В московском хосписе (особой больнице для умирающих) работает много волонтеров. Среди них — Фредерика ДЕ ГРАФ. У нее не совсем обычная биография — по образованию она славист и медик, родилась в Голландии; будучи взрослым человеком, приняла Православие, познакомившись с владыкой Антонием Сурожским. И вот теперь живет в Москве.
Путь из ума к сердцу
— Как получилось, что вы переехали в Россию?
— Это не сразу произошло, сперва я почти 30 лет жила в Англии, была духовным чадом владыки Антония, и он благословил меня ехать сюда.
С владыкой я познакомилась очень давно, в 1975 году. Я жила тогда в Голландии и училась на филфаке, на отделении славистики. Как-то раз владыка приехал в наш университет, и моя православная знакомая пригласила меня на встречу: «Тебе будет интересно, приходи!» Я пришла. В первый раз я видела монаха, и мне стало страшно. Не потому только, что он был весь в черном. Его глаза были такие огненные! Мне хотелось скрыться от него, мне показалось, что у меня нет ничего общего с верующими. Владыка тогда провел беседу о медитации и молитве. В конце он сказал, что для православных в субботу-воскресенье будет говение. Был вечер пятницы. Я вернулась домой и почему-то (до сих пор не понимаю — почему) точно знала, что на это говение поеду, хотя я была неверующая и незваная.
Помню, что на субботу у меня уже были какие-то планы, знакомые должны были на время привезти мне кота. Помню, как я думала перед выходом: выпить чашку чая или уже отправляться? Потом очень решительно выключила кнопку на чайнике — нет времени пить чай — и выскочила из дома. И тут же встретила свою православную подругу. Я попросила ее взять меня с собой. Если бы вышла на секунду позже, я бы ее не встретила, все бы пропало. Может быть, Господь дал бы еще шанс, но из-за чашки чая я могла все потерять.
Из-за кота мы пришли с опозданием. К моему ужасу, все уже молились, стоя на коленях, в часовне. Я в жизни не стояла на коленях! И не знала, куда деваться!
После молитвы все должны были спуститься из часовни по лесенке вниз, в комнату для беседы. Вдоль стен стояли стулья, все сели. Я всем руку пожала, поздоровалась (не могу же я просто так, молча, сесть, меня ведь не звали). А потом зашел владыка. С ним я не поздоровалась, так как боялась его.
Беседа была про любовь. А во время перерыва на ланч владыка мне дал полбанана — это тоже врезалось в память почему-то. И я его спросила: «А у вас в Лондоне есть такие говения?» Он посмотрел на меня и говорит: «Да, есть. Я вам дам адрес». С этого и началось.
У меня денег не было, чтобы куда-то ездить, я была довольно бедной студенткой. И вдруг мне приходит перевод — денег точь-в-точь, чтобы сесть на пароход и приплыть из Голландии в Англию. Я приехала через три недели после первого знакомства — знала: если сразу же не поехать, потом будет уже труднее.
Приехала, была на говении. А потом обратилась к владыке Антонию: «У меня все хорошо, только есть один вопрос: как можно из головы найти путь к сердцу?» Это был для меня тогда наболевший вопрос. Он помолчал и сказал: «Ничего, мы найдем путь. Легче найти путь из ума к сердцу, чем из сердца к уму».
— А что это были за говения?
— Это было два раза в год — под Рождество и под Пасху, отдельно на английском и отдельно на русском. Владыка говорил на какую-нибудь тему, а потом — молчание. Полчаса, сорок минут — чтобы подумать и проверить свое сердце. После этого — продолжение беседы, потом снова перерыв на молчание. Около часа дня все собирались, кушали — как настоящая семья, потом была третья беседа — короткая, опять молчание и в конце дня — общая исповедь.
Удивительно было, что владыка, стоя посредине храма у аналоя, сам исповедовался. Видно было, что он свою душу раскрывает перед Богом, и этим он нас приводил к Богу. Чувствовалось, что его покаяние — это и наше покаяние. В этой личной исповеди он был немногословен и очень правдив. Он стоял криком души перед Богом — в покаянии. И каждый по своей возможности присоединился к нему. А потом, если что-то еще было личное на душе, мы могли подходить и исповедоваться. И на следующий день, в воскресенье, — Причастие.
Это было очень красиво, действительно, как семья — он стоял со своими духовными чадами перед Богом. Хотя он никогда не говорил: это мои духовные чада. Всего два раза за 30 лет я услышала от него эти слова.
Потом я была в России — мне дали стипендию, чтобы учить здесь русский. И здесь я стала православной, крестилась в храме Рождества св. Иоанна Предтечи в Ивановском. Когда я вернулась из России, то решила переехать в Англию, чтобы в приходе владыки научиться молиться и как-то расти духовно. Кого-то надо иметь перед глазами как пример. Я ведь из семьи неверующих и некрещеных, которые к Церкви были безразличны.
Я пришла советоваться с владыкой, и он мне говорит: «Приходи через неделю, я подумаю и потом поговорим». Я пришла через неделю, он посмотрел мне в глаза и сказал: «Знаешь что, оставайся в Голландии, и через год обсудим». А я смотрю на него и говорю: «Но через год будет тот же вопрос!» Он смотрит, смотрит: «Тогда переезжай сюда». За один миг я решила, я знала, что перееду. И понимала, что надо это делать быстро, иначе передумаешь. Через три недели я раздала почти все, что у меня было, и приехала с двумя чемоданами в Англию. Не было, где жить, денег не было, но, конечно, Господь помог.
— А когда он сказал вам, что нужно ехать в Россию?
— Это не было так, что он решил и сказал мне: иди! Он очень ценил свободу человека, очень бережно к ней относился. Это была моя просьба, вопрос к нему: «Что вы думаете о том, чтобы мне поехать?» Однажды он мне сказал: «Я думаю, что ты там побываешь, но я не знаю когда. Будем об этом думать». Когда он говорил «будем думать», это значило — будем молиться. Так прямо — будем молиться — он никогда не говорил.
Через семь лет у нас в Оксфорде была ежегодная конференция, на которую со всей Англии собираются православные. Там было очень много русских, и они расспрашивали владыку, хотел бы он жить в России. Он отвечал, что, видимо, Богу это неугодно, хотя он всегда хотел этого всей душой. Я сидела напротив него и решила лишний раз спросить: «А что вы думаете про меня?» Он, жуя бутерброд, говорит: «Я думаю, хорошо бы, если бы ты туда переехала, потому что ты там нужна». Я чуть не свалилась со стула, потому что владыка никогда ничего не говорит просто так. Я спросила: «А как же мама?» А мама моя в Голландии болела. Он говорит: «Подумаем». Через две недели он подходит ко мне после приходского собрания и говорит: «Знаешь что? Подожди, потому что мне так стало жалко твою маму». Я ему говорю: «Но ведь я уже уволилась!» (Я преподавала тогда в институте.) А он — как это типично для него — большими такими темными глазами смотрит и с улыбкой говорит: «Ты можешь обратно?» Я говорю: «Могу». — «Ну иди обратно». Я думаю: «Ничего себе!»
И вот когда я как-то сидела с больным, вдруг в голове проскакивает непонятная мысль: просить благословения у мамы, чтобы поехать в Россию. А у нас в семье слов-то таких не знали — «благословение»! Через несколько недель я была у мамы в Голландии. Мы сидим в саду, уже осень. И я спросила: «Мам, а что ты думаешь, если бы я переехала в Россию?» Она, даже не подумав, говорит: «Переезжай!» И я увидела в ней столько света в этот момент! Она по натуре очень боязливая, ничего не знает про Россию, не знает, почему я хочу там быть, она одна и полуслепая… И вот она щедро так сказала: «Переезжай — и лучше скорее, чем позже, потому что ты уже немолодая!»
После этого владыка меня благословил. Конечно, мне было бы очень тяжело жить в России, зная, что в Голландии осталась больная мама, для которой я — радость и опора. Но случилось так, что я собиралась ехать в Россию 30 мая, а 28 мая мне позвонили из Голландии: мама умерла. Она умерла от сердечного приступа, хотя никто не знал, что у нее больное сердце.
И вот я здесь уже третий год работаю волонтером в хосписе.
Наука умирать
— Вы врач?
— У меня диплом по восточной медицине, по рефлексотерапии, то есть по иглоукалыванию и массажу. У меня была своя клиника в Лондоне, там я работала 12 лет. Здесь я работаю без иголок, пальцами, потому что в России не признаются заграничные дипломы. Я занимаюсь массажем и учусь психологии — в хосписе это очень важно, да и нужен русский диплом. Я год уже проучилась, защитила диплом «Переживание горя в экстремальных экзистенциальных обстоятельствах». То есть, когда человек серьезно болен и понимает, что может умереть, — как ему жить так, чтобы не «провалиться» в свою собственную смерть, чтобы не думать только о смерти, но как-то творчески этим жить и готовиться к переходу в другой мир.
— А можно ли вообще научить этому?
— Я думаю, что да. Но это вопрос не только смерти — это вообще вопрос того, как человек живет. Очень часто слышишь, как человек говорит: я же был хорошим человеком, никому зла не сделал, почему мне такое наказание? Это удивительно, когда человек всю жизнь никак не обращается к Богу, а заболеет — и обвиняет Бога, что Он так наказывает. На самом деле это не наказание, это частично просто закон природы: когда человек живет небрежно, тело не может выдержать, и человек болеет. Конечно, бывают болезни для вразумления, чтобы человек остановился и дал себе отчет — зачем он живет.
— А у неверующего может быть обращение к Богу из таких страданий?
— Бывает, что человек вдруг опомнится и думает о своей жизни: какая была в ней цель? Но это здесь, в России, почему-то очень редко встречается. Хотя способность уверовать здесь больше, чем на Западе. Я много читала психологических исследований на эту тему. Один американский исследователь приводит статистику, что для 40 процентов людей, которые узнали о раковом диагнозе, это был положительный фактор в их жизни. Здесь, да и в Англии, где я работала в разных хосписах, я этого не видела. Я вижу, что человек ропщет. Или если не ропщет, то он думает, что цель этого дня — встать с постели и самому дойти до туалета. Это очень печально, хотя, конечно, понятно.
— А к чужой смерти у неверующего человека может быть правильное отношение? Такое бывает?
— Если неверующий человек ухаживает за умирающим и у него есть сердце, то он может подходить к больному с теплотой, с лаской, с трепетом. Для больного это важнее всего. Дело не в том, чтобы говорить с больным о Боге, дело в том, чтобы быть духом с Ним, если можно так сказать. Можно без слов говорить о том, что любовь есть, что есть забота, ласка. Очень важно для больного, чтобы ухаживающий за ним — неважно, верующий или неверующий — как-то давал понять: я буду относиться к тебе очень бережно, потому что я увидел, что ты стоящий человек. Ведь часто в больнице личность человека, его мир, его жизнь теряются для других людей, больной становится просто «телом в пижаме». А если он чувствует, что он личность для того, кто ухаживает за ним, то он, может быть, наберется мужества, чтобы раскрыться, чтобы сказать: «Да, мне страшно, я стою перед смертью. Я тебе доверяю, потому что вижу, как ты ухаживаешь за моим телом».
Многое без слов становится видно по тому, как человек дотрагивается до тела больного. Больные очень чуткие. Когда человек сам боится смерти, больной прекрасно понимает: этот человек не будет сидеть со мной, он боится. Страх виден по тому, как человек разговаривает с больным: «Ну как вы сегодня? хорошо? Ну до свидания». Больной чувствует, что человек хочет просто спрятаться за словами, и замыкается.
— Да, иногда кажется, что лучше вообще ничего не говорить, чем говорить какие-то пустые утешительные слова типа «все будет хорошо, держитесь»… Как быть в такой ситуации?
— Я думаю, что надо быть собой в своей боли. Потому что это больно — смотреть, как человек страдает. Я согласна с вами, что нельзя сказать: ах, все будет хорошо, летом поедем на дачу и так далее, — когда видно, что через неделю человек может умереть. Я глубоко уверена, что все умирающие знают, что они умирают. Даже если родственники говорят: нет, он не знает свой диагноз, мы не говорили, — человек-то знает свое тело, он это чувствует.
Я думаю, что тут надо научиться быть беззащитным. Не скрывать, что не знаешь, что делать. И даже неплохо иногда показать свои собственные слезы, свою немощность перед страданием. Но, с другой стороны, владыка говорил, что надо творчески быть с больным: не стоит просто плакать вместе и «сидеть в одной яме», а своим подходом показать, что он — достойный человек. И если у больного есть вопрос о вере, можно сказать ему: это же не конец, это переход в другой мир. «Даже если вы этому не верите, для меня это так. Есть святые, которые живы, и я знаю про своих близких, которые уже перешли эту грань, что они живые. Вы можете не принимать этого, но я в это верю и как-то внутри это знаю». Можно сказать: я всегда буду вспоминать вас, потому что мы встретились, и это будет навсегда. Чтобы умирающий знал, что он не один. Одиночество — хуже всего.
Хороший пример владыка в своих книгах дает. Умирал один прихожанин нашего храма. Он всегда говорил владыке: «У меня нет времени, чтобы остановиться и осмыслить свою жизнь». Он заболел раком, лежал в больнице и жаловался, что он сейчас не может делать то, что хотел бы делать. Владыка сказал: «Господь тебе дал сейчас время, чтобы осмыслить свою жизнь, чего тебе всегда хотелось». Владыка сидел с этим человеком каждый день, и они разбирали его жизнь — начиная с настоящего и все дальше и дальше в прошлое: что было не по любви, что было темным, что было недостойно Вечности — «потому что там только любовь» (это слова владыки). Владыка говорил, что за час до своей смерти этот человек лежал в постели и говорил: «Знаешь, владыко, я умираю, тело умирает, но я до того жив! Я никогда в жизни не чувствовал себя таким живым».
Моя позиция в хосписе очень удобна для общения с больными: во-первых, я добровольцем работаю, свободно могу сидеть с человеком столько, сколько хочу. Во-вторых, важно, что я прихожу как рефлексотерапевт, а не как психолог. Представляете, заходит человек: «Вот я психолог, скажите-ка мне…» Они же сразу замыкаются! А я просто прихожу и говорю: «Я могу вам массаж сделать. Хотите?» Обычно хотят. Каждый сеанс — 45 минут, это довольно большой срок, чтобы раскрыться, если человек хочет. Можно узнать про его семью, про его работу, чтобы у меня было понятие о его личности. Если человек раздражительный… Я помню, как говорила с владыкой о том, что один человек в моей семье очень гневливый. И владыка говорит: «Это хороший знак! Значит, жизнь в нем есть». Обычно есть тенденция побыстрее проскочить мимо раздражительного больного. А на самом деле, как говорит психология, это человек, в котором еще есть жизнь, который готов бороться, он уже на один шаг дальше пошел. Раздражительность — это проявление тревоги, с которой он борется. У него есть шанс измениться и использовать болезнь для личностного роста. Но это, к сожалению, так редко бывает!
Псалтырь по-голландски
— Как получилось, что вы стали врачом, хотя учились на слависта?
— Мы с сестрой близнецы, но она окончила школу другого типа на год раньше меня. И она выбрала профессию врача. Я тоже с раннего детства хотела быть врачом. Уже было место в университете в Роттердаме, чтобы начать учиться. И вдруг я решила: «Не хочу быть, как она, хочу по-другому».
А я тогда уже по телевизору слушала курс русского языка, и мне очень понравилось. Я думаю: «О, я русским буду заниматься, славистикой!» Так и получилось, по довольно глупой, совсем не благочестивой причине.
Помню, наш профессор очень любил старославянский язык. Когда мы сдавали экзамен, надо было читать псалом на старославянском и переводить. До этого я в жизни не читала Псалтырь, а голландцы-протестанты все псалмы знают наизусть. Я думала: «Как несправедливо — я с трудом перевела этот псалом, который первый раз в жизни читала, а они так быстренько: тыр-тыр-тыр-тыр! И зачем он нужен, этот старославянский язык?» А сейчас так хорошо, что все можно читать, понимать.
Уже потом, когда я переехала в Англию и не могла найти себе работу как славист, я решила: уйду в медицину. И пошла учиться. И как-то обходным путем тоже стала медиком. Но я ни о чем не жалею. Я так думаю, что, даже если человек что-то делает не так в жизни, это не случайно. Без русского языка я бы не стала православной, это очевидно. Ведь все молитвы в Церкви — на славянском, книги богословские — на русском, и я бы без этого не смогла разобраться в моем вопросе — как от ума пойти к сердцу.
Но при этом я так люблю быть с больными! Может быть, потому, что, работая с больными, можно совершенно забыть себя. И еще мне безумно интересно, почему человек болеет — анатомия, как работают органы, в чем причина болезни и т.д. Я даже рада, когда передо мной человек с разными симптомами, сложный пациент. У меня и сестра врач-психиатр, и в роду еще были врачи. Наверное, это передается. Я никогда не хотела стать кем-то другим.
— В России у вас есть чувство, что это что-то чужое?
— И да и нет. Бывает, что еду в метро, и тысячи людей мне навстречу по эскалатору. Я смотрю на лица: они все чужие! Я не могу прочесть их лица, они мне совершенно незнакомы. И тогда чувствуешь себя очень одинокой. Но поддаваться нельзя, потому что это просто сентиментальность. Когда встречаешься с человеком лицом к лицу, тогда проступает общечеловеческое.
Самое тяжелое для меня — это грубость, манера общения людей друг с другом, особенно в Москве — плюют, толкают. Вот к таким «мелочам» — когда в трамвае, в метро орут друг на друга, — к этому очень трудно привыкнуть. С другой стороны, это очень хороший урок, чтобы научиться не терять себя, не реагировать. Я не говорю, что я всегда справляюсь, но тогда снова каюсь внутри и все снова начинаю.
— А почему же вам сюда хотелось? Почему вы об этом говорили с владыкой?
— Я не знаю. У нас в роду нет русских. В каком-то смысле я чувствую, что я здесь дома. А в другом смысле — когда я приезжаю из России в Англию (потому что официально пока еще живу там), у меня ощущение, что я была на войне. Не знаю почему, не потому, что так трудно здесь. Но очень конкретное ощущение, что я вырвалась с войны и потом снова возвращаюсь.
Моя подруга — духовное чадо о. Иоанна (Крестьянкина) — давно-давно, может лет 12 назад, взяла меня с собой к нему. Я спросила у него насчет переезда сюда, и он мне задал точно такой же вопрос: «Почему ты хочешь сюда?» Я говорю: «Не знаю, сердце лежит к этому». «А, — говорит, — тогда понятно». Так что я вам только это и могу сказать!
