«Почему Тебя нет?! Куда Ты ушел?!»
Что бы ни говорили экзегеты и гомилеты, какими бы красными цифрами ни был украшен наш церковный календарь, какими бы стразами ни сияли православные гифки, которыми мы в этот день поздравляем друг друга через массовые рассылки в мессенджерах телефонов, но все-таки Вознесение Господне для нас в первую очередь – день разлуки.
И, похоже, не только для нас, но и для всего человечества.
Не знаю, только ли у меня сложилось впечатление, что старые клише церковной апологетики, старые полемические приемы, сегодня больше не срабатывают: неверующих, то есть равнодушных, и не столько к религии как институту или даже к идее Бога, но к Самому Богу, вокруг все меньше, их практически нет.
В наши дни вокруг небывало много страдания, люди страдают и как слабые жертвы мира сего, и как сильные его «модераторы», страдают от голода и пресыщения, от нищеты и потребительства, от неимения любви и неумения сохранить любовь, люди страдают от гуманитарных, техногенных, природных катастроф, от того, что жизнь все более неприкрыто и обескураживающе напоминает им о смерти и смертности;
страдают друг от друга и от самих себя, от того, что вместе им невыносимо тесно, а порознь – невыразимо скучно, от насилия над собой и насилия, творимого самими, от несвободы и вседозволенности, от душевной тоски, которую далеко не всегда могут хотя бы назвать по имени, от потери не столько житейских целей, сколько жизненного смысла.
Сам характер атеизма, на мой взгляд, изменился в наши дни, на первый план вышло не столько атеистическое отрицание Бога, сколько вопрошание, и сегодняшний атеист порой бывает неотличим от искренне, без иллюзий, верующего христианина – их голоса слились в крике: «Почему Тебя нет?! Куда Ты ушел?!».
Да, мы знаем, что это человек когда-то покинул Бога, а не наоборот. Но от этого осознания, от того, что мы принимаем этот факт рассудком, нам не легче, в том числе, а может, и в первую очередь, тем из нас, кого принято считать лучшими, спасенными, членами Церкви Христовой.
«Это Ты – Бог, у Тебя – бездна сил и терпения, а у нас – нет! – кричим мы, если не вслух, то в глубине сердца. – Мы не можем без Тебя, почему Ты не вернешься, ведь мы столько раз просили у Тебя прощения, и за себя лично, и за все колена наших предков, начиная с Адама! Где же Ты?! Прииди, отзовись, дай явный знак, что Ты все же здесь, со своими знаменитыми любовью, милосердием, промыслом, спасением!
Мы за века навыкли учить о Тебе наших ближних, проповедовать с церковных кафедр и в домашних разговорах то, чему научены на уроках Закона Божьего. Но вот, жизнь наша – невыносима, смерть – близка, мы отчаиваемся, наша вера трещит по швам, а Тебя все нет и нет рядом!»
Бытовой поверхностный атеизм, как и бытовая поверхностная религиозность, не могут напитать душу человека, саму его суть, никогда не могли, а во времена испытаний и потрясений их поверхностность только становится заметнее, они иссыхают под палящим солнцем повседневности, и их сдувает прочь, как солому, гонимую ветром.
Тогда-то и обнажается в людях и их вековечная тоска по Богу, и воспаленная рана, лежащая в основе этой тоски, рана, которую носит в себе всякий смертный, кому так или иначе знакома утрата возлюбленного. Так было всегда, во все времена. Помните, об этом сказано в Песни Песней, вдохновенной поэме о любви:
«Милому я отворила,
А он исчез, удалился,
Только он скрылся,
Ослабла во мне душа,
Искала его – не нашла,
Звала его – нет ответа.
Стражи меня повстречали,
Дозор городской – избили,
Побили, стащили с меня
Стражники стен покров мой.
Заклинаю вас, иерусалимских девушек,
Если повстречаете любовь мою,
Что тогда вы скажете ему?
Скажите, что любовью я больна».
«Ты создал нас для Себя, и не знает покоя сердце наше, пока не успокоится в Тебе» – так позднее сказал об этой боли блаженный Августин, и эта боль знакома, уверен, многим.
«Очисти во мне место, куда бы Дух мог прийти, а то нутро мое полно хлама!»
В одной старинной притче говорится о молодом послушнике, который готовится к монашескому постригу и вопрошает старца: «Что же, мне теперь придется отречься от мира, это ведь так трудно?», на что старец ему отвечает: «Не беспокойся. Если ты будешь жить по-христиански, мир сам отречется от тебя».
И это совершенная правда. Мир ненавидит христиан, вы заметили? И чем более христиане искренни, чем горячее они проповедуют Евангелие, тем нетерпимость к ним больше. Но не только потому, что христиане – «не от мира сего», что они проповедуют кротость и прощение там, где мир декларирует насилие и возмездие, взывают к воздержанию там, где мир хочет поглощать, не только потому, что все ценности, всех идолов и кумиров мира сего вменяют ни во что, кесарем своим и господином почитая одного лишь Христа.
Думать, что все дело только лишь в одном этом, было бы неверно, несправедливо к миру, ведь он все-таки состоит из людей, наших ближних, и они тоже – чада Божьи, и кровь на кресте Христос пролил и за них.
Думается, есть и более глубокая причина, почему мир с таким болезненным пристрастием и с таким недоверием относится к Церкви, почему не прощает ее чадам все то, что охотно прощает своим собственным. Потому, что Церковь проповедует Христа мало того что распятого –
«Сколь многие опускают руки, когда видят, что Иисус подает нам не только хлеб и вино, но и крест! – писал некогда Герхард Терстеген, христианский подвижник и аскет
– Церковь проповедует Христа воскресшего, невероятного, победившего смерть и нас призывающего к воскресению, а мир не видит этого воскресения, в том числе и потому что мы не показываем миру воскресшего Христа, а разводим руками: «Он вознесся, ничего не поделаешь!..»
Самое обескураживающее – что и мы с вами, христиане, о которых сказано: «Кто во Христе, тот новая тварь», на поверку оказываемся все еще тварями довольно-таки старыми, и вместо того, чтобы помогать Христу спасать ближних, мы сами бываем полны страха, тревоги и сомнений: «Он-то воскрес, а я?.. Вознесся на Небо, а я-то на земле…» И от ближних этого страха не скроешь, они чувствуют его в нас.
Так познаем мы нашу собственную немощь, смертную немощь, которую не замолишь никакими последованиями из молитвослова, не утишишь никакими бдениями и пощениями, не замажешь эту огромную дыру в борту нашего судна, сквозь которую хлещет всепоглощающий океан, раскрашенными картонками наших «добрых дел», глиной наших традиций и канонов.
Нам придется подумать сначала все-таки о себе самих, о нашем собственном состоянии (помните, как в самолете: сперва надень маску на себя, потом на ребенка), смириться с собственной немощью, оставив всякое тщеславие, всякую позу, взвешивая и измеряя этой немощью всякое слово Евангелия прежде, чем дерзнем поучать им ближнего.
И нам придется, откинув всякую самость, изо всех сил просить Христа: «Ты вознесся, ушел, но обещал послать нам Духа – так очисти же во мне место, куда бы Дух мог прийти, потому что нутро мое полно хлама! И тогда я тоже обрадуюсь, как апостолы, Твоему вознесению, потому что увижу – да, Ты с нами до скончания века!»
Но раз я сам немощен – надо ли продолжать пытаться служить ближнему? Надо. Но как? Для начала – перестать смотреть на этого самого ближнего свысока, как христианин на нехристя, как верующий на неверующего, как зрячий на слепого, как сильный на слабого, как здоровый на больного.
Я болен и слаб и слеп ничуть не менее, чем он, нецерковный. Он и я – равно смертны и равно тоскуем по жизни вечной во Христе, такой недоступной для нас обоих, но такой необходимой. Буду же служить ему – как слабый слабому, как калека калеке в общей больничной палате: вцеплюсь в него, а он – в меня, и будем просто поддерживать друг друга вертикально, сколько сможем.
Или, говоря новозаветными словами, «пребывать неотлучно вместе» – исполнения не этого ли условия просил Христос у Своих учеников? И вот в эту общность и придет Дух в день Пятидесятницы.
И Того, кто умер и воскрес ради нас, мы наконец-то сможем ощутить как действительно пребывающего среди нас, здесь и сейчас. И, может быть, наконец поймем, зачем Ему надо было уйти, оставив нас действовать самих, освободив место для нашей немощной любви и еще более немощной свободы, и почему, уйдя к Отцу, Он никогда и никуда не уходил.
