Умирать не страшно
Михаил Шахраманов, год рождения 1924: «Я не надеялся, что я выживу. Мне не самому было страшно, что убьют, а жалко родителей».
«Доктор Гас»
На оккупированной немцами территории русский студент-медик организовал госпиталь для раненых красноармейцев. Раненые звали его «доктором Гаазом», а деревенские попросту – «Гасом». «Доктор Гас» под носом немцев не только вылечил 40 раненых бойцов, но и сам умудрился остаться в живых.
Рассказывает внучка «доктора Гаса» (Александра Петровича Тетцова) Наталья Панкратова из Москвы.
– Однажды перед 9 мая мне позвонили из московского объединения поисковиков: Вы – внучка Тетцова Александра Петровича? Доктора Гаса? – Кого-кого? – Да-да, так звали вашего дедушку, когда он раненых солдат в окружении под Вязьмой лечил…
И тут в моей голове всплыла семейная быль, будто бы мой дед однажды написал статью и отправил ее из своего сибирского села в главную газету СССР – «Правду». Статья называлась: «Где ты, Клара?»
Я даже читала черновик этой статьи. Он и сейчас лежит у родителей в полиэтиленовом пакете вместе с другими бумагами деда. Листки от времени перепутались. Почерк у деда был не очень. Он был фельдшер, это профессиональное.
Я помню деда уже в 80-е – после войны, двух концлагерей – немецкого и советского. Стены его кабинета в совхозной конторе были выкрашены голубой краской. Дед, в юности учившийся в медвузе, теперь работал парторгом в Новолоктинском совхозе Ишимского района Тюменской области.
История жизни деда – совершенно невероятная. Сколько я о ней рассказывала (и музею, и районным газетам, и просто знакомым), столько люди удивляются. В нее можно поверить, только если веришь в ангелов и чудеса. А как показала жизнь, у моего деда-коммуниста были неплохие отношения с ангелом-хранителем. И дважды в его жизни произошло нечто непостижимое.
Первый раз – в октябре 1941-го, когда он вместе десятками тысяч советских солдат оказался в Вяземском котле, в окружении у немцев. Небольшой группой они пробовали вырваться из окружения. Вот как писал об этом сам дед в своей статье в «Правду»:
«Где-то 18-19 октября 1941 года мы перешли километрах в семнадцати от Вязьмы смоленский тракт и зашли в колхозный полевой сарай, стоявший на отшибе. Перед нами предстала страшная картина – на голой земле лежало около 200 раненых бойцов и командиров Красной Армии, часть из них была без шинелей, босые. Больше половины оказались мертвыми, а в остальных еле-еле теплилась жизнь. Как выяснилось, они несколько дней лежали без воды, пищи и без какой-то медицинской помощи, немцы обрекли их на голодную смерть. Жители же окрестных сел не знали о них. Чтобы оказать помощь раненым, мы решили дальше не идти, остаться с ними <… >.
В метрах 50-60 от сарая у тракта торчало несколько десятков березовых крестов, на которых были повешены немецкие каски. Однажды днем около них остановились две легковые автомашины, из которых вышли несколько немецких офицеров. <…> Группу офицеров охраняли два автоматчика, один встал возле меня, направив на меня ствол автомата, второй подошел к воротам сарая и заглянул внутрь. Среди подошедших офицеров был один старший по званию. И вдруг этот старший обращается ко мне на чисто русском языке и начинает задавать вопросы: кто я такой, что здесь делаю, откуда и куда иду?
Я ответил, что сам – студент-медик, отца взяли до войны по линии НКВД, идем от бабушки из-под Бреста домой, в Москву (это была легенда, заготовленная на случай, если нарвемся на немцев, выходя из окружения). При этом в Москве я никогда не бывал. И вот слышу вопрос: по какому адресу я проживаю в Москве? Называю наобум известную московскую улицу, наугад – номер дома. А офицер мне отвечает: «Какое совпадение, молодой человек. Я жил на улице рядом с вашей, так что мы соседи. Я тоже москвич, да, да, родился, вырос, стал офицером в Москве, а в 1917 году пришлось эмигрировать в Германию».
И вот этот офицер на именном бланке написал распоряжение коменданту и разрешил мне перевезти раненых в ближайшую деревню, чтобы я там организовал госпиталь «для проведения экспериментов над ранеными», – так он пояснил свое распоряжение. И пообещал, что раненых немцы тревожить не будут. А потом уехал».
Целый месяц в доме старосты деревни Тихоново Вяземского района Смоленского области дед и несколько его спутников, среди которых были две девушки, лечили раненых. Под защитой таблички «Инфекционный экспериментальный госпиталь. Вход немецким солдатам и офицерам строго запрещен» они подняли на ноги человек 35-40.
Жители Тихоново кормили раненых по очереди. Их выхаживали, переодевали в гражданское и отправляли к партизанам. Выздоровевшие раненые прозвали дедушку доктором Гаазом (так звали известного немецкого врача-филантропа, жившего в России в XIX веке и отличавшегося необыкновенным милосердием к людям независимо от их звания, сословия, национальности и веры). Деревенские же звали просто «Гасом». Немцы были уверены, что пациентов становится меньше, потому что «эксперименты» «доктора Гаса» заканчиваются смертями.
Вскоре их раскрыли. Деда предупредили, и он велел товарищам уходить. Всех выживших участников этих событий дед после войны нашел, кроме одной из девушек – Клары. Он долго ее искал, потому, на свой страх и риск, и писал в «Правду».
А сам дед уйти не успел и попал в немецкий Дулаг-184 под Вязьмой для пленных красноармейцев. Там и произошло второе чудо: дед сбежал из камеры смертников.
«Решили перед казнью спеть песню о гибели «Варяга». Где-то в 2-3 часа ночи в двери кто-то постучался, затем открылась дверь, и шепотом скомандовали, чтобы мы быстро выходили. От неожиданности у меня отказались двигаться ноги, и камеру смерти я покидал ползком. Как потом выяснилось, нас выпустил человек из лагерного подполья».
Дед добрался до своих и партизанил почти год, а потом его забрали в лагерь НКВД – для бывших военнопленных. Оттуда – вновь на фронт, в немецкий тыл в спецгруппе НКГБ БССР «Бывалые». Был командиром диверсионной группы.
Александр Петрович Тетцов награжден Орденом Красной Звезды, Орденом Красного Знамени, медалью «Партизан Отечественной Войны 1 степени».
Умер Александр Петрович в марте 1985 года.
Статью, которую Александр Тетцов написал 15 февраля 1975 года, в «Правде» так и не опубликовали.
Ксения РАССКАЗОВА
Моя матушка пленным немцам хлеб носила
Владимир Бондар, год рождения 1926: «Немцы – они народ дисциплинированный, проиграли – все».
Мой красивый дед
Красоту деда признавали все. Она была не в чертах лица и не в характере – в общении он был даже резковатым, но из глубины шла такая силища и простота, что подкупала моментально. В моменты отчаяния он мог не говорить ничего, просто посидеть рядом, и от этого становилось легче.
Рассказ внучки Ивана Никитовича Ивашиненко – Марии Багировой.
– Как журналист, я каждый год рассказываю истории ветеранов, тружеников тыла, людей, которые пережили тяжелые годы Великой Отечественной войны. Но никому еще не рассказывала о самом любимом моем герое – моем дедушке, Иване Никитовиче Ивашиненко.
Мой дедушка прошел всю войну и даже больше. Когда наша страна праздновала Победу, его эшелон шел на Дальний Восток, в Манчжурию, где продолжались бои с Японией.
Война для него закончилась только декабре 1945-го. Дед Иван показывал мне осколок снаряда, который попал ему в горло во время тяжелого ранения. Он застрял рядом с сонной артерией, и врачи побоялись его вынуть. Я помню этот маленький продолговатый бугорок – осколок войны. Так и прожил дедушка с этим осколком всю жизнь!
Я помню, как ко дню Победы он доставал свой тяжеленный парадный пиджак. На правом лацкане был приколот орден Отечественной войны I степени и орден Красной звезды – за оборону Кавказа. На левом – 14 медалей.
Мы жили в Махачкале, и каждый год дед Иван брал меня с собой на парад. По традиции, перед калиткой срезал самую красивую розу из нашего сада. Мы брались за руки и шли пешком на площадь.
По дороге дедушка вспоминал о войне.
Дедушку призвали на войну 1 августа 1941 года в 26-й погранотряд НКВД. Ему было 19 лет и досталось ему много серьезных сражений – форсирование Керченского пролива, битвы за освобождение Кубани и Таманского полуострова.
Дед вспоминал, как во время переправы через Керченский пролив подорвался его плот, как он оказался в ледяной воде с минометной плитой на спине. С улыбкой он рассказывал, что ребята из Черноморского флота кричали ему – брось свою «саксаулину» – потонешь. Потом его втащили его на баржу за ствол винтовки. «Декабрь, я мокрый насквозь, и хоть бы чихнул», – говорил дед. Дед никогда не жаловался на здоровье и не обращался к врачам.
На его фронтовых фотографиях красивое лицо, резко очерченные скулы, волевой подбородок, светлые глаза из-под хмурых бровей, заостренный нос и пилотка, сдвинутая на бок. И сигарета в зубах – хотя он никогда не курил, сигарета только для фото, чтобы нравиться женщинам.
Красоту деда признавали все. Она была не в чертах лица и не в характере – в общении он был суровым и даже резковатым, но из глубины его сути шла такая силища и такая простота, которая подкупала моментально. В нем был стержень, и это давало успокоение всем близким. В моменты отчаяния он мог не говорить ничего, просто посидеть рядом, и от этого становилось легче.
Он всю жизнь нежно любил мою бабушку – Таисию Никитичну. Он часто целовал ей руки и говорил – этими маленькими ручками 14-летняя девчонка точила детали для боевых машин. Они поженились в 1948-ом. Бабушка работала в отделе кадров нефтяной компании, куда пришел работать мой дед. Сначала был мастером цеха, потом начальником буровых установок. В 1950-е они с бабушкой уехали поднимать целину, где Иван Никитович работал комбайнером.
В 1970-е годы, помню, мы были с дедушкой в Москве. И вот во время прогулки на кораблике по Москве-реке к Ивану Никитовичу обратился турист из ФРГ – попросил настроить фотоаппарат. Дед помог. И они, стоя потом на палубе, долго улыбались друг другу. Я не слышала, что бы дед когда-нибудь о немцах говорил с ненавистью или злостью. Но, когда вспоминал, как на его глазах, уже Маньчжурии, погиб его лучший друг – плакал.
Ксения РАССКАЗОВА
Артиллеристы-близнецы
Аполлон Зарубин, год рождения 1926: «Отец заходит и на Геннадия ноль внимания. Тот к нему обниматься, а отец говорит: «Ты что, мы же с тобой только что виделись»».
