Женщина-врач, которая никак не могла привыкнуть к смерти

Во дворе детской городской больницы №19 имени К. А. Раухфуса в центре Петербурга недавно установили памятник медикам, посвятившим свою жизнь спасению детей. Название символичное – «Древо жизни». Это первый и единственный памятник в России. На барельефах «Древа жизни» — история уникальной больницы, где создавалась петербургская (тогда еще ленинградская) детская анестезиология-реаниматология, и ее врачи-герои.

Дети — это открытая книга

Говорят, что реаниматолог — не женская профессия. Что она требует жесткости характера. Однако одна из первых врачей-реаниматологов Ленинграда — именно женщина, Стелла Павловна Инденбом, на редкость улыбчивая и мягкая.

— Желание стать врачом впервые возникла у меня еще в классе седьмом. Моя тетя была педиатром — и я не раз бывала у нее в поликлинике. Поэтому, когда встал вопрос «куда поступать?», ответ был очевиден. Конечно, мед. И, конечно, педиатрия.

Я всегда любила детей. С ними ясно, светло и просто. Дети — в отличие от многих взрослых — тебя не обманут. Они как открытая книга: если ребенку плохо, это сразу видно.

В отличие от нас, взрослых, дети не любят жаловаться. И если становится лучше — ребенок обязательно покажет это.

Почему я люблю кофе

После института я по распределению работала на периферии. Уже тогда понимала, что, как бы ни хотела, не в силах всем помочь. Некоторых пациентов отправляла в областной центр, кого-то попросту не успевали довозить… И тогда я решила: я должна помогать сама. Я должна стать реаниматологом.

До 1967 года в больницах не было ни то что врачей, даже сестер-анестезистов: наркоз больному давала операционная или постовая сестра — кто на тот момент был свободен. Просто надевали пациенту «эфирную маску» — и все… А ведь в каждом случае — свои особенности, наркоз должен быть строго дозирован.

Когда я в 1967 году пришла в детскую больницу Райхфуса, на весь город было всего пять детских докторов-анестезиологов. Я стала шестой. Так и работала до 2004 года.

В те мои первые сутки привезли двухмесячного ребенка с тяжелой деструктивной пневмонией, с абсцессом легкого. Абсцесс прорвался в бронх. Ребенок задыхался — надо было срочно оперировать. Вызвали профессора — торакального хирурга Германа Александровича Бойкова. Я позвонила своему учителю — Вере Семеновне Баировой. Рассказала ей, как поведу операцию — и мы с хирургом приступили к делу.

Из операционной я вышла спустя четыре часа. Ребенок выжил, а сама я была полужива. Единственное, чего мне тогда хотелось, — крепкого сладкого кофе! Вот с тех пор я стала настоящим кофеманом. Могу отказаться от чего угодно — но не от кофе!

Ни при каких обстоятельствах – не привыкать к смерти!

Анестезиолог-реаниматолог должен знать все и даже больше: и терапию, и кардиологию, и, конечно, разбираться в хирургии.

Нужно постоянно читать! И если терапевт может сказать своему пациенту: «Приходите завтра!», то для реаниматолога есть только сегодняшний день, порой — всего один час. Или и того меньше. Кроме того, анестезиология-реаниматология неразрывно связана с химией и техникой — нужно постоянно быть в курсе всех отраслевых новинок.

Но одних знаний недостаточно. Ведь научиться может почти каждый чему угодно. Важно никогда — и ни при каких обстоятельствах — не привыкать к смерти!

Кто-то может сказать: как так, ведь если не привыкать к смертям, врач сам сгорит. Я на это говорю: «Было бы чему гореть. Пусть горит, пока есть, чему».

А иначе нужно уходить из медицины. Холодности, даже будничному тону в голосе у нас не место.

Помню, у меня смертельно заболел отец. И я — уже сама в то время доктор! — беседовала с его лечащим врачом. Потом вышла на улицу — и не смогла вспомнить ни единого слова из нашего разговора.

Тогда я вернулась в отделение, извинилась и попросила все повторить. И с тех пор, когда я сообщала тяжелые новости и прогнозы родителям своих маленьких пациентов, в конце беседы я всегда добавляла: «А теперь, пожалуйста, посидите неподалеку, пройдитесь, выпейте чаю или кофе — и приходите ко мне снова».

Я уже тогда знала, что значит терять близких людей и слушать доктора, который приносит горькие вести. Думаю, нужно очень многое пережить самому, чтобы понимать чувства другого человека. Этому в медицинских вузах не учат.

Мне страшно, когда я не могу помочь

Было ли мне когда-нибудь страшно? Пожалуй, только однажды. Я возвращалась домой в автобусе. И из окна увидела страшнейшую аварию — выживших в той «мясорубке» из автомобилей уже не было… И тогда мне стало по-настоящему страшно: я не могу помочь! Вот она я — но я ничего не могу сделать. Что действительно страшно — так это собственное бессилие.

А когда поступает ребенок и все в твоих руках — тут уже не до страха. Некогда бояться! Знай, работай себе. В голове только одна мысль: «Успеть!»

Конечно, эмоции приходят, но позже. Помню, к нам поступил ребенок с гортанной ангиной. Это означало, что входа в голосовую щель попросту не было. Больной был синий. Лор осмотрел ребенка, поднял на меня глаза: «Как будешь интубировать?.. Ведь тут ничего не видно!» Каким-то чудом мне все-таки удалось это сделать, и когда наш ребятенок задышал, я… выронила из рук ларингоскоп.

А в другой раз к нам привезли девятилетнего мальчика. В его организме после аварии было раздроблено все: и печень, и почки, и селезенка. Несмотря на это, ребенок был в ясном сознании.

Мы мчали мальчика в операционную, а он нам говорил: «Я уже умираю. Я умираю». Я отвечала: «Нет, мы тебе поможем». И вот мы в операционной, — а я чувствую — мальчик уходит.

Хирург еще пытается спасти ребенка, но ничего нельзя сделать. Я говорю ему: «Витя, остановись. Все».

Хирург кричит: «Стелла, подожди, я сейчас еще попробую…». Наконец он осознал, что ребенок умер, остановил операцию — и в этот миг я потеряла сознание. Первый раз в жизни.

Но у жизни две стороны, и светлая, наверное, была бы невозможна без темной.

Самый счастливый момент в жизни реаниматолога — это момент, когда его маленький пациент выписывается. Был у нас случай: на одного ребенка практически все махнули рукой. По всем показателям ему было уже не выкарабкаться, как бы мы ни старались. Но мой коллега-хирург и я — мы не могли сдаться. Взялись за парня «мертвой хваткой». Нам говорили: «Зачем? Не тратьте силы понапрасну!». Мы никого не слушали. И когда спустя два месяца Алеша Коваленко выписывался, аплодировала, наверное, вся больница.

Чем хороша поэзия

Я оптимист. С тех пор, как прекратила свою медицинскую практику, прошло уже двенадцать лет. Но я продолжаю работать — и по-прежнему в стенах детской больницы имени Раухфуса. Уже как один из хранителей музея нашей клиники, у которой, начиная с 1869 года, богатейшая история. Не могу сидеть без дела — и, что говорить, приятно, когда внучка нет-нет, да и скажет в разговоре с друзьями: «А вот моя бабушка работает!»

Я люблю читать и пишу стихи.

Чем хороша поэзия, так это тем, что на каждый случай есть нужные строки.

Еще я часто обращалась и по-прежнему обращаюсь к Библии. Особенно люблю Екклесиаста. Очень близки мне вот эти строки, которые я сама переложила в стихи: «…Но знания с собой несут печаль. И сколько б знаний мы ни получали, печаль не уменьшается. О нет, она лишь возрастает, знает свет. От Бога человечеству дано: печаль и мудрость — будут заодно…»