Временно размещенные. Кто и как живет в курском ПВР

В коридорах люди сидят за партами и на детских стульчиках, тихо переговариваются. Кто-то уже собирается ехать дальше, кто-то только что поступил – кожа и одежда последних грязные, лица заросшие. У медленно проходящих мимо стариков потерянные, как будто расфокусированные взгляды. Один из них, прихрамывая, подходит ко мне.

Александру Моторенко 62 года. В августе он 10 дней провел под обстрелами вместе с матерью-инвалидом, пока их по болотам и лесам не вывели солдаты. Он говорит быстро и неразборчиво, как будто набрал камней в рот, но общению явно радуется.

Александр сразу предлагает мне посмотреть, как он живет. Школьный кабинет заставлен кроватями и двухэтажными нарами, увешанными простынями. Из разных углов доносятся то сопение, то звуки видео на телефонах – соседи отдыхают после обеда. Некоторых из них я различаю не сразу. Худые, свернувшиеся на кроватях и безразличные к происходящему вокруг, они становятся еле заметными.

В ПВР Александру нравится – он практически с гордостью показывает свою постель, чистое белье, полотенце. Когда мы собираемся выходить в коридор, я вспоминаю о его маме и спрашиваю, где живет она.

– Так вон же мама лежит, на соседней койке, – говорит Александр.

На соседней койке мне помнится только скомканное коричневое одеяло. Мы возвращаемся, Александр загибает уголок шерстяной ткани, и под ней обнаруживается 82-летняя Людмила Моторенко.

Сын помогает ей приподняться. Людмиле тяжело сидеть, ее тело дрожит. Увидев меня, она затягивает на весь кабинет:

– Глушко-о-ово, улица Ми-и-ирная, дом оди-и-ин…, – это ее адрес.

Александр продолжает быстро и сбивчиво бубнить под нос, но понять его трудно – то ли из-за проблем с дикцией, то ли из-за того, что в его речи украинских слов гораздо больше, чем русских. Я ухватываю только отдельные фразы:

– Пошел погулять – а рядом бух… хлопцы ходили с автоматами… якие пилотники летали… бьють… все шо было, разбили… богато бьють…

– Бью-ю-ють, бью-ю-ють, страшная вещь! Десять лет мы не ку-у-ушалы… – отзывается Людмила.

– Не десять лет, мама, десять дней.

– Де-е-есять дний… ни кушалы, ни пы-ы-ыть ни було-о-о, ни свету, ни газу, ниче нема…

– Скучаете по дому?

– Не… а шо скучать. Мы спокойно тут живем, – мешкается Александр Борисович.

– Скуча-а-аем! О-о-й, не могу! У нас дом большой, кирпы-ы-ычный. Собачка осталась. Уси соседи заткнули хаты, собак пораспускали и поихали… и родичей своих там оставили, на кладбище…

Старуха медленно ложится на кровать и снова с головой исчезает под одеялом.

Через неделю Людмила Моторенко умерла. Александр, по словам живущих в ПВР, ревел как ребенок. После похорон матери он уехал к сестре в Москву.

Сестры

Таким лежачим старикам, как Людмиле Моторенко, в ПВР помогают женщины из добровольческой службы синодального отдела РПЦ. Их работа, впрочем, гораздо многообразнее, чем уход за маломобильными подопечными.

Церковных добровольцев здесь называют сестрами. Сейчас их в ПВР необычно много – 8 человек вместо обычных 3–4. Завтра часть переедет в новый пункт, а пока есть возможность немного отдохнуть.

Живут сестры в тех же условиях, что и беженцы – школьный кабинет, двухъярусные койки. Все собравшиеся здесь помогают пострадавшим в зоне военных действий уже не в первый раз.

О работе, присаживаясь на кровати, рассказывает Ирина – хрупкая женщина в очках и с аккуратным седым каре. В Курскую область она приехала из Подмосковья.

– Сюда мы привезли свои добрые сердца и руки. Мы можем помочь разным – не только поменять памперсы и подмыть, но и выслушать, успокоить, уговорить человека сходить в душ, погулять. Наша задача – нести добро. Видишь какое-то грустное лицо, спроси, надо ли чем-то помочь – так нас учили.

– Здесь все люди получили травму. Они нуждаются во внимании, в том, чтобы кто-то их «подвинул». Нужно человека вытаскивать из дыры, в которую он погружается, из тяжелых мыслей, – из другого конца кабинета объясняет сестра Лариса, медицинский костюм которой украшают большие жемчужные бусы.

Всю свою жизнь Лариса учила детей физике и математике. Сейчас она руководит кружком по бисероплетению в «Московском долголетии».

– Девочки, конечно, против моих отъездов, занятия не хотят пропускать. Но они привыкли, что, как у Высоцкого, – «если я чего решил, выпью обязательно». Сыновья переживают, но сейчас вообще-то везде тяжело. Волков бояться – в лес не ходить. Здесь ничуть не страшнее, чем в любом другом городе России, где тоже можно оказаться под обстрелом.

За несколько дней до нашего разговора в подмосковном Раменском погибла женщина от удара БПЛА.

– В Москве мне морально тяжелее, чем в Донецке или здесь, – продолжает Лариса. – Мне сын говорит: «Я к тебе приезжаю разговаривать, ты что, считаешь, что ты мне не нужна?» Да, разговаривать мы все мастера, но дети уже взрослые и самостоятельные, моя помощь им не требуется. А здесь я чувствую, что хоть немножко, но я помогаю. Когда ты видишь, что человек только что грустил и вдруг тебе улыбнулся, это многого стоит.

– А мне сегодня женщина сказала: «Ты только меня не бросай», – Ира наклоняется в мою сторону и смотрит в глаза, явно сдерживая слезы. – Как не бросай, если завтра я уезжаю…

Ирина в Курске уже две недели, и перед работой в ПВР она успела семь дней провести в военном госпитале:

– Там запах крови… он в этот раз меня поразил, он долго стоял свежим. Ты приходишь мальчика мыть, черного совсем, и он прямо бьет, этот запах. Я его чувствую до сих пор.

Робинзон Крузо

В соседнем кабинете происходят настоящие чудеса. В него заходят люди потерянные, замкнутые, молчаливые, а выходят уже бодрые, смешливые и даже кокетливые. Превращения случаются в заботливых руках сестер-парикмахеров.

По партам лежат ножницы, заколки, бритвы, остатки красок, а рядом с окном работают две сестры – Елена и Наталья. Прически выбирают старичок Грант и длинноволосая Зина.

– У меня, когда мужчины стригутся, они все говорят – «ну все, пошел жениться». А женщины – «можно в театр или в ресторан», – смеется Елена.

Жениться собрался и 68-летний Сергей – его только что постригли, и он внимательно разглядывает себя в зеркальце.

– Вот он улыбается, а еще вчера лежал в кровати и даже разговаривать ни с кем не хотел. Он месяц в лесу прожил, недавно привезли, – рассказывает Елена о Сергее, когда тот выходит за дверь.

Кровать Сергея стоит неподалеку – прямо в коридоре, и я направляюсь к нему.

Когда Суджу начали обстреливать, он решил позавтракать и уехать на машине, но снаряды быстро стали прилетать прямо на его улицу. Пришлось схватить документы, одеяло, еду, долить бензин в скутер и поехать на нем.

– Тут бабахнет, там бабахнет, я, как заяц, от взрывов прыгал. Разбомбили суд, прокуратуру, воронка в центре была. За город выскочил, легче стало – думаю, хоть не убьют.

По пути из города скутер сломался. До конечной точки, где Сергей собирался переждать обстрелы города, пришлось идти пешком по лесу.

Свое жилище Сергей называет «бунгало». По сути это был летний шалаш из шифера на берегу реки Псёл, внутри – только стол и лавки: «Туда обычно на выходные приезжали, палатки ставили, шашлыки делали. А теперь военное время – я там стол оборудовал, кровать из него сделал, стены стал утеплять».

Воду он пил прямо из речки, в ней же обязательно купался каждое утро. Правда, в какой-то момент мост, находившийся в 250 метрах от «бунгало», разбомбили, но это Сергея не останавливало.

Запасы еды быстро кончились, и Сергей отправился на вылазку в соседнюю деревню. Она уже находилась под полным контролем ВСУ: «Все открыто, брошено, мне аж жутко стало. Представьте, бегают голодные собаки, утки мотаются по улицам, куры, индюки, козы, кролики даже. У меня была обязанность – я им наливал воду».

В деревне Сергей нашел себе друга среди немногочисленных оставшихся жителей. Сначала тот делился с ним едой, а когда запасы кончились, пришлось брать продукты из вскрытого магазина – их поделили между собой все местные. Еду готовили на костре – по словам Сергея, получалось очень вкусно.

Так в течение месяца Сергей ездил на велосипеде к новому другу, обустраивал свое жилище, плавал в реке. Даже успел сшить из подручных средств большое одеяло. Последнее Сергей показывает с особенной гордостью и называет легендарным – оно вместе с ним пересекло линию фронта.

– А еще я там вино нашел, по стаканчику выпил его. Абхазское – я пил и Абхазию вспоминал, – с улыбкой рассказывает Сергей.

– Да у вас там отпуск был.

– А природа позволяла – солнышко, тепло, загорал. Утром зарядочку сделал, нырь – поплавал.

– Не грустно было оттуда уезжать?

– Не хотел, конечно. Но они [российские военные] нашли меня и настаивали, да и я врубился, что надо что-то делать, когда мина прямо рядом со мной взорвалась. В моем бунгало было лучше, чем здесь. Там красота, Толян был в деревне, пообщаешься с ним, он молока даст…

– Вы настоящий Робинзон Крузо.

– Да уж, только Пятницы там у меня не было. Только утки дикие приходили, жрать просили.

С военными Сергей пешком пересек линию фронта, а до Курска доехал на БТР.

В прошлом Сергей успел поработать на судостроительном заводе в Николаеве, отслужить в армии на Дальнем Востоке и 15 лет пробыть трубачом в эстонском военном оркестре. Плавать в реке он продолжает даже здесь, неподалеку от ПВР.

Офелия

Я стучусь в соседний кабинет. В нем живут Оксана и ее дочь Настя из Суджи. У Насти поражена центральная нервная система, диагностированы задержка речи и поведенческие нарушения. Пока мы говорим с Оксаной, Настя смотрит по кругу одно и то же короткое видео и расхаживает из стороны в сторону.

– Когда дочь слышала прилеты, она садилась на стул за шкафом, между дверьми, я сделала ей такое закрытое помещение, – рассказывает Оксана.

Когда-то они с дочкой переехали из Приднестровья (самопровозглашенное государство в Восточной Европе. – Ред.) в Гуево – село в Суджанском районе Курской области. После начала СВО пришлось перебраться подальше от границы, в Суджу.

– Если бы не соседка, я бы не уехала в тот день. Никто не предлагал, да и не хотелось – я уже накаталась за жизнь, эти сумки, чемоданы, начинать все сначала… у меня уже тошнота, когда я слышу, что надо куда-то ехать, – худая, большеглазая Оксана опускает взгляд.

Сейчас Настю зачислили в местную школу и прикрепили к больнице, но совместная жизнь с чужими людьми все равно дается тяжело из-за особенностей девочки.

Вместе с Оксаной и Настей живет 67-летняя Офелия Петросян. Она выглядывает из-за белой простыни, разделяющей кровати, и протягивает мне сверток с конфетами – просит помолиться о своем брате, который умер несколько лет назад.

У Офелии тонкие подведенные брови и длинные ногти. Офелия – армянка, но бо́льшую часть жизни прожила в селе Теткино Курской области, там ее дом. При этом Офелия постоянно ездила на заработки в Москву – раньше она занималась кастингами в театре и кино, а в последнее время работала в торговом зале, для этого снимала в столице койко-место.

– Я приехала из Москвы, чтобы здесь волонтерить. Я там просидела 2 недели, разревелась, думаю – нет, так дело не пойдет. Приехала, чтобы тут быть со своими, быть полезной. А не сидеть, рыдать и не помогать никак.

– А что с вашим домом в Теткино?

– Я не знаю, моя хорошая, – говорит Офелия с армянским акцентом, приподнимая брови и качая головой. – Не спрашивай меня. Это прямо на границе, сейчас весь наш поселок под Украиной.

В ПВР Офелия, как и сестры, ухаживает за лежачими бабушками, разносит обеды, помогает с уборкой.

– У нас супружеская пара неделю назад ездила на похороны своего сына, 20 лет, на войне погиб. На следующий день заселилась женщина, а вечером узнала, что ее дом сгорел. Тут настроение у людей очень паническое. Все плачут и плачут.

Я прошу Офелию разрешения сфотографировать ее, и она позирует – красиво складывает руки и поворачивается в профиль. Она творческий человек – помимо работы в театре и кино всю жизнь пишет сценарии. А сейчас она волонтер, хотя могла бы находиться в ПВР как эвакуированная жительница приграничья.

– А еще я от себя скажу. Вы, русские, плачете два года. А я – армянка, я плачу с 2020 года, у нас карабахская война. И украинцы мне не чужие люди – это тоже мой народ, я советский человек. Была бы я там, я бы так же ухаживала за людьми, вот что, – Офелия говорит эмоционально, смотрит прямо в глаза. – Мое сердце разрывается. Когда это закончится? Ради чего это? Для чего?

Некоторое время мы молчим, Офелия дает себе успокоиться.

– Я в 2012 году про себя написала сценарий, он называется «Бомжиха». Я не знала, что будет такая война и я действительно ей стану. Я сейчас бомжиха. Я и все те, кто здесь живет, – мы все теперь бомжи.

* * *

Я возвращаюсь в комнату к сестрам, здесь тепло и уютно – они поят меня чаем, делятся бутербродами. Ирина интересуется, как прошло общение с беженцами и рассказывает о своем опыте:

– Люди удивляются, когда мы просим их рассказать, как они сюда попали. Не верят, что кто-то такое хочет слушать. И потом с удовольствием рассказывают, им хочется это выплеснуть. Может быть, это главное, что мы можем сделать – слушать и сочувствовать.

К нам присоединяется Зоя – тоже волонтер со стажем, тоже, как и Ирина с Ларисой, пенсионерка. Помимо помощи людям в зоне конфликта Зоя путешествует – за последние годы побывала на Курилах, Кавказе, во Владивостоке, Южно-Сахалинске, летает с подругой по субсидированным билетам.

– Волонтерские поездки я не воспринимаю как путешествие. Это возможность хоть как-то быть причастной к тому, что происходит, это важно для меня самой.

Все женщины, работающие сегодня в ПВР, стали волонтерами после начала СВО, они помогают людям регулярно – в больницах и психоневрологических интернатах в зоне конфликта, в ПВР.

– Я не собираюсь останавливаться. Дай Бог, чтобы война скорее закончилась, но пока она идет, я буду работать дальше, – говорит Лариса, и остальные сестры соглашаются с ней.

Вечереет. Телевизионная передача, вокруг которой собрались живущие в коридоре, прерывается сиреной. Для той части Курской области, где расположен ПВР, она неактуальна, но всего в двух часах езды отсюда горят дома сидящих у экрана людей.

Иллюстрирование на основе фотографий Веры Саяпиной