В пасмурный выходной 16 апреля в Москве впервые прошел первый междисциплинарный симпозиум, посвященный теме смерти. На эмблеме рекламного поста – Харон в черном плаще, отталкивающий длинным шестом свою лодку от берега.
В большой аудитории ВШЭ на Шаболовке – специалисты самых разных областей: от историков, философов, экономистов, медиков, до похоронных агентов и мечтающих о бессмертии криобиологов. Каждый будто пытается заглянуть под капюшон Харона, чтобы уяснить, в чем проблема.
Почему, несмотря на неизбежность и гарантированность смерти для каждого, говорить о ней не принято?
Почему мы молчим? Чего боимся? Как относимся к смерти?
Можно ли думать о смерти в практическом и позитивном ключе?
Что такое смерть в медицинском, культурном, антропологическом, философском смысле? Чем «хорошая» смерть отличается от «плохой»?
Все эти вопросы – разворачивание главной загвоздки: «Смерть и умирание в современной России. Как начать говорить о важном?» Три сессии по два с половиной часа и двадцать докладчиков весь день говорили и размышляли.
Отношение к смерти. Откуда проблема?
С реальной, а не гипотетически существующей смертью дело имеют прежде и чаще всего врачи. Успехи медицины вселяют в нас надежду, что часы нашей земной жизни могут быть продлены, а конец отсрочен. Но тем болезненнее удар, который смерть наносит исподтишка, обрушиваясь неожиданной болезнью или природным катаклизмом. Перед лицом смерти современный человек всегда растерян и не готов.
Профессор Гасан Гусейнов убежден, что нынешнее отношение к смерти – плод атеизма. Как предмет обсуждения смерть была изъята в эпоху социализма. «О смерти если и говорили, например, в курсе истории литературы, то исключительно как о физическом явлении, в ее духовное содержание не вдавались, чтобы не впасть в религиозность».
По мнению культуролога Светланы Еремеевой, если случается авиакатастрофа, СМИ готовы копаться в техногенных причинах случившегося, выяснять детали падения самолетов, описывать формальные мелочи, но не готовы говорить о людях и их переживаниях.
Однако в новых медиа и социальных сетях, по мнению Еремеевой, прямо сейчас появляется внятный разговор о смерти. Он ведется молодыми людьми, которым часто нет и тридцати лет. Этот разговор ведется даже подростками, которые говорят об онкологии. Для них эта тема, в отличие от родителей, не закрытая, они могут свободно говорить об этом. «Все это внушает большой оптимизм, потому что это и есть выход из советской ситуации полного личностного нивелирования».
Сергей Мохов, социальный антрополог, главный редактор журнала «Антропология русской смерти», согласен, что табуированность темы смерти постепенно уходит. «Можно вспомнить акцию «Бессмертный полк», когда тысячи людей прошли с портретами своих умерших по лицам Москвы. Смерть не табуированная тема, но она действительно имеет определенные проблемы проговаривания, особенно в приватной сфере».
Антрополог убежден, что не последнюю роль в стигматизации темы смерти играет медицина, в том числе паллиативная. Говоря о смерти, используя медицинскую терминологию, мы говорим о ней как о физиологическом конце, как о неприятном событии, но вовсе не как о естественном течении жизни.
Антрополог убежден, что страх смерти естественен для человека, но медицинское сообщество, навязывая представления о «хорошей» и «плохой» смерти, жестко регламентирует человека и то, как он должен умирать. Именно об этом, а не о причинах смерти стоит сегодня задумываться.
Хорошая-плохая смерть
Подобные высказывания не могли не вызвать реакцию врачей паллиативной помощи. По мнению Анны Сонькиной, мы в России слишком далеки от реальности, где человек может выбирать, например: обезболивать или нет. Это там, в Америке могут быть истории с завещаниями, где человек высказывает свои пожелания что и как с ним сделать. «У нас в России действует навязана концепция с максимальным страданием без помощи. Возможность выбирать – это то, куда мы стремимся, но мы настолько еще не там». Так что страх смерти не в последнюю очередь связан с тем, что человек просто боится одиночества и боли.
По мнению философа Елена Брызгалиной, само понятие хорошей-плохой смерти сильно трансформировалось.
Страдание не имело того значения, которое мы видим сейчас, потому что раньше люди верили, что хоть и умрут, но быть – не перестанут!
Но современная гедонистическая культура возвращает нас к идее Эпикура о том, что смерть не имеет смысла.
Кроме того, с 19 века происходит процесс медикализации смерти, ведь именно в больнице человек умирает чаще всего. И медицина становится мерилом в вопросе умирания.
В России эвтаназия запрещена законом, но в остальном мире дело обстоит иначе. Существует целая индустрия суицидального туризма.
И этот факт, по мнению философа, определяющий, ведь теперь под «хорошей» смертью понимается выбор способа ухода от страданий.
Генной терапии уже удалось продлить жизнь червя
«Оправдывать смерть – это ужасно. Ведь она худшее, что с нами может произойти. Мы перестаем существовать, и все, о чем мы мечтали и любили, исчезает, – начал свое выступление Михаил Батин, президент фонда поддержки научных исследований «Наука за продление жизни», соучредитель крионической компании «КриоРус».
Но что делает это несправедливое событие неизбежностью?» По мнению М. Батина – старость, которая есть ни что иное как набор биологических событий и накопление межклеточного мусора.
Батин верит, что научные достижения и открытие гена старости способно изменить сложившееся положение вещей.
В ДНК червя, по его словам, сегодня удалось выделить ген, который также есть у человека. Благодаря «инженерии» этого гена уже удалось продлить жизнь червя. Этот пример вдохновляет криобиолога.
«Мы говорим, что смерть – это естественно, но это лингвистическая ловушка. Смерть – это то, что было в культуре и биологии, но этого не должно быть. Мы должны противостоять этому. Пока нет вещества, которое гарантировано продлевает жизнь, однако мы стоим на пороге создания генной терапии», – сказал Батин. Он не считает идею бессмертия утопичной, ведь история человека – это история совершенствования.
Спасатели работают со смертью, а не рассуждают о ней
Андрей Иванов, первый заместитель начальника «Пожарно-спасательный центр», не пытался рассуждать о хорошей и плохой смерти. Спасателям обычно приходится сталкиваться со смертью близкой и внезапной. Для него ежедневная борьба за спасение чьей-то жизни, необходимость оказаться в нужное время в нужном месте, чтобы успеть и помочь избегнуть смерти – это и есть возможность приоткрыть разгадку смерти. «Смысл жизни написан в глазах умирающего, – сказал Андрей Иванов загадочно, поняли не все.
Смерть мозга – решенная проблема?
В практике Анны Сонькиной был случай, когда отец двухлетней девочки, почти год находившейся в вегетативном состоянии, попросил дать ему возможность отказаться от ребенка.
«Он сказал, что не может жить, потому что «у него мертвый живой ребенок», – рассказывает Сонькина о том случае. – Он говорил, что не знает, что ему делать. Хочет ее оплакивать, но не может, ведь машина (аппарат ИВЛ) дышит за ребенка и вроде бы она жива.
Он хотел бы надеться на жизнь, но не видит перспектив».
По мнению врача-невролога Людмилы Легостаевой, именно смерть мозга – сегодня по-настоящему табуированная тема. И если раньше смерть человека констатировалась на основании необратимой остановки сердца и дыхания, то прогресс в области медицины, позволяющий раздвинуть границы «живого-мертвого», ставит саму медицину перед новыми вопросами.
Нередко врачам приходится иметь дело с состояниями, когда сердечная и дыхательная деятельность, хотя и поддерживаемые фармакологически, становятся бессмысленными.
Прежде всего, это состояние смерти мозга – необратимого прекращения всех функций головного мозга, когда никакие реанимационные мероприятия не в силах восстановить ни жизнь, ни личность человека.
В 2014 году, по словам Людмилы Легостаевой, в России был издан приказ, прописывающий протокол констатации смерти мозга – юридической констатации смерти человека.
Благодаря этому протоколу на законодательном уровне снимается груз ответственности за отключение от аппаратов не только с медицинских работников, но и с родственников, а значит людские ресурсы и финансы, могут быть направлены на тех, кому помощь медиков способна сохранить жизнь. Также это позволяет сделать определенный шаг в развитии трансплантологии.
Лев Брылев, врач-невролог, медицинский директор фонда «Живи сейчас», заведующий отделением неврологии в ГКБ им. В.М. Буянова, не уверен, что с диагнозом «смерть мозга» все просто: «Люди пытаются отдать самое важное, что у них есть, на откуп врачей, считают, что они знают ответы на вопросы. Но на самом деле врачи ничего не знают. Нет критериев, по которым врачи могут сказать, что мозг умер, например. Отдавать все на откуп врачам нельзя. Мудрость – это не знание многого, но знание малого, самого важного.
У врача нет ответа на все вопросы. Передача ответственности врачам порождает обожествление медицины, а также живых, смертных людей. Но врачи не должны решать, отключить или подключить к аппарату человека».
Больной скорее мертв, чем жив: что такое вегетативное состояние?
По словам Людмилы Легостаевой, существует куда более страшное состояние, чем смерть мозга, – вегетативное состояние мозга. «За рубежом его называют «синдром реактивного бодрствования».
Это тотальное расстройство коры головного мозга. Человек дышит, работает его сердце, легкие, но он отсутствует в мире, не контактирует с ним, не реагирует. При этом работает ствол мозга, но не его кора».
Что происходит с человеком в вегетативном состоянии мозга, – похоже, сегодня об этом не знают ни врачи, ни богословы, ни философы, ни антропологи, и никто из собравшихся на симпозиум по смерти.
По словам невролога, возвращение к нормально жизни в этом состоянии равно нулю.
Она привела случай, произошедшей в Америке в 1990 году. Выйдя из комы, молодая женщина Терри оказалась в вегетативном состоянии. Чтобы получить в судебном порядке право отключить ее от аппаратов ИВЛ, ее мужу понадобилось пятнадцать лет. На ее надгробии стоит три даты:1963 – 1990 –2005. Последняя – это год, когда она упокоилась с миром. «Мы, представляем что такое смерть. Мы знаем, что смерть мозга эквивалентна смерти человека. Но в какой момент смерть становится не медицинской констатацией, а общественной?» – задала вопрос симпозиуму Легостаева. Вопрос остался без ответа.
Борьба за жизнь любой ценой – правильно ли это?
По мнению священника Петра Мещеринова, мы наблюдаем странный парадокс: сколько бы мы ни старались продлевать жизнь, все равно человек смертен. «Даже если придумать технологии, использовать «ген червя» и пр, чтобы жить не 70-80 лет, а 700 или 800 лет, люди будут умирать. Да, смерть ужасна, катастрофична, нетерпима и не переносима, с ней сложно примириться, но верующий человек все-таки находит ее во Христе, который воскрес «смертию смерть поправ». И видимую оболочку смерти Он переформатировал в другое содержание. Теперь смерть – это вход в Вечную жизнь, это дверь.
Кому-то кажется, что это глупость и сказки, ведь у человека мозг умирает, а вы тут про Вечную жизнь. Действительно, это было бы сказкой, если бы христианин не убеждался бы, пока жив, в том, что Христос реально есть в его жизни.
Если у человека этот опыт есть еще в этой жизни, то он начинает верить, что все, что говорит Христос про смерть и воскресение – правда.
Какую смерть можно назвать «хорошей»? Смерть – это итог жизни, поэтому, чтобы была хорошая смерть, должна быть хорошая жизнь. Не важно, где это произойдет: на больничной ли койке или на пожаре. Это не в нашей власти. Христианину нужно думать не «об умирании», а о том, как достойно жить, и если это будет жизнь со Христом, в ней будет и «память смертная», и «страх смерти», а сама жизнь будет глубокой и полноценной.
