Сегодня, 15 октября, проходит очередное судебное заседание по делу Алевтины Хориняк, врача, прописавшего умирающему больному обезболивающий препарат. «Милосердие. RU» публикует личную историю Алевтины Петровны Хориняк – ее рассказ о профессии, жизни, вере и судьбе. И о том, как она оказалась на скамье подсудимых
1964г, после операции, Алевтина Хориняк справа
Юность. Украина
Я родилась в Красноярске в 1942 году. Но в 1945 году после войны мои родители уехали на Западную Украину. Там я провела все детство, училась в школе.
Украину я всегда вспоминаю с любовью и с болью. Когда я там жила девочкой, – помню, году в 1957-м там были большие брожения в обществе, потому что сначала произошли известные события в Польше, потом в Чехословакии, а это же все рядом. Мы слышали в свой адрес от молодых 17-18-летних ребят, что мы «холерные Советы». Местные были недовольны, что мы «понаихали» к ним, и грозились повесить нас «на гиляку» – на ветке, значит. Наши друзья-украинцы говорили моей маме: «Пани Ани, езжайте домой в Россию, мы не сможем вас спасти, если вам будут угрожать».
1959г, 10 класс
Ненависть к России и подготовка молодежи там шла давно. Ведь эти западные места только в 1939 году отошли России, началась коллективизация, люди были возмущены тем, что лишились всего. Мой отец, кстати, там работал, организовывал колхозы и совхозы, он закончил Тимирязевскую академию. И вплоть до 1953 года западные украинцы ратовали за отделение от СССР. Может быть, и нужно было их отпустить. Ведь, по сути, они так и не смогли срастись с Украиной. Наша учительница была из Днепропетровска и ее не любили только потому, что она с Восточной Украины.
На Украине я оставила свое сердце, потому что провела там все свое детство. Даже, потом, когда я приезжала к своим друзьям через 30 лет, они встречали меня с радостью. Мне жаль, что сейчас там происходят такие горькие события.
Юность на лесоповале: ссыльные преподаватели и осужденные пациенты
После школы я поступила в медицинское училище в Кировской области в городе Омутнинск. Моя мама тоже была медицинским работником, поэтому я решила продолжить семейную династию. Мне очень повезло с преподавателями: это были москвичи – кремлевские врачи, профессора. Они были когда-то осуждены и жили там на поселении. И вот эти люди доброй воли в таком глухом районе организовали обучение высочайшего класса, потому что местному населению нужны были врачи. В 60-е годы там была глухомань, у людей не было паспортов, они не могли никуда выехать из своих деревень. И, конечно, страшная нищета и никакой медицины.
Моя преподаватель – фтизиатр, фамилия ее Конюшевская,(имени я не помню), научила меня не только врачеванию, а самому главному – любить людей. Мне было тогда 18 лет, и я смотрела на этих чудесных людей, конечно же, с восторгом и почитанием. Это были изумительные, образованнейшие люди. А уж докторскому делу они обучили нас так, что я даже могла оперировать, хотя и была обычным фельдшером, молодой девчонкой.
Студенты мединститута г. Красноярска, 5 курс
Я работала фельдшером на участке лесорубов за 50 километров от ближайшей больницы, туда можно было добраться только на дрезине. Так что надо было уметь все – чтобы оказать помощь по максимуму на месте, а уж потом люди ехали к участковому врачу, да и там особого разнообразия не было: только два специалиста, которые тоже делали все – и хирургом работали, и гинекологом – смотря что понадобится.
Тяжелых случаев там хватало – ведь были и пьяные драки, и нападения, и несчастные случаи на производстве. Да и болели местные много. Среди детей было много случаев кори, скарлатины. Я ни от чего не отказывалась. Меня будили среди ночи и звали, и я даже этому радовалась – тому, что могу помочь. Возможно, что это смелость молодости, была бы я взрослее и опытнее, я бы побоялась браться за какие-то вещи. Но я испытывала там в свои 18 лет такую эйфорию и радость от работы! Я была уверена в себе, и ощущала, что мне все по плечу.
Я зашивала сухожилия, зашивала сосуды. Училась на собственном опыте. Бывало, что бревнами лесорубов придавливало, и я выхаживала их травмы. Был случай, человеку раздробило кости черепа, и я сама сделала срочную операцию, а уж потом отправила его на дрезине в районный центр. Меня, правда, тогда районные медики пожурили – мол, не делай самостоятельно такие сложные вещи, но выхода иного я не видела. Зато людей удавалось выхаживать. У меня не умер там ни один ребенок, всех спасли.
Возможно, поэтому меня там берегли и уважали. Ведь это лесоучасток – работали там и уголовники, и уже бывшие осужденные, которые имели поражения в правах, и жили там уже на поселении. Случаи в таких местах бывали разные. Но меня Бог хранил. А может, и потому еще меня не трогали, что я ко всем людям без исключения относилась с любовью. Когда я уезжала, местные женщины подарили мне две подушечки вышитые. Они у меня сохранились до сих пор. Провожали меня люди со слезами, потому что понимали, что теперь ближайшее спасение для них – на расстоянии 50 километров.
«Я лечу уже четвертое поколение моих больных»
В 24 года я поступила в Красноярский краевой мединститут. Кстати, удалось поступить мне не сразу: нужны были знания английского языка, а я на Украине учила французский в школе. Кстати говоря, учительница у нас была чудесная, выучила она нас так, что из моего класса целых семь человек потом поступили на факультеты иностранных языков.
Я выбрала специальность фтизиатра. В меня еще в училище моей преподавательницей, тоже фтизиатром, была вложена любовь к этим больным. Туберкулезники – они отверженные. Мне хотелось им помочь.
Oткрытие анестезиологического отделения с первым наркозным аппаратом в стране в железнодорожной больнице в г. Красноярске, 1964г
Мне говорили: да зачем тебе это надо? Иди в престижную специальность. Но я прямо жаждала другого. В итоге целых 23 года я проработала фтизиатром. Работала в Норильске, в Красноярске. В 1994 году ушла на пенсию. И когда ушла, мне предложили в поликлинике место терапевта. Я опасалась, говорила, что это не моя специальность, но меня уговорили. И с того времени и до сих пор, уже 20 лет я – терапевт в поликлинике Красноярска. Через мои руки прошли четыре поколения больных. Сейчас у меня лечатся уже внуки и даже правнуки моих прежних пациентов.
Работа усложнилась сейчас не только у узких специалистов, но и у участковых врачей. Раньше сколько больных придет в мои часы, столько я и принимала. Не было такого, чтобы по минутам рассчитывать прием. Как вырваться из-под такой нагрузки, непонятно. Сейчас вывели «норму» приема одного человека – 12 минут. Хотят увеличить до 15 минут. Но за такое время все равно ничего не успеваешь! Поэтому я беру работу на дом. У каждого моего пациента есть мой телефон, и они могут позвонить мне в любое время. Я и сама держу тяжелых больных на связи, звоню им, приезжаю домой. Я не могу отказать им в помощи. Врач обязательно должен быть в контакте со своим пациентом.
1968г., в санатории
Случаи за всю мою практику были самые разные. Вот, скажем, вспоминается такой. Сын моей пациентки работал на лесоповале, и бревном ему размозжило позвоночник. Его там, как могли, «собрали», а потом привезли в Красноярск к матери. Состояние этого 45-летнего мужчины было ужасным: вся спина сплошь пролежни, а пятки «съело» так, что даже кости торчали. Пожилого отца, когда он увидел сына в таком состоянии, парализовало. А мама его тоже была очень больна. И вот – полностью больная семья, все лежат по комнатам, и помочь им некому.
Я не могла отказать. Каждый вечер я приходила, его переворачивала, обрабатывала. И знаете, я сама себе не верю, но мы залечили ему пролежни. Хотя и не верили до конца, что получится, что справимся. Потом эта конструкция в его спине сломалась, стала даже торчать из раны. Пришлось вызвать хирурга. А тогда, это было лет 10 назад, часто за любые свои действия врачи брали деньги. Даже бывало, что мне самой приходилось платить деньги за своих пациентов. Вот и здесь я заплатила хирургу, чтобы она согласилась приехать и сделать операцию, мне стыдно было сказать матери этого пациента, что нужно заплатить за лечение. Хирург, конечно, приехала, и спину ему снова выправили.
1974 г., фото с доски почета в г. Норильске
А тут новая беда. После травмы этот пациент жил с катетером. Когда пришлось менять его – скорая отказывалась приезжать. Это было для меня удивительным – я и сама на заре своей практики работала на «скорой», но мы никогда никому ни в чем не отказывали. В итоге мы поняли, что на замену катетера нужно его везти в больницу самим. Но как? Я организовала верующих: пришли несколько мужчин, и мы перетащили его на руках, довезли его до урологии, где ему поставили новые катетеры.
Этот пациент, конечно, остался инвалидом, но мы смогли ему помочь и поставить на ноги. Тогда даже приезжали журналисты, делали материалы об этом уникальном случае.
Участковый терапевт, 2004г
«К Богу человек приходит не для того, чтобы дольше прожить, а чтобы душа его была спасена»
В веру я пришла поздно, в 47 лет. Я принадлежу к церкви евангельских христиан-баптистов. Раньше я была даже противницей религии, все же врач, специалист. А тогда у моего мужа случился инфаркт, он умирал у меня на руках, скорая увезла его без сознания. Я не знала что делать. Подбежала к окну и кричу: «Господи, если ты есть, спаси жизнь мужу!» А за неделю до этого один мой пациент подарил мне молитвенник на церковно-славянском языке, а я даже букв разобрать сразу не могу. Но постепенно начала читать – и вот я до трех часов ночи стояла на коленях и молилась. И пообещала: если муж выживет, буду, Господи, тебе служить. Мужа спасли. Но я не знала, как прийти к вере. В православных храмах несколько раз наткнулась на грубость и холодность священников, когда пыталась расспросить их о вере. А когда случайно зашла в баптистскую церковь, почувствовала там себя спокойно.
Мне часто приходилось общаться с тяжелыми больными, с умирающими. И вера для них часто была важна. Если человек желает что-то услышать о Боге и спасении души, я всегда рассказываю. Бывали такие моменты, когда мои туберкулезные больные отходили в вечность (умирали), раскаявшись и приняв Бога. Им это было особенно важно, ведь многие из них были бывшие уголовники.
Была вот такая необычная история с одним моим больным, Виктором. Однажды его привезли ко мне, он был весь отекший, как бочка. Он сказал: «Я умираю, спасите меня!». Мы с ним поехали в краевой туберкулезный диспансер, и перед приемной у главного врача мы с ним вместе встали на колени и молились Господу, чтобы главный врач его принял. Просто этот больной так себя плохо зарекомендовал, что из-за его поведения его не хотели лечить. Но главный врач вышел и сказал мне: «Только ради тебя я его принимаю!».
Виктор подлечился. Прошло какое-то время, и однажды ко мне прибегает санитарка и говорит: «Привезли Витю, он умирает!». Было воскресенье, выходной, но мне сказали, что до понедельника он не доживет. Было поздно, холод, мороз. Только стала на остановку, подъехал автобус. Села, а самой страшно: водитель странноватый, и единственный пассажир – выпивший. Господи, думаю, куда я еду и ради кого? Ради этого человека.
Зашла в палату: Виктор лежал без сознания, только тяжело дышал. «Витя, ты меня слышишь?». Молчит. Я и рефлексы у него проверила глазные – их не было. Думаю, ну зачем я приехала? Но все же начала молиться. И говорю: «Господи, дай ему хоть на минутку сознание, чтобы он мог попросить у тебя прощения». И только про себя мысленно все это сказала, снова подошла к нему и спросила: «Витя, ты слышишь меня?» Он отвечает: «Слышу». Я прямо отпрянула от него – так это было неожиданно. И я ему сказала: давай будем молиться. Он все сказал, что хотел, попросил «Прими меня, Господи, в свою обитель», и только мы с ним сказали «Аминь», как он отключился, и больше, как я его только не тормошила, в себя уже не пришел. И я спокойна: я знаю, что эта душа ушла к Богу. Умер он часа через полтора.
Таких больных, которые обращались к Богу, и им становилось легче, пусть и не всегда физически, но в душе, было много. У моего мужа тоже была подобная история. Он был когда-то ярый коммунист. А потом перенес два инфаркта, а после этого у него еще и обнаружили рак желудка. Это сейчас врачи не говорят сразу – а раньше говорили в лоб. Он вышел из кабинета ошеломленный. И спрашивает меня: «Что же мне делать?» Я сказала: «Нужно тебе убрать свою гордыню, бежать по городу и кричать «Господи, прости меня!», и не смотреть на людей». Он ответил мне: «Какая же ты жестокая, почему ты мне в этот момент не можешь сказать что-то другое?». А я ответила: «Потому что это самое главное». Он еще два года упорствовал, но потом принял крещение, обратился к Богу. Он прожил еще два года. Но дело ведь не в количестве прожитых дней. К Господу человек приходит не для того, чтобы получить возможность дольше прожить, а чтобы душа его была спасена.
Заложники
Судебное дело в отношении меня появилось в тот момент, когда я сама заболела онкологией. Я думаю, что такие болезни не проявляются просто так. Я стала благополучно жить, все наладилось, и я, видимо, отдалилась от веры, осуетилась. Отдалила сердце свое от Господа. И у меня выявили рак, когда уже легкие были с метастазами. Сделали операцию. В феврале 2011 года я уже готовилась умирать. Но чувствовала, что Господь поднял свой палец, но еще не опустил. Я стала больше проводить времени в молитвах. А потом решила, что будет, то и будет. В марте вышла на работу, хотя было тяжело.
А 16 апреля ко мне пришли из Госнаркоконтроля. А я только просила: «Господи, не дай мне только умереть опозоренной». Возможно, эти испытания и были свыше задуманы: в итоге мне уже некогда было и думать о своей болезни, я переключилась на другие проблемы. Я с тех пор даже не ходила больше проверяться, сдавать анализы. Пусть будет так, как Богу угодно.
Та история 2009 года совершенно обычная. Я долгое время знала семью Сечиных, а Виктор Сечин давно мучился болями от рака. Ему помогал трамадол, но тогда закончились бесплатные рецепты на него. И тогда я выписала рецепт на платный препарат, а моя подруга купила лекарство в аптеке и отнесла Виктору. Нарушение нашли в том, что я не являюсь лечащим врачом Сечина, он обслуживался не в нашей поликлинике. Но как можно было дать человеку мучиться от адских болей, зная, что могу помочь?!
Сечин Виктор, 2006-07г
Это трагедия нашего народа. С конца 80-х годов онкологические больные стали никому не интересны. Только их родственникам. Раньше их помещали в специальные отделения больниц, и умирали такие больные только в стационаре и без болей, а не дома в мучениях. Я тоже работала в свое время медсестрой в таком отделении. Врач всегда контролировал состояние пациентов, а мы следили за ними круглосуточно. Я любила больных, всегда готова была встать среди ночи, сделать укол, дать столько лекарства, сколько нужно, чтобы облегчить боль. Больной в стаканчик постучит, захожу: «Ой, сестричка, болит!». Вкалывала обезболивающее, и человеку сразу легче. А утром мы отчитывались за ампулы. Мы использовали тогда омнопон, опоидные наркотические средства. Я и про наркоманов-то впервые услышала, когда мне было уже за сорок. В нашем окружении все было тихо, и законов никто не нарушал. А больные уходили из жизни достойно.
Ситуация объяснялась еще и тем, что тогда существовало наказание по закону за тунеядство. Поэтому человек не мог болеть дома – кто бы за ним ухаживал, бросив работу? И таких тяжелых пациентов клали в больницы. А сейчас даже на химиотерапию человека не госпитализируют. Они, бедные, три-четыре часа принимают химиотерапию, потом едет домой в автобусе, бывает, что и падают на улице, теряют сознание на обратном пути. В прежние же годы таких пациентов тоже обязательно госпитализировали.
Госнаркоконтроль почему-то взял на себя право вмешиваться, обоснованно ли мы вводим препараты, или нет. Искусство врачевания превратили в сферу обслуживания. Нас, врачей, унижают такими проверками: и начальство, и ФСКН. А ведь раньше, когда я и сама заведовала поликлиникой, проверяющие приезжали не с целью оштрафовать. Наоборот, мы им рассказывали о всех наших проблемах, недостатках – потому что именно такая комиссия могла поспособствовать развитию поликлиники. Нам помогали, присылали, допустим, новое оборудование, и так далее.
А ведь сами сотрудники ФСКН понимают, что такие больные страшно мучаются. Тогда, в 2011 году, в ходе проверки они отправились беседовать с Виктором Сечиным. Один поговорил только с его мамой, а второй отважился зайти в комнату к Виктору, но тут же выскочил оттуда пулей, не смог смотреть на такое зрелище. Испугались человеческой боли. Но судить врача за помощь не испугались.
Первый судебный процесс был образцово-показательным. Прокурор обличала меня с пеной у рта, а судья издевалась. Мне хотели дать 8 лет заключения. Но в итоге обошлись штрафом в 15 тысяч рублей. Я тогда сказала: «Зачем же вы устраивали целый год этот фарс?». Я не ожидала, что вообще будет какой-то приговор, была уверена, что меня оправдают. Как можно осудить врача за то, что он оказал больному помощь? Они не знают, что такое совесть.
Да и по закону они не правы. Мое дело дошло до Верховного суда, и там судьи отметили, что если препарат выписан по показаниям, то это законно. Кроме того, ограничения есть для наркотических и психотропных средств, а не для сильнодействующих лекарств. Трамадол, который я выписала Сечину, – это слабый опиоидный препарат, это не наркотик.
Список льготных лекарств раньше мы получали на 10 листах, а теперь – на двух. Тот же трамадол идет уже не в списках таких льготных препаратов, а отдельно по экспертному коду – это значит, что любой рецепт с трамадолом будет проверен руководством и ФСКН. А люди остаются без обезболивающих.
О своем деле и об общей ситуации я писала и уполномоченному по правам человека в России, и в общественный совет при ФСКН. Но никаких ответов не получила. Сегодня и врачи России, и их пациенты – заложники экономической ситуации в стране.
