Санкт-Петербургский арт-психотерапевт Александр Колесин, автор нескольких методик, в свое время создавший Центр творческой реабилитации особых людей, считает, что необходимо привлекать людей с инвалидностью, в том числе и с тяжелыми и множественными нарушениями психического и физического развития, не просто к тем или иным художественным проектам, а к общественному служению.
– Первая моя встреча с особыми людьми произошла около 25 лет назад в ходе подготовки конкурса-фестиваля художественно одаренных детей-инвалидов «Надежда-2». В то время я работал заместителем директора петербургского «Театра эстрады». Шла подготовка к декаде инвалидов, и власти решили, что «с инвалидами надо что-то делать».
То есть подразумевались сниженные оценки качества художественных достижений, некое заигрывание с детьми-инвалидами и их родителями, в итоге – рутинное «собесовское» мероприятие.
Во время прослушиваний участников я и мои коллеги увидели не больных детей и подростков, не получателей социальных услуг, а необычайно талантливых людей. Людей, которые слагали стихи, порой вызывавшие у меня ассоциации с поэзией Серебряного века, людей, игравших на разнообразных музыкальных инструментах, исполнявших вокальные произведения.
Мне никогда раньше не доводилось общаться с этой публикой, я даже не подозревал, что встречу что-либо достойное публичного показа или художественной оценки. В этих концертных номерах инвалидность, особенности психического и физического развития детей не могли заслонить главного – страстного желания творческого самовыражения и настоящей одаренности, которая проявлялась в неподдельном сценическом мастерстве.
Членов жюри я изначально настраивал: смотрим на художественную сторону выступлений, а не на то, как кто передвигается на подиуме и у кого какой дефект.
Нашей задачей было – отсмотреть несколько сотен претендентов, выбрать лучших, устроить публичный показ художественных достижений участников конкурса, а что будет потом – не наша проблема.
Лауреаты конкурса были собраны в творческую бригаду, которая выступала на сцене Театра эстрады два фестивальных дня. Концерты были «срежиссированы» в жанре эстрадного ревю, где совместно работали профессиональные артисты и победители конкурса.
Для петербургского театрального мира этот прием известен с 60-х годов XIX века. Только малообразованные организаторы современных фестивалей из числа «понаехавших» тешат себя байками, что они впервые показывают публике творчество особых людей и учат нас иноземной толерантности.
В описываемые годы нас вдохновляло культурное наследие и доброжелательное отношение ленинградской-петербургской театральной общественности к особым артистам. Без преувеличения: великие драматические актеры и оперные исполнители, эстрадные «звезды» и инструментальные группы без всякой разрушающей жалости к инвалидам выходили вместе на театральные подмостки, не задаваясь меркантильными подсчетами гонораров.
– Но на фестивале вы не остановились – особые артисты продолжили выступать…
– Одним из первых выводов из наблюдаемого нами интереснейшего явления стала очевидность востребованности художественного творчества особых детей и подростков. Мы осознали, что просто обязаны делиться с обществом достижениями особых артистов. Встал вопрос: перед кем выступать?
Очевидно, что у наших артистов были две целевые аудитории: первая – такие же, как они сами: дети и подростки с ограниченными возможностями здоровья, члены их семей, а также все маргинальные (социально-пограничные) группы населения; вторая – это публика, имеющая опыт инновационного восприятия художественных произведений и способная оценить качество выступлений с профессиональной точки зрения, а также специалисты, которые работают с особыми детьми.
Ко второй категории я относил и себя, и такой публики в Санкт-Петербурге всегда было много. Кстати, в этой профессиональной среде возник феномен русской арт-терапии!
Оказалось, что площадки, куда долгое время не заходили политики и бизнесмены от политики – это места заключения, дома ребенка, психоневрологические дома-интернаты.
В женскую колонию мы ездили выступать в течение восьми лет как с детьми-инвалидами, так и с детьми-сиротами. Причем во втором случае наши посещения вызывали еще больший эффект, так как у многих сидящих в зале женщин оставались на свободе их дети – сироты при живых родителях.
После одного из посещений колонии я услышал в автобусе, как девочка-подросток тихо сказала: «Мама, я больше никогда не буду тебя бить! Только ты в тюрьму не садись!»
25 лет назад дома ребенка были учреждениями, подробности жизни которых не афишировались. Отделения тогда были переполнены, среди обитателей были дети до 6 лет, а иногда и старше. Сотрудники домов ребенка совершали и совершают ежедневный подвиг, пытаясь поднять этих детей и спасти их среди бушующего социального урагана.
Когда мы приезжали в Дома ребенка, то семейные дети, видя малышей, оставленных родителями, осознавали: «Рядом со мной мама, которая не сдала меня в сиротский дом, не бросила на улице, не скинула в мусоропровод». На наш взгляд, здесь происходила прививка от многих психологических искажений детско-подросткового поведения.
Также мы выступали в психоневрологических интернатах. Молодые и имевшие какие-то надежды в этой жизни люди выступали перед старыми, больными и умирающими людьми. Но нет более признательной публики, чем пациенты геронтологических отделений.
Они видели, как с юных лет особые артисты преодолевают свои проблемы, у них не возникало к нам ни зависти, ни жалости, и это давало каждому из обитателей интерната силы жить в том теле и в том возрасте, в котором он находился на данный момент.
Получалось, что больше всего мы были нужны брошенным детям, брошенным старикам и заключенным. Как свидетельствует история – это вполне соответствовало традициям русской благотворительности.
Так что еще в 1990-е годы я абсолютно осознанно делал программы общественного служения, так как знал, что у доброкачественной личности оно откроет ресурсы социального творчества, а если у личности есть червоточины, оно вытащит их на поверхность, и дальше уже сам человек будет решать, преодолевать ему эти элементы своей натуры или жить с ними. Организация проектов общественного служения очень трудоемкая. Сейчас я вышел на пенсию, освободив дорогу молодым специалистам. Не я автор этой технологии. Она часть русского менталитета и философии общего блага.
– Разве концертная деятельность не является частью шоу-бизнеса? Всякий ли артист, зарабатывающий для себя деньги или славу, занимается общественным служением?
– Артист, зарабатывающий деньги, продавая себя, выживает на рынке труда. Но когда артист выступает на концерте с участием и в пользу особых людей или других людей, оказавшихся в трудных жизненных обстоятельствах (маргинальные группы населения), – без гонорара и вообще не помышляя о мзде за свое выступление – вот тогда он совершает общественное служение.
– Но ведь бывает не только финансовая мзда. Слава, внимание публики… И особые люди в этом плане такие же, как и все остальные. Так в чем же служение? И как вообще вы пришли к этой идее – общественного служения?
– В первую очередь, служение подразумевает отсутствие корыстного интереса. Сам термин «общественное служение» восходит к Евангельскому служению Иисуса Христа, Чьей основной задачей было не социальное призрение, не опека или попечительство над сирыми и убогими, не распределение лекарств из гуманитарной помощи.
Господь сказал: «…ибо Я живу, и вы будете жить» (Ин. 14:19). Это означает, что искра Божья в человеке – это и есть залог его спасения, залог вечной жизни. Не тленное тело, отягощенное стигмами, а нечто такое, что остается в человеке невредимым. Вот это невредимое и делает особых людей особыми участниками процесса общественного служения.
Человек, занимающийся общественным служением, не зарабатывает этим больших денег или социальных преференций. Существует достаточно много вариантов социальной активности с использованием творчества особых людей: фестиваль, концерт, спектакль, перформанс (с участием как самих особых людей, так и тех зрителей, которые готовы включиться в работу), художественная выставка, фотоконкурс и тому подобное.
Создавая Центр творческой реабилитации особых людей, я вплотную соприкоснулся со всем, что вокруг этого процесса происходит.
Во-первых, я обнаружил огромное количество взрослых непрофессионалов и шарлатанов, которые «паслись» на этой поляне.
Во-вторых, я увидел особых художников, у которых «на головах выросли короны», артистов со звездными болезнями: инфантилизмом, эгоцентризмом, нарциссизмом, социальным иждивенчеством, групповой замкнутостью. Именно поэтому я быстро отказался от слова «одаренные» в названиях фестивальных акций.
В этом контексте, я подчеркиваю, декларируемая одаренность выступает как еще одна травма (стигматизация) «особого» человека. Находясь внутри процесса, я понимал, что у особых детей и подростков (особенно подростков) механизмы формирования эгоцентризма, а значит, самоповреждения, уже запущены, и все реабилитационные усилия не будут иметь смысла, если эти дети и подростки не станут помогать другим людям.
«Фестивализация всей России» подпитывается партийными кланами и дельцами шоу-бизнеса, так как на ней можно заработать реальные деньги и получать социальные преференции в предвыборных кампаниях.
Тогда же я понял, что нужно искать варианты общественного служения, которые не были бы запачканы политическими лозунгами, типа «одаренные дети-инвалиды каждой думской фракции», или педологической паутиной «одаренности без границ». Риторический вопрос: а куда эти господа денут 98% «неодаренных детей-инвалидов»?
– Получается, что общественное служение является частью социальной компенсации?
– В моем представлении существуют три составных части творческой реабилитации «особого» человека: артпсихотерапия, абилитационная педагогика и общественное служение. Если особые люди участвуют в концертах, выездах, выставочных и театральных проектах, публикациях стихов и тому подобном только для удовлетворения своего тщеславия, это не будет общественным служением.
На протяжении многих лет я наблюдаю одни и те же картины: либо личность ребенка дала трещину и гордыня им завладела, либо чистота помыслов и общественное служение спасли юного художника от пути тщеславия.
Мои особые коллеги, которых я помню детьми и подростками, сейчас уже взрослые люди, многие из них сами стали отцами и матерями. Видно, кто вышел из жизненного горнила закаленным, а кто – поврежденным. То же самое происходит с обычными людьми. Общественное служение – это проверка на дорогах судьбы.
Когда я приглашал юных артистов и их родителей участвовать в программах общественного служения, то никогда не знал, останется ли человек и его ближние работать дальше с нами или уйдет.
Кто уходил? Те, кто преследовал цели собственной раскрутки для получения признания, славы. Такие личности быстро уходили из программы. Встав на путь общественного служения, особые дети либо получали некую прививку от гордыни, либо их выносило из этого круга. Это всегда был их выбор, а не мой.
Кроме того существует «синдром Золушки», который проявляется в стремлении прилагать минимальное количество усилий или вообще не прилагать усилия, при этом желать всего самого лучшего (славы, лучшей жизни и так далее). Если индивид не хочет прилагать никаких усилий, то как же ему получить всеобщее признание? Вероятнее всего, паразитировать на трудах других.
– Что заставляло некоторых людей уходить из программы?
– То же, что и обычного артиста. Во-первых, отсутствие гонораров и преференций. Разве что иногда чаем и какими-нибудь пряниками нас угощали. А то и вообще ничего не получали – просто выступили и уехали.
В Доме ребенка, например… Там публика – дети, воспитатели и две-три бабушки, благочестивых прихожанки ближайшего храма, которые приходили как волонтеры. И вот человек один раз так съездил, два, а на третий он уже не едет – ему же ничего не дали: ни шоколада, ни новой шапки, ни денег… А другие оставались и откликались на очередной сбор, по мере возможности.
– Как вы выстраивали программу выступлений?
– У нас не было такого, чтобы одна и та же бригада ездила везде годами или десятилетиями. В зависимости от состава бригады формировалась программа. Иногда кого-то приходилось просить подождать – если его номер в программу не вписывался: «Спасибо, давай поедешь в следующий раз».
Еще, конечно, влияли родители. Одна мама, посмотрев на публику в зале во время выступления наших артистов в женской колонии, чуть не упала в обморок, а когда пришла в себя: «А мы зачем сюда приехали? Вот вы, Александр Николаевич, водите нас по музеям, показываете нам великое и прекрасное искусство, а теперь привезли сюда! Нам это зачем?»
Конечно, после этого мама старалась не отпускать своего ребенка на подобные мероприятия. Но! Через 15 лет мама позвонила мне и сказала: «Простите меня за то, что я тогда сказала!» Потому, что ее ребенок, которого тогда она ограждала от вредных и опасных, по ее мнению, поездок, вырос и стал работать в сфере благотворительности.
– Мы уже говорили о разнице между шоу-бизнесом и общественным служением «особого» артиста. Но ведь могут быть и другие подмены…
– Общественное служение неразрывно связано с социальным творчеством, поиском новых социальных технологий. Опыт работы в социальной сфере подсказывает, какие здесь присутствуют подводные камни. Например, креативные менеджеры-аниматоры и волонтеры, не имеющие специальной подготовки, в поисках этих самых технологий придумывают порой такие проекты, от которых волосы дыбом встают.
Мой «любимый» пример: попытка в одном из оздоровительных заездов организовать «метание карликов на батуте» по образцу традиционного развлечения в ряде австралийских, канадских и американских пивнушек.
Чего больше в этом креативном акте метания низкорослого человека на дальность – беспробудной глупости или отсутствия милосердия – сказать трудно.
Другой пример, когда на моих глазах активные, но психически нездоровые галерейщики использовали стигматы особых людей, унизив их человеческое достоинство. Люди с синдромом Дауна в силу своей физической стигматизации выглядят не похоже на обычных людей. Организаторы презентации авангардного искусства в ходе перформанса надели на них костюмы хлебниковских будетлян и шагаловских обывателей, обезобразив особых артистов до потери человеческого образа.
Подобные эксперименты на особых людях, на мой взгляд, омерзительны тем, что эксплуатируют безответность и беспомощность особых статистов, абсолютно доверяющих «творческим» руководителям.
А чего стоит случай, который я наблюдал в психоневрологическом интернате, где на публичный концерт был вынесен номер с музыкальными пародиями на «звезд» эстрады – Аллу Пугачеву, Филиппа Киркорова, Валерия Леонтьева и других. Только парики и костюмы не скрывали, а подчеркивали тяжелые интеллектуальные и физические нарушения участников самодеятельного театра. Авторы номера тоже считались новаторами, хотя не отдавали себе отчета в том, какими разрушительными эмоциями они манипулировали.
– Все ли могут участвовать в общественном служении?
– Большинство людей. Слепоглухой человек был счастлив сидеть с цветком в руке в одном из экспозиционных модулей, встречая посетителей улыбкой. Парализованные люди, участвующие в проектах «танцы на колесах», излучают ни с чем не сравнимую радость на встречах со зрителями.
Чем сильней стигматизация человека, тем больше его благодарность и благодарность ему, даже если она выражается мимолетными улыбками и безопасными прикосновениями. Жизнь – это дар, а общественное служение можно определить как Бесценный Дар Жизни. Бог дал тебе этот Дар, ты послужи этим Даром людям.
