Первый год после комы я не могла видеть больничные кровати даже в телевизоре. Мне становилось плохо. При виде медицинской аппаратуры я задыхалась от панических атак, пропускала в соцсетях любые посты о больницах и врачах. И приходила в бессильное негодование, когда меня просили: «Расскажи, что ты видела. Это же интересно – что там». В такие моменты я чувствовала себя говорящей собачкой на арене цирка.
Но недавно я узнала, что близкому человеку мои рассказы помогали проживать дни и ночи возле постели мужа, впавшего в кому. И я поняла, что время пришло. Пора.
Поскольку ситуацию знают не все, повторю ее совсем кратко. Была череда операций в Израиле. Сложных. Оставалась последняя – ерундовая – буквально через два-три дня после нее меня отпускали на свободу навсегда, и мы с подругой планировали отпраздновать это событие в Эйлате на море (уже и отель выкупили, благо не сезон, и скидка была 70%). Утром профессор отправил меня домой, вечером мы отпраздновали окончание долгого лечения…
А через несколько часов Инна подвозила меня обратно ко входу в больницу, где уже ждал с каталкой профессор. Последним я помню милого мальчика, пытавшегося обнаружить хотя бы одну из моих плавающих вен. Он был бледен от отчаяния: вместе с венами от него ускользала и я. И делала это крайне проворно, благодаря 90-процентому инфицированию организма в результате перитонита.
Я оказалась казусом. Наверняка невозможно утверждать, что это было – врачебная ошибка или игра судьбы. Такие истории случаются одна на тысячу, на десятки тысяч. Но в тот момент выяснять, кто виноват, времени не было: я определенно уходила, и вена нужна была обязательно: чтобы обнаружить дыру врачи приняли решение отправить меня в медикаментозную кому.
«Ты видела голубое небо, яркое солнце, слышала чудесную музыку?» – спросили меня потом? Счастливы те, кто удостоился таких видений. Мне выдалось оказаться на другой стороне и видела я прямо противоположное.
Я бы даже сказала, меня протащило по нескольким кругам ада. Не могу поручиться за точное изложение фактов, тем более, что явь постоянно смешивалась с видениями, но дальше происходило так:
Первый круг оказался болью. Нечеловеческой. Такой, которую невозможно вытерпеть. Будто в футуристических фильмах некая неведомая сила расплющивала, растягивала, разрывала на кусочки, снова перемешивала тесто моего тела. Почему-то разноцветное тесто. На редкие мгновения мне удавалось вырваться из объятий боли, эта страшная сила будто давала передохнуть. Потом все начиналось заново. Скорее всего, это были те самые 8 операций, во время которых врачи искали и никак не могли найти неисправность моего организма.
Второй круг заключался в разговорах. Казалось бы, пусть говорят. Но оказалось, что, не имея возможности что-то ответить «оттуда», попросить отойти, человек (я) в коме слышит очень многое из происходящего рядом с ним. При этом сознание его может быть затуманено внутренними переживаниями, болью, лекарствами и реакцией организма на них, поэтому услышанное непредсказуемо трансформируются.
Я выскажу предположение, отчего люди, пережившие серьезные операции, зачастую плохо относятся к врачам. Конечно, анестезия погружает нас, больных, в глубокий сон. Но мне понятно, что мозг никогда не отключается от мыслительной деятельности, он что-то слышит, улавливает и – странно трансформирует.
Хирурги довольно цинично шутят во время операций, телу постоянно причиняют боль, и мозгу кажется, что совершенно напрасную. В результате человек начинает воспринимать врачей и медсестер не как спасителей, избавителей от болезни, а, напротив, как садистов-мучителей. Порой он даже решает, что его сознательно хотят убить.
Надо признать, что эта подозрительность не проходит очень долго. И находиться в ней непросто: приходится быть начеку, сторожить, оберегать себя от них.
Возле моего тела не было никого из близких, все остались в Москве. Некому было молиться за меня, читать мне книги, ставить любимую музыку, разговаривать. Да я и сомневаюсь, что в реанимацию кого-то кроме Инны пустили бы. А она была не только подругой, но и сотрудником больницы, с которым врачам очень хотелось решить проблему страховки или финансового покрытия моего незапланированного пребывания в больнице – ведь иностранцы в Израиле лечатся только за деньги.
Не задумываясь о том, что я могу что-то слышать, они обговаривали нюансы. Прямо надо мной обсуждался и вопрос отключения. А поскольку оно возможно только с согласия родственников, имя моего сына в привязке к отключению произносилось неоднократно. В голове, измученной всеми страданиями, все снова закружилось, перемешалось и…
Перешло на третий круг – боль за близких. Теперь я знаю, что такое настоящие страдания. Они совсем не в физической личной боли и не в эмоциональных переживаниях. Наиболее страшным испытанием для меня стали мучения самых близких.
Понимая, что Мишаня (в тех видениях сын будто уже приехал) никогда и ни при каких условиях не подпишет согласие на отключение матери, я дождалась момента, когда все отошли и, не выходя из комы, вырвала трубки из горла.
Аппараты, конечно, запищали, заголосили. Первым до меня добрался медбрат в кипе. Он пытался разжать мне рот, но я крепко сжала зубы. Казалось, что крепко. «Зачем вы меня спасаете?» – успела прошептать я ему сквозь боль и отчаяние за неспасенного сына. «Если Бог тебя оставил, значит так нужно», – на ломанном русском ответил он, и я снова уплыла в боль.
Уже и не сосчитать, какой это был круг, когда ко мне пришли гости. Вернее, не так. Они навещали других пациентов. Но, проходя мимо моей палаты по коридору, каждый раз непременно заглядывали в открытую дверь ко мне. В черных одеждах, в маскарадных костюмах скелетов или бесформенной рванине, с гадкими, тяжелыми лицами, они постоянно бродили туда и обратно. Однажды двое остановились у моей двери: «Что-то она тут задержалась», – сказал один другому.
Я поняла, что мне пора уйти. Денег оплатить лечение у меня не было, сын так и не подписал бумаги, и теперь его с Катюшей никто не отпустит, они останутся заложниками навсегда: ему придется отрабатывать этот долг.
Надо помочь всем, и сделать это я могу единственным способом. Выполнить задуманное оказалось очень просто – надо всего лишь перестать дышать.
Умирать было совсем не страшно. Оказывается, нас страшит ожидание смерти. А когда ты понимаешь, что пришло время, страх исчезает, растворяется. Поскольку после того, как я выдернула трубки, руки мне привязали, достать я могла только до бока. Я непрерывно крестила его мелкими движениями и молилась как могла – просто набором фраз. Молилась Богу, Божией Матери, своим святым и Ангелу хранителю. Он, кстати, все это время не уходил от моей кровати, ночевал рядом на полу на одеяле.
Вместе со мной молились все, кто меня знал и даже незнакомые. Именно тогда стали приходить в личку крики «Не смей умирать!» В ту ночь многие почувствовали, что дело совсем плохо. Что молиться надо особенно усердно. Может даже как никогда прежде.
Мне оставалось сделать последний вдох, после чего из тела, как из шарика, воздух ушел бы навсегда, как вдруг на сестринском посту (я лежала напротив) разлился тот самый удивительный свет – будто разошелся потолок и проникло солнце.
Раздался телефонный звонок. И одноклассник громким, невозмутимым голосом объявил, что он готов меня выкупить: «Правда в долларах у меня столько нет, но есть карточка в швейцарских франках. Продолжайте лечить, и я сразу переведу вам деньги».
На посту все замешкались: они уже почувствовали облегчение от того, что я умираю самостоятельно. Продолжать лечить означало потратить огромные усилия, не только деньги. И не факт, что эти усилия увенчаются успехом. Тот же брат в кипе подскочил к койке, стал нажимать кнопки. Что-то забулькало, затрещало, огоньки замигали, и я снова задышала. Парня стали укорять за единоличное непродуманное решение, но он твердо отвечал, что не хочет отвечать перед Богом за убийство. Тем временем мою постель будто бы наяву окружила семья: брат Петя привел всех, выстроив в хоровод. Страшно фальшивя, смущаясь самих себя, они запели «Под небом голубым».
От выздоровления, тем более, от полного выздоровления, меня отделяла пропасть, но круги неловко сузились, скукожились. Людям в черном было строго настрого запрещено приходить в отделение.
Я сделала свой первый вдох. И вышла из комы. На Пасху.
Дорогие друзья, просим вас обратить внимание на просьбу о помощи – Детям будет без тебя плохо. У Максима – БАС, он практически обездвижен. Когда ему был поставлен этот страшный диагноз, жена бросила Максима, вместе с ним остались дети и старенькая мама. Без помощи сиделки эта семья просто не проживет. Помогите, пожалуйста!
