Пока мы все смиренно готовы к существованию рядом с нами параллельного мира, в котором биологически живые люди отгружаются в языческий Гадес, мы все в группе риска.
26 апреля 2013 года. В поселке Раменский Дмитровского района Московской области произошел пожар в психиатрической больнице. Погибли 38 человек.
15 июня 2013 сгорел двухэтажный деревянный корпус областного психоневрологического интерната в поселке Дрюцк Смоленского района.
1 мая 2013 года. В селе Бурнак Жердевского района Тамбовской области возгорелся психоневрологический интернат. Погибла 55-летняя пациентка.
Декабрь 2012. В психоневрологическом диспансере в городе Белев в Тульской области заживо сгорели двое пациентов, за что директора ПНД оштрафовали на 6000 рублей.
В ноябре 2010 в поселке Андреевский Омской области в психоневрологическом доме-интернате в пожаре сгорели трое и четверо отравились продуктами горения.
Девятого декабря 2006 года возник пожар в психоневрологическом интернате около города Тайга Кемеровской области. При пожаре погибли десять человек, ожоги и травмы получили 15 человек.
В Новгородской области в ночь на пятницу 13 сентября произошел пожар в психоневрологическом интернате «Оксочи» в деревне Лука Маловишерского района…
По всей России горят «психи». Горят с регулярностью мусорных свалок. Что вполне резонно – ведь в обществе между психоневрологическим интернатом и кучей мусора стоит знак равенства. Наблюдения за реакцией властей и общества всякий раз подтверждают абсолютную мнимость противостояния позиций тех и других. Власти реагируют стандартно: ищут причину возгорания (она, разумеется, всегда в постели больного), выписывают, как жаропонижающее, скоропалительные оргвыводы, вменяют за неисправность огнетушителя/запасной лестницы/деревянность перекрытий и раздают очередные «гробовые» (мелкий посмертный откуп – это вообще одна из основных российских стратегий «борьбы с катастрофами»). Общество, на первый взгляд, становится к власти перпендикуляром: оно неистово возмущается халатностью, генерализирует эмоцию до универсального диагноза «а чего вы еще хотели от этой страны» и срочно выступает с рацпредложениями (например, с идеей «вообще запретить им там всем курить»). Общество не замечает, что вот в этом «им там» оно сливается с властью в единый и несокрушимый альянс цинизма.
Сколько не отслеживаю общественную бурю в стакане после этих регулярных психиатрических аутодафе, всегда вижу одно и то же: повод возмутиться властной бесчеловечностью сопровождается фантастическим равнодушием к жертвам. Эти трагедии никогда не рождают у общества персонального ужаса, который производится от примерки катастрофы на себя. Упавший самолет можно прочувствовать, имея опыт перелетов, покосившийся туристический автобус может пробудить холодок у недавно вернувшегося из дешевого европейского тура, даже затонувшая подводная лодка способна пощекотать нервишки однажды застрявшего в лифте. А как можно примерить на себя горящий психоневрологический интернат? Ведь реагирующее общество совершенно здорово. В общем, регулярное и моционное, как вечерняя прогулка, проклятие халатных и бесчеловечных властей – это и есть первейшая примета психического здоровья общества. Стоит прекратить проклинать власти и чуть-чуть переместиться в зону частного сочувствия и личного переживания за погибших, как ты немедленно рискуешь сам сдвинуться в пространство сумасшествия.
И однако последний, новгородский, пожар слегка спутал карты здравомыслия. В пожаре погибла совершенно здоровая санитарка, выносившая на себе больных из барака, построенного в 70-х годах XIX века. Та, что в системе существующих ценностей должна была стоять на функции надзирателя и отвечать за пациентское поголовье только в рамках этой понятной функции, кинулась спасать не правила распорядка, не инструкцию безопасности, не целостность «сора в избе», а отдельных людей – всякого отдельного разного. Преодолев в бессознательном порыве пределы номенклатурного смысла «подушевого обеспечения», санитарка Юля прорвалась к корню этой казенной формулировки и спасала души – больных и свою. Общество не оценило логику: вынося на себе тела душевнобольных, то есть людей, давно определенных другими людьми в категорию правового нуля, она обрекла четверых собственных детей на сиротство. Стоил ли спасаемый «мусор» таких жертв?
Сколько не ищи оригинальности в выражении своего непонимания природы такой общественной самонадеянности, ты все равно вернешься к банальному и хрестоматийному. Чеховский параноик Иван Дмитриевич Громов сто двадцать лет назад задавал свой риторический вопрос доктору: «Десятки, сотни сумасшедших гуляют на свободе, потому что ваше невежество не способно отличить их от здоровых. Почему же я и вот эти несчастные должны сидеть тут за всех, как козлы отпущения?» И сто двадцать же лет назад доктор Андрей Ефимыч Рагин также риторически отвечал: «Все зависит от случая. Кого посадили, тот сидит, а кого не посадили, тот гуляет, вот и все. В том, что я доктор, а вы душевнобольной, нет ни нравственности, ни логики, а одна только пустая случайность».
Тут, по закону «колоночного» жанра, следовало бы широким мазком сделать поэтический экскурс в историю, продемонстрировать масштаб культурологического взгляда и рассказать, как эшелонами привозились сошедшие с ума солдаты с фронтов Первой мировой войны, как уплывал «философский» пароход, как создавался большевиками «институт гениальности», как ковалась советская история под управлением академика Снежневского. Но не получится. И не только из-за того, что никакого масштаба у моего культурологического взгляда нет. Законы жанра рушатся перед фактом, что за 120 лет стало только хуже. Ибо, если в период подлинно шизофренического слияния двух взаимоисключающих корней «суд» и «мед» в одно слово, наименовавшее «сербскую» экспертизу, проскакивали редкие врачи-одиночки, «порочащие» честь психиатрического халата и оспаривающие жуткий абсурд машины, то сейчас, когда инакомыслие перешло в статус безопасного соцсетевого флирта, все уже совершенно рутинно. Машина заведена настолько, что остановиться уже не может, она разогнана на века, и в топку паровоза летят просто невезучие. Сколько из сгоревших в древнем новгородском сарае было действительно социально-опасных? Тех, кто требовал тюремной изоляции? И был ли протест угрожающего поджечь отделение «террориста» признаком злокачественного психоза? Кто из нас побожится, что это отчаяние не испарилось бы вместе с сигаретным дымом, будь у пациента под рукой «Фейсбук»? Где бы он чинно и социально-приемлемо с восьмью восклицательными знаками написал бы «проклятая страна» и пошел бы спать.
Система, в которой одна маленькая «шестая» палата за 120 лет разрослась до густой сети анклавов (примечательна география пожарных драм, знали бы мы о существовании этих точек на поляне Российской Федерации?) со своими законами, нормами и климатом, только развивается в своей прожорливости: в ее утробу летят дети, трудные подростки, обычные сироты и разочарованные капитализмом взрослые. И для них в среднерусских деревнях держат алкающую сноса деревянную рухлядь, именуемую отделениями. А общество продолжает не подозревать об этом и думать, что весь кошмар его общественной реальности сосредоточен в увольнении либерального регионального министра. И только простая деревенская санитарка, выпавшая из общества, как поскользнувшийся кот из окна, волочет из огня людей.
Божественная лотерея – это совсем не то, что мы себе представляем. Это не игра в кости, не пасьянс, и даже не неисповедимость Его путей. Каждый из нас, испытывающий среднетемпературное возмущение какой-то далекой негуманностью и недисциплинированностью, должен признать, что защита его от всепожирающего «психиатрического» огня лежит не в гарантиях его собственного психического здоровья, а в признании невозможности легальных человеческих свалок. Пока мы все смиренно готовы к существованию рядом с нами параллельного мира, в котором биологически живые люди отгружаются в языческий Гадес под соусом христианского жеста, мы все в группе риска. Потому что там, где человек, нет параллелей, а если и есть, то из тех, что все время пересекаются. Трудно сейчас представить, в какой степени понимала это мать четверых детей, таскающая из огня бесхозных психов ценой собственной жизни. Я лично, а не кто-то халатный, виновата перед ней за то, что зыбкость параллели обнаружила только тогда, когда меня саму одной ногой затянуло в застенок.
Чехов, сообщающий в письме Л.А. Авиловой 29 апреля 1892 года о процитированной выше «Палате номер 6», писал: «Кончаю повесть, очень скучную, так как в ней совершенно отсутствуют женщина и элемент любви». В истории года 2013 есть и женщина, и элемент любви. И уже не так скучно.
