается… Надька типа спрашивает: «Где работаешь?» Он говорит: «На Рублёвке». Прикинь – мы чуть не упали! Я говорю: «Ты чё, там подметаешь?..» Тут какие-то парни нарисовались. Он к ним подошёл, пошушукался… Подходит опять к нам: «Девочки, я вас покидаю». И ложит на стол сотню. Надька говорит: «Ты чё, типа нас подставляешь? Коктейль больше трёхсот рублей стоит! У нас бабок нет…» Прикинь – он скривился, как будто лимон проглотил. Заплатил, короче…»
– Развели парня!..
Обе смеются.
Теперь изливает душу другая:
– А мой брат – такой тупой, такой тупой, – просто ужас! Мать хочет его в колледж отдать – прикинь! Там все самые тупые учатся – туда ведь за деньги берут, поэтому никого не отчисляют. Он стопудово там пить-курить научится, матом ругаться… А сколько он ест! Сколько ест!.. Вчера вот такой шмат колбасы купили – он уже всё слопал!..»
Да, какие уж там бездомные за окном, коли тут беда такая – брат ест много!..
Но я-то лично, одет относительно чистенько, еду в тёплой электричке, на «полосу отчуждения» лишь из окна смотрю. И даже позволяю себе вспоминать стихи Омара Хайяма:
«Если есть у тебя для житья закуток –
В наше подлое время – и хлеба кусок,
Если ты никому не слуга, не хозяин –
Счастлив ты и воистину духом высок».
Это из поэмы «Рубайат». Написано 900 лет назад, в «домонгольский» период. Сколько, казалось бы, с тех пор воды утекло! Сколько тряпок и железок новых придумано! А время по-прежнему подлое…
Хорошо, что хватило ума уразуметь это довольно быстро после освобождения, едва соприкоснувшись с жизнью бездомных людей на московских вокзалах. Жизнь в мегаполисе, конечно, кипит и бурлит, но… пожалуй нигде человек так не одинок, как среди толпы себе подобных. Именно в больших городах люди отгорожены, обособлены друг от друга глухой стеной равнодушия, недоверия, настороженности, эгоизма. Заехав после освобождения в Москву, я увидел местных нищих на привокзальных площадях. Опустившиеся люди, с трясущимися, давно не мытыми руками, погасшим, тупым (иногда, наоборот – хищным) взглядом, и опухшими, покрытыми синяками лицами – порой мало похожими на человеческие. От многих разит жуткая вонь – вонь давно немытого тела, грязного тряпья, и какой-то перепревшей, концентрированной мочевины. Буквально на расстоянии вытянутой руки от них, сотнями и тысячами, проходят «нормальные» люди, изредка кидающие на бездомных брезгливо-безразличные, или испуганные взгляды. Этих людей разделяет ничтожное расстояние. И в то же время, между ними – пропасть. Хотя, в какой-то мере, это – иллюзия. Пропасть-то вполне преодолима – правда, лишь в одну сторону, от «нормальных» к «ненормальным» (но никак не наоборот).
Особенно бьёт по сердцу (не по каждому, конечно) вид бездомных стариков и калек. Невольно колет сознание мысль – ведь для них это финал! Они так и умрут на этом грязном асфальте. Они – обречённые. У них нет надежды. А это, по-моему, самое страшное – когда совсем нет надежды.
Довелось как-то видеть кадры документальной хроники: гитлеровцы ведут колонну людей к концлагерю. Видимо евреев. По обе стороны от колонны – ряды колючей проволоки, через которую пропущен электрический ток высокого напряжения. Вот один из колонны бросается на проволоку. Он не пытается её перелезть – просто бросился на неё, явно желая умереть. И повисает на проволоке – уже мёртвый, почерневший. У него иссякла надежда.
Но остальные – идут. Хотя впереди вовсю дымит труба крематория, на вышках глумливо скалятся часовые, у ворот заходятся свирепым лаем овчарки. Но люди всё же на что-то надеются. Ещё теплится в сознании какая-то искорка: а вдруг…
А здесь, в столице «демократической» России, среди праздника и буйства чужой жизни – у людей никакой надежды! Мёртвые среди живых – причём, сознающие вполне свою «омертвелость», потерявшие волю к борьбе, махнувшие рукой абсолютно на всё, включая внешний вид. Они ещё ведут друг с другом какие-то примитивные разговоры – но могут оборвать речь на полуслове (просто надоело издавать звуки). Подобно инстинкту, руководящему поступками животных, ими ещё движут какие-то интересы, какие-то жалкие попытки что-то сделать на мизерном уровне, похожие на суматошную беготню по двору курицы, с отрубленной головой… Вот, возле стены подземного перехода, прикорнул какой-то старый бомж в кирзовых сапогах. На голове – солдатская шапка без кокарды. Из многочисленных дыр на фуфайке (или это не фуфайка?) лезут клочки ваты. Слышится характерная смесь хрипа с бульканьем, издаваемая сильно простуженной носоглоткой. Рядом валяется полураскрытая, грязная клетчатая сумка, из которой торчат горлышки нескольких пустых бутылок. И к этим бутылкам уже тянется растопыренная, чёрная от многодневно несмываемой грязи (может и обмороженная) дрожащая от страха, жадности и нетерпения, рука другого бомжа, хищно склонившегося над спящим. В глазах сверкает радость – добыча! Бутылки!.. А на улице – мороз. В подземном переходе ветра нет, и оттого создаётся обманчивое впечатление, что в этой большой бетонной трубе, малость теплее, чем на улице. У одной из стен буквально улеглись друг на друга два бомжа, в каких-то серых, стёганых балахонах. Лица и руки тёмные – не то от грязи, не то от холода. Шапки натянуты на самые глаза. Спят? Или уже мёртвые? Прохожие изредка кидают быстрые взгляды и ускоряют шаг…
Вход на вокзалы, в ту пору, был ещё достаточно свободный. Однако, я быстро убедился, что ночевать в платных залах ожидания, безопаснее, чем в бесплатных. В бесплатных по ночам царил ад. Едва за окнами начинали сгущаться сумерки (а зимой это происходит достаточно рано), как по рядам сидящих устремлялись целые табуны стражей порядка. Раздавался свист дубинок, уханье ударов по человеческому телу, вопли выволакиваемых на улицу людей. Один, другой, третий… Едва милиция перемещала своё «поле деятельности» в следующий зал, как в предыдущий, вроде как «очищенный», крадучись и охая, вползали посиневшие от холода и побоев бомжи (и не только бомжи. Под этот замес легко попадали приехавшие в поисках работы «гастарбайтеры» и мелкие торговцы из Молдавии и Украины). Удары и крики слышались уже из другого зала.
И так – всю ночь: побои-беготня, побои-беготня, и опять побои, и опять беготня… Не все выдерживают эту гонку на выживание. К утру, на задворках любого московского вокзала, можно было заметить пару-тройку трупов. У кого-то сердце побоев и беготни не выдержало, кто-то от голода и бессонницы потерял волю к жизни и улёгся спать прямо на снегу… Считается, что эти бездомные замёрзли сами, в их смерти никто не виноват. И представить-то себе странно (сказал бы – смешно, да тема «не смешная»), чтобы кто-то поднял вопрос о причинах смерти этих людей, чтобы кто-то привлёк к ответственности убийц. Более того – мало кто из находящихся тут же на вокзале пассажиров, может быть как раз читающих в книжке или журнале об ужасах сталинских репрессий, задумывается о том, что аналогичные репрессии творятся на его глазах, буквально у него под носом…
В пятом часу утра объявляют посадку на первую электричку (не важно, куда идущую). Часть бездомных устремляется туда. Будут спать в электричке – если вагоны будут отапливаться, если не выгонят на мороз ревизоры, или всё та же милиция, если не изобьёт (а то и вообще убьёт) шпана…
Другие бомжи терпеливо ждут открытия метро. Будут там (обычно – на кольцевой линии) отогреваться и чуть-чуть приходить в себя, после сумасшедшей ночи – опять же, если милиция не выгонит на мороз, если шпана не нападёт, и ещё много разных «если»… А потом будет ещё одна сумасшедшая ночь. И ещё. И ещё… И так – всю зиму. Мало кто из очутившихся на вокзалах осенью, доживает до весны.
Помню, как какой-то заросший, хрипатый бомж неопределённого возраста, с грубоватой иронией говорил своему, аналогичного вида спутнику: «Прикинь, если мы в ад попадём, наверно там вот так будет – вечная холодина, погреться негде, прилечь негде, и черти с дубинками нас гонять будут, по огромному снежному полю, по ветру морозному, туда-сюда, без конца, без краю. Попы, правда, про пекло что-то базарят – но по-моему стужа покруче пекла будет. Вон, в Ташкенте люди живут – хоть и жалуются на жару, а на Таймыр их не загонишь…»
– Так мы, похоже, уже в аду и есть. Видать, в прошлой жизни сильно нагрешили.
– Ага, ментами, наверно, были…
Я думаю, что этих двух бомжей уже давно нет в живых – так же как многих, многих других бездомных, которых видели мои глаза на московских вокзалах в конце девяностых годов. А я жив – после десяти лет скитаний. И вовсе не потому, что чем-то лучше других бездомных. Просто для меня сразу стало ясно, что вот такое уничтожение нищих – это система. Вонь, идущая от бомжей – это вонь от самой системы. Во главе этой системы – палачи. Надеяться на милость от палачей – верх глупости. Нужно воспринимать это государство как врага – и держаться от этого врага подальше. Поменьше у него просить, поменьше заглядывать на вокзалы, и вообще в какие-либо государственные учреждения, ни в коем случае не ждать снисхождения, или понимания.
Те бездомные, которые пытаются верить государству и надеются на какую-то поддержку от представителей власти – долго не живут. Поэтому я никак не могу сказать, что я как-то по особому несчастлив и моя судьба уникально печальна. Бездомных в России – миллионы. Согласно последней переписи населения, их насчитывалось 4 миллиона. Значит, на самом деле – не менее пяти с половиной миллионов. Ведь многие бомжи переписью не были охвачены. Я, например. Что поделать – так государство себя поставило, что многие люди ему верить не хотят и в его мероприятиях склонны видеть лишь какой-то подвох…
Прекрасно понимаю, что ответил далеко не на все вопросы, которые могли возникнуть ко мне у читателей. Постараюсь сделать это в следующих своих публикациях.
Олег БОРОВСКИХ
