Как немцев отогнали в 1944-ом году, мы в школу пошли
Валентина Мченская: «Пуля попала ей в затылок, вышла через лоб и пролетела мимо моего уха».
Люди не верили, что война – это серьезно
Юрий Шаповалов, год рождения 1936: «В полынье плыл старик в пальто и без шапки, а в руках маленький чемоданчик с документами, видимо. Но никто его не спасал».
«Меня спасла немка-надзирательница»
«Мы детьми были узниками немецкого концлагеря. Мой брат до сих пор говорит – если хочешь, чтоб я жил, не задавай вопросов. Так страшно ему вспоминать о войне. Но я все равно спрашивала – других, и узнала много того, что не укладывалось в схему »немцы = фашисты». Например, что сама я выжила в концлагере лишь благодаря помощи одной немки надзирательницы», – рассказала бывшая узница немецкого концлагеря Зинаида Лашук.
Справа налево: Лашук Зинаида с братом Олегом и соседями из д. Охобни, 1945 год, после освобождения
– С Зинаидой Петровной мы сидим в ее небольшой светлой гостиной. У председателя московского совета бывших узников немецких концлагерей в канун 9 мая много хлопот. Телефон домашний и мобильный звонят по очереди, не переставая. Зинаида Петровна рассказывает:
Шла осень 1943-го. Белоруссия. Мне было 1,5 года. Со мной были старшие братья, Дмитрий и Олег, они и рассказали мне обо всем позже. В нашу белорусскую деревню Охобни ворвались немцы, согнали всех жителей на площадь. Стали сортировать: молодежь и детей в одну сторону, стариков – в другую. Подожгли все дома. Те, кто не успел или не смог выйти из домов – сгорели в них заживо. В огне погибли 13 человек. Не дав опомниться, всех сельчан погнали на железнодорожную станцию Лыптуны, там погрузили в товарные вагоны и повезли….
Нас повезли в Германию. Конечная станция Франкфурт-на-Майне. Так мы попали в немецкий лагерь. Главным был Отто Гумель. В лагере он все время ходил в кожаных перчатках.
В лагерный барак нас поселили семьей. Мама, папа и трое детей. Основная еда – свекольная похлебка. Я тяжело заболела. Мама как могла меня выхаживала, а женщины в бараке говорили, что мне не жить, и предлагали «посильнее укутать», чтоб не мучилась. Но мама очень боялась, что надзиратели обнаружат больного ребенка и, как и других больных детей, заберут туда, откуда не возвращаются.
О моей болезни все-таки узнала одна надзирательница-немка. И… стала приносить для меня лекарство. Оно помогло, я потихоньку поправилась и, таким образом, выжила…
Эту историю мама рассказала мне перед своей смертью. Но имени немки-спасительницы она не помнила…
В немецком лагере мы пробыли до весны 1945-го года. С открытием 2-го фронта во Франкфурт-на-Майне вступили американские войска – они и освободили нас. Голодных и оборванных – откормили, одели и обули.
Мы вернулись в Белоруссию. Нашей деревни Охобни уже не было, и поселились в 30 км от Гродно на железнодорожной станции Рыбницы. Сначала в землянке, потом в бараке. В 25-метровой комнате – 9 человек. Жили трудно и голодно. Мама умерла в 1959 году, ей было 52 года. После немецкого концлагеря она стала тяжело болеть, а к середине 1950-х слегла совсем.
Cлева направо Мать Зинаиды Лашук вместе с ней
Уже взрослой, я, как могла, восстановила историю нашей семьи во время войны. В основном рассказывал брат Олег. Когда нас угоняли в Германию, ему было 7 лет. А старшему брату Дмитрию – 13 лет. Он жив и сейчас. Всегда говорит мне: если хочешь, что бы я пожил – не задавай вопросов.
Тема немецкого лагеря в семье была наглухо закрыта. В советские годы об этом молчали. И брат Дмитрий в 1973 году, будучи членом коммунистической партии, написал письмо-исповедь, в котором сообщал, что не может больше терпеть, что обманул руководство страны и не сообщил, что в годы войны был узником немецкого концлагеря. Письмо попало в руки к другу, который порвал его и дальше «дело не пошло».
А вот с братом Олегом мы много говорили о войне. И однажды эта тема вдруг повернулась совершенно по-новому. В 1986 году произошел взрыв на Чернобыльской АЭС. В зоне поражения оказался и Гомель. Там жил мой двоюродный брат Иван с женой, дочерью и внучками. Брат во время войны вместе с нами тоже был угнан в Германию. А когда случилась чернобыльская трагедия – немцы предложили свою помощь. И одна из внучек Ивана – Анна уехала в немецкий город Кельцен, в одну семью. И очень подружилась с людьми, которые ее приняли. Она до сих пор ездит туда каждое лето.
Некоторые родственники возмущались тогда поступком Ивана – «отпустил к врагам!» Но брат Иван никого не слушал, ненависти к немцам не испытывал, хотя о войне тоже вспоминать не любит. Говорит, что немцы уже давно попросили прощения за те страшные годы…
У Зинаиды Петровны Лашук есть личный номер – 123. Это не номер узницы концлагеря. Его бывшая узница получила в фонде международном фонде «Взаимопонимание и примирение». В начале 1990-х Германия начала выплаты тем, кто во время Великой Отечественной войны был угнан за пределы СССР на принудительные работы.
Ксения РАССКАЗОВА
Казалось, что вот-вот нас расстреляют
Луиза Хакимова, год рождения 1940: «Местные помещики купили или получили бесплатно нас в качестве рабов».
Тогда не до любви было
Иосиф Симонян, год рождения 1932: «Тихая была, смирная жизнь: работа – лагерь, работа – лагерь».
Желание простить
Семену Яковлевичу Самуйлову вот уже 68 лет снится один и тот же сон: к нему приходят люди в немецкой форме и приглашают на концерт со словами: «мы хотим показать вам не только горе, но и радость – пойдемте с нами»…
Психологи такой сон объяснили желанием пережить боль и примириться с тем, что случилось в жизни. Иными словами – принять свою судьбу. Но у Семена Яковлевича пока не получается. Какое-то время назад, в очередную годовщину победы в Великой отечественной войне, его приглашали поехать в Германию. Он наотрез отказался. Сказал: «Не могу видеть даже детей и внуков тех, кто причинил мне боль».
Историю, которую он пережил в детстве во время войны, Семен Яковлевич рассказывает и плачет.
…Дело было 7 марта 1943 года. Под Вязьмой в небольшой деревеньке Трубино. Еще в мирное время это место жители прозвали «чертОвка». Река в этих краях каждой весной сильно разливалась, и к жилым домам было ни пройти, ни проехать. Вот и говорили: «чертова деревня». И кто же знал, что когда-нибудь здесь произойдет настоящая трагедия.
Весной 1943-го на Смоленщине свирепствовали фашисты. Западный фронт наступал, и немцам ничего не оставалось, как оставлять занятые позиции. Практически все жители деревни Трубино были брошены на расчистку дороги от снега для отступления немецких войск. Но в начале марта часть жителей запротестовала. 5 марта немецкие солдаты выгнали всех жителей из своих домов и подожгли деревню. Не уцелел ни один дом.
Люди обустроили снеговые «окопки», каждая семья – напротив сожженного дома. Там и сидели. Через два дня, 7 марта, немцы стали выгонять жителей и из этого «жилья». Всех сгоняли в овин. Несколько сотен человек. Семья Семена Яковлевича насчитывала 5 братьев, 2 сестер, мать и бабушку.
Немцы открыли огонь по сараю, крыша загорелась. Началась паника, люди кричали и давили друг друга. Мать сказала: «ну вот и все». Дальше Семен Яковлевич помнит только, что брат Аркадий, которому было 13 лет, потянул его за рукав и вместе им удалось выбраться наружу. Через несколько метров Аркадий упал – пуля автоматной очереди попала ему в висок. Упал рядом и Семен. Еще долгое время он слышал выстрелы, крики людей и треск огня. Потом слышал, как хрустел снег под сапогами немцев.
Он пролежал, не шелохнувшись, до утра. И поднял голову, только когда услышал русскую речь. На это место пришли солдаты Красной Армии. Ребенка переодели и отогрели. Не разрешил он только забрать у него шапку. Семен Яковлевич хранил ее много лет.
Через три дня на место сожженной деревни с фронта приехал отец Семена Яковлевича. Вместе они пошли на пепелище, нашли останки матери. Отец кричал и плакал как ребенок – рассказывает Семен Яковлевич.
Потом единственного оставшегося в живых из всей деревни ребенка переправили в Оптину пустынь – там устроили приют для беженцев. Уже ближе к концу войны Семен Яковлевич перебрался к двоюродной тете в Смоленскую область, а оттуда уехал учиться в ремесленное училище в Москву.
Сейчас Семену Яковлевичу 84. Он много лет работал в районном совете ветеранов. Помогал фронтовикам. Но ему продолжает сниться сон, на который он все еще не может согласиться: как приходят к нему немцы и предлагают пойти на концерт, где показывают радость, а не горе.
Ксения РАССКАЗОВА
Хорошие и плохие немцы
Вера Трещева, год рождения 1923: «Мама, я помню, как сейчас, сделала бомбоубежище. Так хорошо она его сделала!»
Оскал немецкого самолета
Валентина Пронякова, год рождения 1937: «Я только спрашивала: «Мама, если тебя убьют, сухари-то у нас отберут?»»
Война в деревне
Раиса Шаманова, год рождения 1930: «Они все обобрали, даже зубы золотые выбивали. Страшно вспоминать, девчата».
Городская история
«Я никогда не видела никаких военных действий. Можно сказать, я не видела войны. Но я видела разрушение мира».
Марина Викторовна Кашина, год рождения 1935. Переводчик, москвичка.
Моя мама была очень хорошенькой женщиной. Я понимаю, что странно эти словами начинать воспоминания о войне, но это обстоятельство, вы увидите дальше, сыграло свою роль. Она была похожа на актрису Целиковскую, самый популярный тогда тип: кудрявая блондинка с детским лицом, вздернутым носиком и большими голубыми глазами. У нее всегда было трогательное выражение лица, и перед войной такой тип внешности назывался почему-то «пикантным».
В 1941-ом году ей было всего 24 года, а мне было 6 лет, и я была в папу – высокой черноволосой девочкой, и, должна признать, довольно откормленной. Папа же был старше мамы на двенадцать лет, очень ее любил и баловал, но очень много работал. Он служил при народном комиссариате среднего машиностроения, который в 1941-ом году был переименован в комиссариат танковой промышленности, в должности старшего инженера. Папа вместе со своей группой отвечал за «связь» с харьковским танковым заводом №183, на котором делали Т-60, и начинали осваивать и производить Т-34.
Он и до войны все время был в командировках. А когда война началась, уехал 25-го июня и больше в Москву уже не возвращался. Мы с ним встретились в эвакуации уже.
Но это я, конечно, потом все узнала-сложила, и, должна сказать, отец никогда в жизни не говорил об августе и сентябре 1941-го года, когда он, как я понимаю, оказался одним из тех, кто эвакуировался вместе с харьковским заводом, а может, и отвечал за какую-то часть эвакуации. Он ни разу про эти месяцы слова не сказал.
А мама растерялась совсем без отца. Она не работала никогда, всегда девочка, красавица. И одна была надежда на нашу домашнюю работницу Таню. Мы хорошо очень жили – не роскошно, но такой крепкий советский средний класс. У нас было три комнаты в квартире на Бронной, и они сверкали. Мои детские воспоминания – это блеск и сверканье. Не от бриллиантов каких, спаси Господи, а от нашей Тани. Маме все дамы в доме завидовали. Про Таню говорили: «У нее работа в руках горит!». Я это детским разумом так понимала. Одно из первых воспоминаний: Таня стоит у стола и быстро перетирает стеклянные бокалы. И на один бокал попадает солнечный луч из окна, и это чистейшее стекло в ее руках загорается светом, аж взрывается огнем. Я думала, это и есть – работа горит. Паркет всегда блестел – а ребенок к полу, что называется, ближе, чем взрослый. Я по этому паркету ездила, и только и вспоминается, как он блестит. Салфетки и те блестели от крахмала!
А первое воспоминание о войне, день, когда я поняла, что происходит что-то ужасное – это когда мы с мамой пешком уходили из города по шоссе Энтузиастов. Народу шло так много, что я сначала спрашивала: «Это демонстрация?» А потом я впервые увидела, как бьют человека. Вот. На этом детство и закончилось. Потому что после этого я помню все постоянно, как взрослая.
Это было 16 октября 1941-го года, московская паника. Про этот день мало пишут и редко его вспоминают, я, пожалуй, прочла все, что написано о «черном московском дне» в открытом доступе. Поэтому часть воспоминаний у меня может быть «наведенной». Например, я знаю, что горели две фабрики – «Дукат» и «Большевичка», и мне все кажется, что я помню дым. Но вообще рядом мы не проходили в тот день. Было так: мама, оставшись в окружении одних женщин – подруг по дому и двору, поддалась панике и решила вместе с Таней идти из города по Владимирке, то есть по шоссе Энтузиастов. Шли многие, многие ехали, было постановление, что рабочие должны получить две зарплаты и эвакуироваться самостоятельно.
В тот день с утра не открылось метро, не вышли на линию троллейбусы, начались погромы магазинов, на многих заводах рабочим не выдавали денег, и были беспорядки. Рабочие видели машины, нагруженные добром, на которых уезжали начальники, и были случаи, когда машины эти останавливали, людей выволакивали и били, вещи расхищали.
Что я видела своими глазами точно: мы идем по какой-то улице, подходим уже к заставе Ильича, и вдруг соседка, с которой я иду, сама отворачивается, и хватает меня и своего сына за головы и прижимает к своему животу, чтобы мы не смотрели. Но это еще не избиение, которое я видела. Это она приметила, что возле мусорки лежат книги – полное собрание сочинений Ленина, и это ей показалось так ужасно, что она не хотела, чтобы мы видели.
Почему так получилось, что я шла с соседкой? Мама побежала с утра к зданию наркомата среднего машиностроения, рассчитывая узнать что-то об отце или получить за него деньги, а к заставе Ильича вести меня должна была Таня. И шли все соседки. На полдороги Таня сказала, что нальет из колонки детям попить водички и догонит. И не догнала. И я шла с соседкой, а она очень ругалась, что Таня оставила чемодан, и ей приходится его нести.
Но вот на заставе Ильича я вижу, наконец, маму, и мы идем уже со всеми по шоссе. Мама была очень расстроена всем, что она видела по дороге, и тем, что Таня нас не догнала. Она шла в туфлях на каблуках, несла чемодан, узел, а сбоку шла и ныла я. Через какое-то время мы стали так часто останавливаться, что соседки нас обогнали, и не стали ждать.
Мама осталась одна. Она потом мне говорила, что когда я начала проситься на руки, она поняла, что мы никуда не дойдем. Она смотрела на женщину, которая шла с велосипедом, навьюченным вещами (ребенок на сиденье), и думала: «Ведь у нас тоже есть велосипед, как я не догадалась взять!» И тут случилось так, что к этой женщине с велосипедом подскочили трое парней и стали его отбирать! Женщина закричала, ребенок упал с сиденья! Я стояла в оцепенении. Женщине этой стал помогать какой-то пожилой человек, и нападавшие стали его бить, разбили ему все лицо.
И тут моя мама очнулась, побежала к этому кошмару, и стала говорить: «Что вы делаете, что вы делаете?» И так получилось, что эти парни посмотрели на маму и убежали. В семье считалось, что так произошло потому, что мама красивая, и им стало стыдно. Не знаю, так ли это, но то, что убежали, это я свидетельствую.
А мы просто пошли обратно, потому что стало ясно, что никуда не дойдем. Я плакала навзрыд, не могла успокоиться много часов подряд. Пришли домой мы ночью, в комнате сидела Таня и пила чай. Помню, кинулась к нам, стала говорить, что искала, добежала до Балашихи и вернулась. По ее сноровистости могла и до Балашихи добежать, но дальнейшие события показали, что вряд ли она это делала.
А уже на следующий день паника стала спадать, многие, кто шел пешком, вернулись, и 20-го октября маме телефонировали из наркомата, что она внесена как член семьи в списки на эвакуацию в Нижний Тагил, куда эвакуировалась часть наркомата, и несколько танковых заводов, в том числе и харьковский № 183.
Мы стали собираться в эвакуацию, Таня тоже собиралась. Но потом стала говорить, что мы оставляем слишком много хороших вещей, и их все разграбят, и лучше она останется сторожить наши комнаты. Мама была полна надежд, что мы едем к отцу, и согласилась.
Сразу, чтобы закрыть эту тему, скажу, что Таня сама разграбила все наши вещи, или их вынесли потом, когда ее арестовали. Арестовали ее не сразу, а в декабре1943-его года, под самый Новый Год. Дело в том, что она устроила в наших трех комнатах дом свиданий для командированных офицеров, с танцами под патефон и карточной игрой. Этот салон процветал и был очень популярен. Потом говорили, что его посещали мужчины в больших чинах, и очень ценили такт хозяйки салона, взятый ею тон заведения, умение подобрать интеллигентных девушек, организовать праздник и игру. А Таня, между прочим, была из деревни, и грамоту освоила, когда уже с нами жила.
Мама говорила, что, когда мы вернулись из эвакуации, эти комнаты уже были заселены семьей офицера из органов, как квартира арестованной, и они только с отцом постояли во дворе, и к ним подошла женщина, которая вела в домкоме курсы ликвидации неграмотности. Она была очень расстроена, и говорила: «Таня была моей лучшей ученицей!» Очевидно, что Таня вовсе не ждала немцев, как ей потом инкриминировали, а просто была чрезвычайно незаурядной натурой, и ждала возможности проявить себя и жить на свободе, без печати домашней работницы.
Когда мы ехали в эвакуацию, произошел еще один случай, который запомнился мне навсегда. Поезд был полон детей и женщин, и крик, и плач стоял в вагонах 24 часа в сутки. Еды было мало, кто сколько взял, и далеко не на всех станциях было организовано горячее питание. Зато всегда можно было что-то поменять или купить, и женщины распродавали вещи, еще не доехав до Нижнего Тагила. И на каждой станции был кипяток.
И однажды мама пошла за кипятком и не вернулась. А поезд поехал. Такого ужаса, как в тот день, я не испытывала никогда. Я только помню, что сижу почему-то не на полке, а все на том же чемодане, смотрю в конец вагона, а соседки по поезду смотрят на меня. А я не могу заплакать, потому что у меня что-то в горле застряло, холодный ком. Я кричала, когда поезд тронулся: «Там мама, пусть поезд не едет!» Но он поехал, меня удержали и посадили на чемодан.
А с мамой было вот что: она увидела, что поезд двинулся – а расписания ведь никакого, где день простоит, а где и минуты не задержится, и побежала с чайником, полным кипятка, за поездом. Сначала бежала по перрону, а потом по рельсам, уже за последним вагоном. Там, в створе вагонных дверей, курил офицер, он увидел, что мама не успевает, спрыгнул, добежал до мамы, выкинул ее чайник, схватил ее на руки, допрыгнул до двери и кинул ее внутрь. И в семье считалось, что он так поступил почему? Потому что мама красивая.
Мамы не было полтора дня, до следующей остановки поезда. Так получилось, что последний вагон был предназначен для охраны, и между ним и остальным поездом было несколько запломбированных товарных вагонов с важным оборудованием, через которые никак нельзя было пройти. А по крышам, как в фильмах показывают – ну так это только в фильмах легко. Мама плакала в своем последнем вагоне, а я сидела на чемодане. Меня никто из соседок не покормил за это время, чего мама не смогла этим женщинам простить.
На следующей станции меня нужно было отдать в комнату милиции на вокзале. Мы никогда бы не увиделись с мамой, если бы это произошло. Трудно представить себе степень хаоса, который царил в те месяцы в стране. Что-то удавалось сделать, но контроль за повседневностью был упущен, конечно. Отставшие от поезда родители очень редко находили детей.
Если после московской истории я научилась орать и плакать во всю глотку, то после вагонной я замолчала. Так и приехала в эвакуацию – молча.
Эвакуация в Нижнем Тагиле – особая тема. Слишком большая. Подумайте сами – 40 предприятий за время войны туда эвакуировали. Только осенью 1941-го на «Уралвагонзавод» прислали три танковых завода: Харьковский, Московский и Мариупольский. За войну население города увеличилось вдвое. Где селить, чем кормить? Недоедание было страшное. Поселок завода №183 состоял из землянок, весной по нему нельзя было пройти из-за оттаявших нечистот.
Война для меня – постоянное желание есть. Хотя папа получал больше, чем многие, и был прикреплен к литерной столовой, и были еще доппайки, но какая разница, когда мы не видели его месяцами, на рынке иной раз купить было нечего, а по карточке я как иждивенка имела свои 300, потом 600 граммов хлеба. Но врать не буду – были дети в том же моем классе, которым приходилось гораздо хуже. И были местные женщины, кричащие нам вслед: «Вшивые, убирайтесь вон!». А были голодные учительницы, которые бочонок меда, принесенный им в подарок бывшим учеником, растянули на половину зимы и каждый день давали детям по ложке меда в горячей воде.
Опыт голода, страха и ненависти – вот что такое война. Надо было иметь положительные эмоции, и мы нашли радость вот в чем – мы ненавидели Гитлера. Как подробно мы его ненавидели! Рисовали повешенным, придумывали какие-то наказания, у нас была своя команда, и при встрече мы делали движение рукой сверху вниз и говорили «Гитлер капут!», как бы переворачивая приветствие фашистов. Я понимаю сейчас, что это было болезненной игрой, но она помогала нам как-то. Ведь мы были маленькими. Когда война кончилась, мне было 11 лет. Сейчас мне скоро 80. Я вспоминаю войну каждый день.
Евгения ПИЩИКОВА
