Помню и детское, и юношеское ощущение, что за совсем простыми словами и простыми мелодиями ее песен открывается огромное незамкнутое пространство, в котором много воздуха, света и еще чего-то неопределимого – чего-то, что можно назвать вечностью, можно музыкой сфер, а можно никак не называть, потому что каждый, кому это ощущение знакомо, ни с чем его не спутает.
Разумеется, как про всякого поэта, про нее придумали легенду: мол, больной ребенок, с детства прикованный к постели, вычитал в книгах, вымечтал мир, которого никогда не видел, и описал в пронзительных стихах. Она с яростью протестовала.
К постели не была прикована никогда, кроме того времени в военном детстве, когда временно ослепла от авитаминоза и лежала в отцовском госпитале (другое дело – что с детства она страдала болезнью Меньера, головокружениями и укачиванием, а это исключало не только путешествия, но практически всякую возможность пользоваться любым транспортом).
И мир ее – выдуманный романтический мир, как казалось на первый взгляд – был не хрупкой фантазией больного ребенка: у него очень крепкие корни в реальности. Первым источником своей поэзии Матвеева называет стихи своей мамы, Надежды Матвеевой-Орленевой; некоторые из них она приводит в своей автобиографической повести «Мяч, оставшийся в небе»: стихи звучные, музыкальные, цветущие и красочные.
Может быть, отсюда, от мамы, у Матвеевой радостное, непосредственное ощущение невыносимой красоты окружающего мира, – а вовсе не от романтической традиции, – и уж тем более не от истертой добела поздней советской романтики, уходившей от повседневности к абстрактным книжным бригантинам.
Матвеева от повседневности не уходила – она как-то жила мимо нее. Она была необщительна. Писала: «Я – человек дикий, вести себя не умею. Мне очень легко выглядеть смешной. Поэтому я стараюсь быть как-то отдельно…» Она и была – отдельно.
Кажется, она больше жила среди персонажей Диккенса или Грина, чем среди современников – впрочем, и в современниках легко видела вечные черты героев вечных книг. Александр Городницкий писал «Когда «оттепель» конца 1950-х прекратилась, для меня, как и многих, тексты окружавшей культуры были непригодны для личного употребления. Собрания сочинений Шекспира, Лескова, Чехова, Достоевского не могли заменить прямую речь. Она зазвучала голосом Новеллы Николаевны. Он поразил параллельностью бытия, я доверял ему. В этом была всем известная вечная магия. Артистическое поле действия во все времена безгранично, в нем всем есть место. Суть в первичности, но попробуй ее достичь. Матвеева с детства от нее не уходила, никогда не изменяла ей».
Она была совершенно равнодушна к быту, хозяйству; и квартиры, в которых она жила, и маленькая дача на Сходне обычно производили на окружающих впечатление почти нежилых помещений – бедности и неустроенности. Она казалась совершенно книжным поэтом не от мира сего, – творцом, которому вообще не нужно ничего материального.
Стремление к материальному она не любила со всей категоричностью убежденного аскета, стремящихся к обогащению терпеть не могла со всей страстью проповедника, напоминающего богатому об игольном ушке (отсюда, пожалуй, ее отношение к постперестроечной реальности – сродни отношению старика Лонгрена к жителям Каперны; отсюда и остросоциальные, памфлетной резкости ее стихи последних лет). Ей самой не так уж много надо – как и ее лирической героине:
Только бы видеть листочки да лучики…
Только бы чаще мне были попутчики:
Тень на тропинке,
Полет паутинки
И рощи несумрачный взгляд.
И не сказать, чтобы понятие уюта не было свойственно ее поэзии – но это иной уют, ощущение гармоничной встроенности в мир, родства с ним, с его тропинками и паутинками.
Она умела говорить с цветами и растениями (чего стоит ее восхищенный монолог, обращенный к перцу), понимать облака, разговаривать с морем (это было что-то вроде долгой переписки, для которой личное свидание даже, кажется, не обязательно).
В ее мире природа и культура органично уживались друг с другом – и в совершенно конкретном, осязаемом, сером и сухом лесу появлялась полупризрачная весна – всадница из старых книг:
Скачет сухой, неодетой дубровой…
Конь ее сер и опутан травой…
В темной ствольбе – амазонки лиловой
Неуловимый наклон ветровой.
Наблюдательность Матвеевой сродни наблюдательности одинокого ребенка на прогулке – который очень близко к земле, траве, стволам – который видит все в первый раз – дышащее, живое, уникальное – и может, как первый человек, дать всему живому имена, рассказать о нем что-то ему одному понятное:
Пень, поросший зеленым сукном,
Пень, казавшийся утром конторкой,
Пахнет ветра основою тонкой,
Ливня ландышевым полотном…
Она ясно понимала природу собственного дара: «Нас ласточка петь научила/ И полно о том толковать».
Она смотрит на мир глазами умного ребенка или ласточки, замечая в нем красоту, радость и печаль, которые редко кто в нем умеет заметить; такова ее ошеломительная «Окраина» – светящиеся пустыми окнами дома без крыш на фоне заката, и «бледный двор», где «на ветру волшебном танцевал бумажный сор», и цементные волны, и кадка с краской, и палка-мешалка, которые превращаются в высокопробное золото поэзии:
Было волшебно все:
Даже бумажный сор,
Даже мешалку-палку
Вспоминаю до сих пор.
И эти дома без крыш,
Светлые без огня;
Эту печаль и радость,
Эту ночь с улыбкой дня.
Она умела быть другой – насмешливой, гневной; впрочем, кажется, истинная ее поэтическая сила была не в ненависти и презрении, а в любви, в умении слышать за шумом жизни ту самую музыку сфер – и точно ее воспроизводить.
В голосе ее была нежность без умильности, чистота без высокомерия и сила без натуги. Слушаешь – и вот вроде сидишь на своем месте, но пространство раздвигается, расширяется до тех пределов, где звезда с звездою говорит. И небо синеет, и поднимается ветер; и уже становится прохладно и сумрачно, и дышать легко.
И где-то там, в этой прохладной вечерней синеве, погонщик вечно поет песню о любви, и вечно звенит колокольчик его мула.
Новелла Матвеева (в крещении Вера) умерла 4 сентября 2016.
