У добровольцев службы «Милосердие» есть старички-подопечные. Волонтеры помогают убраться, приготовить еду, а старики рассказывают им о своей жизни. Герман Александрович Кашигин в 1941-м году был еще ребенком, но его рассказами о военном времени и первых годах после окончания войны заслушаешься.
Герман Александрович Кашигин
– Мой прапрадед по отцовской линии Владимир Иванович Даль. Но мать дала мне свою фамилию – Кашигин, – чтобы я жил спокойно. У нас в роду были купцы.
– Вы помните свое первое впечатление о войне?
– Вроде бы я сплю, просыпаюсь, а вокруг все говорят: «Война началась! Гитлер на нас напал!» Я вскакиваю и кричу: «Вот я сейчас убью этого Гитлера! Задушу!»
– Сколько же лет вам было тогда?
– Летом 1941-го года мне исполнилось 4 года. Многие мои родственники ушли на фронт: братья, дяди. И у каждого свой путь, своя история. Мой двоюродный брат Юлий на войне пробыл всего неделю. Ему было лет 18. Его в Подмосковье поставили охранять машину с боеприпасами, и в машину попал снаряд. Все в радиусе нескольких метров погибли, а мой брат остался жив. Его только отбросило взрывной волной и выбило глаз. Порохом обдало: он синий был весь, как одна сплошная татуировка. Второй глаз кое-как видел: зрения осталось несколько процентов. После войны Юлий получил юридическое образование: голова-то у него осталась ясная. А потом стал следователем, причем довольно известным.
Он даже послужил прототипом героя рассказа советского писателя Льва Шейнина, который специализировался на советских «детективах». Есть у него такой персонаж – Любимов.
– А вас война в Москве застала?
– Да, мы же с братом в Москве родились и жили в одном доме. Только его призвали в армию, а нас с матерью эвакуировали в Мордовию, в город Саранск. Причем увозили нас очень интересно. Ведь просто так уехать из Москвы в Саранск в 1941-м было нереально. Туда шел огромный поток людей и транспорта элементарно не хватало.
Эвакуировались в жутких условиях. Мы практически не имели никаких шансов. Но у матери был знакомый милиционер, и нас фиктивно посадили в тюрьму. После этого мы попали в так называемый арестантский вагон – без окон, без дверей. Я хорошо его помню: купе, набитое людьми, а вместо двери решетка. В каждом таком купе человек по шестнадцать, вагон переполнен и наглухо задраен.
Мне потом рассказывали, что однажды во время такой транспортировки вагон с заключенными загорелся, но никого не выпустили. Пожар кое-как потушили, но ни один заключенный в вагоне не выжил. Причем, это были не уголовники, а мелкая арестантская шушера. Если бы их выпустили, они бы никуда не делись.
– А как сложилась судьба других ваших родственников?
– Другого моего брата убили на войне. Еще один пришел без ноги. Поучительная история связана с одним моим дядей – маминым братом. Его звали Иван Иванович. У нас с ним была общая крестная – монахиня в миру, матушка Александра (Александра Ивановна Осипова). Она умерла, когда мне было уже лет 20. Александра Ивановна благословила моего дядю иконой перед уходом на войну. И сказала: «Ваня, если тебя в первом бою не убьют, вернешься с войны живым».
Эта икона была спасена из взорванного храма Иоанна Воина на Божедомке на площади Коммуны. Ныне это Суворовская площадь, а в досоветское время она называлась Екатерининской. Теперь на этом месте стоит гостиница «Славянка». А церковь раньше была частью мужского Крестовоздвиженского монастыря.
Я родился как раз тем летом 1937 года, когда взорвали Иоанновскую церковь. Мы жили недалеко, на улице Дурова – бывшей Божедомке. Мать рассказывала, как она гуляла со мной двухнедельным и в момент взрыва была у Садового кольца. Но стена пыли дошла и туда, а это километра два. В этот день мы с матерью даже не вернулись домой – ночевали у знакомых, потому что дышать было нечем: пыль стояла в воздухе.
У крестной моей, по-видимому, было несколько спасенных икон из самых разных мест. Огромных, храмовых. Возможно, даже из алтарного иконостаса. Моя семья старалась поддерживать матушку Александру как могла, хотя мы и сами жили очень бедно. Для меня вообще загадка, как она жила, что ела. Ведь и пенсии ей наверняка не полагалось. Комнатушка у нее была совсем крошечная, в половину той одиннадцатиметровой, где мы сейчас разговариваем. И вся в огромных иконах.
Помню, будучи десятилетним мальчиком, я прибежал к ней в жару в одних трусах. Принес поесть, как обычно. А она сняла со стены икону метра в полтора высотой и говорит: «Герман, возьми себе хоть одну икону – любую. Я же скоро умру – пропадет все.» А я давай отнекиваться – мол, зачем мне икона, как я с ней по улице пойду… Мне ж, дураку, всего десять лет было. И действительно, она умерла – и куда все иконы делись, неизвестно. К нам в семью ничего не попало.
– Власти матушку Александру не трогали? Ведь все знали, что она монахиня в миру?
– По-видимому, знали. Но она не имела никакого социального статуса, не опасна была. А у нас вообще полдвора было монахов и духовенства. Трех священников, помню, «взяли», как говорили тогда. Они пропали навсегда. Но их семьи и дети жили в нашем доме на улице Дурова до конца своих дней. И войну пережили, оставаясь в Москве.
– А ваш дядя Иван Иванович, которого матушка Александра благословила, с войны все-таки вернулся…
Иван Иванович Торчиков, дядя Г.А.Кашигина (слева)
– Да, остался в живых. У него очень интересная судьба. Такое, как говорится, в уголках глаз надо записывать. Первый бой он принял под Москвой, под деревней Крюково. Немцы сразу заняли пригорок, а нашим пришлось расположиться под горой. Ночью они услышали, как что-то тихонько тарахтит. Странный такой звук, на пулемет не похоже. Утром начали подъем в гору, а она вся ледяная. Фашисты ее всю ночь поливали – звук был от работающего насоса. К утру насос был заменен на пулемет. При попытке взять эту горку немцы просто всех расстреляли. В живых остался только мой дядя. Он рассказывал, что шапка у него была несколько раз прострелена насквозь. Гимнастерка вся в дырах. У сапог оторваны каблуки…
– Как же он сам в живых остался?
– Видимо, по молитвам Александры Ивановны Господь хранил. Она же сказала: если в первом бою не убьют, вернешься живым. Вообще в этих сражениях под Москвой было очень страшно. Иван Иванович рассказывал, что его взвод менялся несколько раз: всех убивали, а он один оставался.
Монахиня в миру Александра Ивановна Осипова, крестная Г.А. Кашигина
Однажды мина упала ему прямо под ноги – и не взорвалась. Один случай на тысячу! Человек он был отчаянный, горячий, нетерпеливый, всегда на передовой. Начал войну лейтенантом, а закончил капитаном. Командовал ротой разведчиков. Так и дошел до Эльбы. И тут попал в заключенные.
– Как это произошло?
– Во время встречи на Эльбе мы общались с американцами. Мир, дружба, водка… Дядя любитель был выпить. Один американский офицер за что-то на него обиделся, выхватил пистолет и направил в упор на моего дядю. Дядя крутанул – и пистолет в Эльбе. Американец вынимает кортик. И кортик в Эльбе. И вдогонку американцу в рожу. А тут советский патруль.
– Разбираться не стали?
– Выполняли приказ Сталина: строго следить за тем, чтобы не было никаких конфликтов с иностранцами. Это же конец войны, не дай Бог вспыхнет новый конфликт… В общем, посадили моего дядю в каталажку и дали ему три года за хулиганство. Не по 58 статье – контрреволюция и прочее, а всего-то… Это в то время была ерунда. Считай, по головке тебя погладили. Отсидел в тюрьме в Крюково – где начинал войну, там и закончил. Злая ирония. В Москве дяде жить, конечно, уже не разрешили…
– А вам что-то особенное запомнилось? Я понимаю, в 1945-м вам всего восемь лет было. Но все-таки?
– В Москве я войны не видел: нас же эвакуировали. А вот моя супруга оставалась в Москве совсем маленькой девочкой и отчетливо помнит, как с неба летели вражеские парашютисты-разведчики, а их сбивали. Это врезалось ей в память.
– А в эвакуации?
– Помню, как в 42-м бомбили Саранск. Мы с братом услышали и побежали смотреть бомбежку. Пятилетние пацаны, совсем ничего не боялись. В здании школы недалеко от нашего дома располагался госпиталь. Помню, мы подбежали к госпиталю и увидели, как после взрыва бомбы просто рухнула передняя стена. От пола до крыши – 4 этажа. Мы увидели здание в разрезе. А там ведь лежали раненые! Многие попали под завалы. Мать прибежала за нами в ужасе, не чаяла живыми застать.
– Маме было некогда за вами смотреть?
– Мы в эвакуации жили очень тяжело. Постоянной работы у матери не было. Она подрабатывала тем, что шила плечики и лифчики и продавала их или меняла на продукты. Маме досталась в эвакуации машинка «Зингер» 1905 года выпуска. Эта машинка- кормилица дожила до наших дней в рабочем состоянии. Ни разу не ремонтировалась. Я отдал ее волонтеру из «Милосердия» в музей. Это же экспонат.
– В Саранске вы пробыли всю войну?
– До 1943 года. Запомнились узкие дощатые тротуары и фантастическая грязь, которая начиналась в городе после дождей: это ведь черноземная зона. Помню, я шел с матерью и оступился – свалился лицом прямо в жирную грязь. А мы как раз шли к родне. Вот я иду, нестерпимая жара, грязь на мне засыхает и отваливается кусками. Я весь серый.
Еще помню, как напротив нашего дома в переулке в непролазной грязи застрял танк. Мы, мальчишки, конечно, крутились вокруг – интересно же! Подогнали второй танк, но он не справился. Потом еще. Хорошо помню эту вереницу танков в переулке.
– Для мальчика очень сильное впечатление…
– Конечно! А в 43-м мы вернулись в Москву. Приехали, и я лег спать. Это было 5-е августа. В этот день взяли Орел и Белгород, и это был первый салют во время войны. В гостинице напротив нашего дома стояли зенитки, поэтому залпы звучали совсем рядом. Проснулся – слышу грохот. Я же ребенок войны. Думал, бомбежка началась. У меня все рисунки тогда были на военную тему: дымящиеся танки, горящие самолеты. Все полыхало! Тут уж не до сна было.
– А после войны как жили?
– Послевоенные годы были трудные. Лето 1947 года выдалось очень холодным, есть нечего. Мать работала в Министерстве Морского флота, нам дали путевку в лагерь. Было начало июня, и вдруг пошел снег. Мы стоим на площади Ногина в трусиках и в маечках, зуб на зуб не попадает. Но лагерь стал для нас спасением. Там же кормили!
– Лагерь был спортивный?
– Уже не помню, но спортом я увлекался. Был перворазрядником по многим видам спорта: футбол, хоккей, борьба, бокс, плавание, велосипед, мотоцикл. На мотоцикле развивал чудовищные скорости… Около 6 утра выезжал на мотоцикле из Медведково, а после 10 утра был уже в Ростове-на-Дону. Обгонял друзей, которые добирались на скором поезде. У меня был старый чешский мотоцикл «Ява», без ветрового стекла. Шея затекала страшно – несколько часов в напряжении за рулем, холод, ветер… Я вообще объездил полстраны. Был старателем, золото добывал. В армии служил, в автомобильных войсках. А потом работал ведущим инженером-конструктором на Россельмаше, сделал там прессово-формовочный аппарат. Но мне никогда не светила настоящая карьера или премии.
– Почему?
– Я же беспартийный был! И в комсомол не вступал. В пионерах был, но меня оттуда дважды выгнали!
– За что?
– Да вот совсем не умел ходить строем. В институт поступил благодаря распределению. Меня пытались сделать комсоргом, не зная, что я не комсомолец. Принесли бумагу, где я комсоргом значусь, а я говорю: «Ошибочка вышла». Они обалдели. Моя мать трижды пыталась поступить в стоматологический институт. Ее вызывали и говорили: «Пишите докладные на тех, с кем общаетесь». Естественно, она отказывалась. Ее отчисляли. Беспартийная!
– А как обстояло дело с другими родственниками?
– То же самое происходило с моим дядей Иваном. Он только в 60 лет поступил на мехмат на спор – и окончил его! А так всю жизнь на заводе «Свет» в Саранске проработал. Приходили станки из Германии – и никто кроме него не мог разобраться в устройстве, наладить. Он всегда просил стакан, чтобы «разобраться».
– Почему война сегодня стала предметом бесконечных споров?
– Думаю, это из-за фигуры Сталина. Роль Сталина была страшной – из-за его политики погибли тысячи людей, в том числе и военных. А Хрущев… О нем ходили такие фронтовые байки… Летят два летчика – голодные, уставшие. Один другому сообщает: «Летим к Никите. Он хотя и круглый дурак, поесть у него всегда найдется». Потому и Крым подарил Украине. Однажды он ведь преподнес бриллиантовое колье английской королеве, а она не приняла. Сказала: «Это не ваше, это достояние России».
– Да. Поучительно. А что особенно запомнилось из послевоенного?
– У меня был период, когда я пошел в верхолазы – в промышленные альпинисты, как их сейчас называют. Телевизионные башни красить. От Омска до Иркутска телебашни красил ваш покорный слуга. Поэтому про нас говорили не «верхолазы», а «верхомазы».
Верхолаз Герман Кашигин красит одну из телебашен
– Разве не страшно?
– Кому как. Высота 24 метра или 30-40. Залезаешь – и видишь, как твой друг вдали красит соседнюю. Полоса красная, полоса белая. Висишь, как паук в паутине… Бывали, конечно, чрезвычайные ситуации. В первый раз полез красить самую верхушку, а ремни запутались и закрутились. Я вертелся несколько минут на огромной высоте как волчок, голова страшно закружилась. Но ремни держали. Все обошлось. Теперь как весна – хочется наверх, прямо сил нет как, тянет… Высота притягивает, как и страх. Вот поэтому люди, пережившие войну, так хорошо друг друга понимают.
