В поисках ремонта
Если твой дом построен на камне, он устоит посреди самых разных бедствий, говорит Евангелие. Камень этот – Христос. Это не значит, что в доме будет по-прежнему стабильно и уютно: могут разбиться окна и даже пострадать крыша, может понадобиться ремонт. Но после ремонта будет куда вернуться!
В России начала XX века рушилось и менялось все, страдала Церковь: от внутренних разладов, от внешних гонений, но у Церкви оставался Христос и верность Ему. И только от этой верности зависело, быть ли Церкви в России.
Христос душу свою полагает за овец, заповедуя это своим пастырям. И когда между людьми, братьями во Христе, началась война белых и красных, анархистов и разных других, патриарх Тихон заявил:
«Я не могу дать благословения на гражданскую войну. И „красные«, и „белые«, все чада моей Церкви, кто-то верный, кто-то заблудший. Я могу молиться только о примирении народа».
Но молитвы о примирении людей не означают примирения со злом.
Церковь призвана объяснять верующим смыслы происходящего с евангельской точки зрения, война это или другие социальные потрясения.
И патриарх объяснял.
«Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы», – писал он 1 февраля 1918 года, выступая против расстрелов мирных демонстраций протеста после разгона большевиками Всероссийского учредительного собрания в Петрограде.
Не быв ни геополитиком, ни аналитиком и не заботясь о том, вмешивается ли он в политику, патриарх категорически осудил заключение 3 марта 1918 года Брестского мира в послании от 18 марта, который, по его мнению, будет иметь долгосрочные трагические последствия для народов. Можно ли благословлять бомбу замедленного действия?
«Вновь о падении народном пришлось проговорить правду в связи с заключением сепаратного Брестского мира с германским агрессором. А потому Церковь не может благословить заключенный ныне от имени России позорный мир, – писал патриарх.
– Этот мир, принужденно подписанный от имени русского народа, не приведет к братскому сожительству народов. В нем нет залогов успокоения и примирения, в нем посеяны семена злобы и человеконенавистничества. В нем зародыши новых войн и зол для всего человечества».
21 июля 1919 года патриарх Тихон осудил «красный террор» как однозначное зло, никакими обстоятельствами не оправдываемое: «Мы не говорим уже о том, что пролитая кровь всегда взывает к новой крови. И отмщение – к новому возмездию. Строительство на вражде – строительство на вулкане. Взрыв – и снова царство смерти и разрушения».
И это было сказано всего через девять дней после покушения на него самого: 12 июля при выходе из храма Христа Спасителя некая Пелагея Гусева нанесла святителю удар ножом в бок. Патриарха спас кожаный монашеский пояс – нож соскользнул по коже, не принеся опасности для здоровья.
«Мы убеждены, что никакое иноземное вмешательство, да и вообще никто и ничто не спасет России от нестроения и разрухи, пока правосудный Господь не преложит гнева Своего на милосердие, пока сам народ не очистится покаянием от многолетних язв своих», – объяснял смыслы происходящего и пути выхода патриарх.
Не все священнослужители считали правильной позицию «над схваткой». Отчасти и к сожалению, это объяснялось и тем, что Русская Церковь, особенно в лице епископата, с Петровских времен поставленная в подчинительно-зависимое в отношении власти положение, соединила с ней свои мирские, земные интересы: имущественные, социальные. Архиерей мог быть вполне состоятельным человеком, довольно сильно отчужденным от интересов простого народа, крестьян, городской бедноты.
И потому смена социального строя, где они попадали в противники власти, многих сподвигала на борьбу с этой властью и за свое прежнее положение, а не только на борьбу «за веру». Такие священнослужители естественным образом поддерживали белогвардейских генералов и их действия. Но не патриарх Тихон.
«Патриарх отказывался даже тайно благословить военных руководителей Белой армии, которая не определилась духовно, не стала русской православной народной армией, продолжательницей национально-освободительного движения гражданина Минина и князя Пожарского в предыдущую русскую смуту», – писал Владимир Лавров.
Повторяя, что никакие революции и войны не происходят без Божьего попущения, патриарх призывал искать ответы в обращении к Богу, и сам, оказавшись в столь новом для себя положении открытой агрессии по отношении к Церкви со стороны власти, положении, не прописанном в канонах или церковных правилах, не имея примеров в истории, постоянно искал, молясь, свой «царский путь» в новой ситуации. Не боялся искать. Ошибался и погрешал. Снова искал. Может, потому он и был избран патриархом Русской Церкви в самые тяжкие для нее времена?
Тих он
Святитель Иоанн (Поммер), новомученик, вспоминал: «Когда собрался в 1917 году Всероссийский Церковный собор, когда заблистали на нем архипастыри, пастыри и церковные люди, кто ученостью, кто красноречием, кто громким именем, Тихон не блистал, был солидно деловит, скромен и смирен. Московичи благодушно острили про него: „тих он«.
Однако когда стали перебирать кандидатов на Всероссийский Патриарший престол, неизменно стали называть и имя митрополита Тихона».
Святитель Иоанн отмечает, что ответное слово новоизбранного патриарха оказалось по-настоящему пророческим: «Ваша весть об избрании меня в патриархи является для меня тем свитком, – говорил он делегатам Собора, – на котором написано „плач, и стон, и горе« (Иез. 2:10).
Сколько мне придется глотать слез и испускать стонов в предстоящем мне патриаршем служении и особенно в настоящую тяжелую годину!
Подобно же вождю еврейского народа – пророку Моисею – и мне придется говорить Господу: „Для чего Ты мучишь раба Своего? И почему я не нашел милость пред очами Твоими, что Ты возложил на меня бремя народа сего? Разве я носил во чреве народ сей и разве родил я его, что Ты говоришь мне – носи его на руках твоих, как нянька носит ребенка…
Я один не могу нести всего народа сего, потому что он тяжел для меня« (Чис. 11:11–14). Отныне возлагается на меня попечение о всех церквах российских и предстоит умирание за них по вся дни. Но да будет воля Божия!»
Именно умирать во все дни, а не единожды быть казненным и навсегда освобожденным, пришлось патриарху во все время его служения. Это подмечали некоторые глубоко понимавшие происходящее современники. Протоиерей Сергий Булгаков писал:
«Но в такое время, только для того, чтобы сохранить ясность и присутствие духа, только для того чтобы стойко стоять и благополучно выдержать бурю, необходимо было принести себя в жертву, умереть прежде смерти, осуществить гефсиманское самоотречение: Да будет воля Твоя! Жертва должна покорно покориться принесению себя в жертву, подобно Агнцу, ведомому на заклание».
«Когда я думаю о патриархе, я вспоминаю два выражения его лица: одно – какой-то жертвенной обреченности, которое соединялось у него с пониманием своего служения как крестного подвига. Другое – доброй и кроткой улыбки», – отмечал князь Георгий Трубецкой.
М. Е. Губонин впоследствии вспоминал, что патриарху в 1923 г. со стороны властей было сделано предложение о выезде на постоянное место жительства за границу, на чем бы закончились его страдания, на что патриарх ответил: «…никуда я не поеду, буду страдать здесь вместе со своим народом и исполнять свой долг до положенного Богом предела…».
Если делал замечания, то всегда в ласковом тоне
Среди личных качеств патриарха всеми отмечалась его доброта, даже на Соборе. Неизменно вежливый, приветливый, искренний, чуждый пафоса, важности – так отзывались о нем как знавшие его до епископства, так и уже патриархом.
«Ему органически чужда была всякая искусственность. Он был чуток в своей простоте к каждому неискреннему и напыщенному слову, и при всей исключительной мягкости и доброте обладал безобидным чувством юмора. Иногда одним добродушным словом он обнаруживал, что насквозь видит характер и скрытые пружины людей, с которыми ему приходилось иметь дело. Какая-то незлобивость и младенческая чистота души в соединении с благостностью составляли особое обаяние его личности», – писал князь Георгий Трубецкой.
«Патриарх Тихон после своего избрания не изменился, остался таким же доступным, простым, ласковым человеком, когда стал во главе русских иерархов. По-прежнему он охотно служил в московских церквах, не отказываясь от приглашений. Близкие к нему лица советовали ему, по возможности, уклоняться от этих утомительных служений, указывали на престиж патриарха, но оказалось потом, что эта доступность патриарха сослужила ему большую службу: везде его узнавали, как своего, везде полюбили и потом стояли за него горой, когда пришла нужда его защищать.
В церковном служении патриарх Тихон соблюдает ту же простоту, какой он отличается в частной жизни: нет у него излишней аффектации, театральности, часто надоедливых, но нет и грубости по отношению к служащим, тех громких окриков и суетливости, какими иногда сопровождается архиерейская служба. Если нужно сделать какое-либо распоряжение, оно отдается тихо и вежливо, а замечания делаются исключительно после службы и всегда в самом мягком тоне», – отмечал другой его современник.
Не по владычному себя вел
До избрания патриархом епископ Тихон служил в четырех епархиях, очень разных по условиям и специфике жизни: в Америке, Ярославской епархии, Виленской и Московской. Разнообразие условий в каждой дало ценный опыт.
В Америку Тихон, нареченный епископом Северо-Американским и Алеутским, выехал в 1898 году и пробыл почти 10 лет в стране, где церковь любой конфессии отделена от государства и не имеет в сравнении с другой ровно никаких привилегий. Нельзя не заметить, что это некоторым образом готовило будущего патриарха к жизни в большевистской России, где одним из первых был декрет об отделении Церкви от государства.
Вернувшись в Россию, епископ Тихон возымел репутацию «демократа»: поставленный на Ярославскую кафедру, владыка отменил обязательный для священника при келейной встрече со своим епископом трехкратный земной поклон.
До Первой мировой войны архиепископ Тихон служил в Вильно, переведенный в Виленско-Литовскую епархию, западную область России, где жило много народов с исторически драматичными отношениями, с самыми противоположными запросами и интересами. «Нужно было угодить и местным властям, и православным жителям края, настроенным иногда даже крайне враждебно к полякам, нужно было не раздражать поляков, составлявших большинство местной интеллигенции, нужно было всегда держать во внимании особенности духовной жизни края, отчасти ополяченного и окатоличенного, – отмечал князь Георгий Трубецкой, по мнению которого, владыке Тихону это вполне удавалось.
– Для любящего во всем простоту архиепископа Тихона труднее всего было поддерживать внешний престиж духовного главы господствующей церкви в крае, где не забыли еще польского гонора и высоко ценили пышность. В этом отношении простой и скромный владыка не оправдывал, кажется, требований ревнителей внешнего блеска, хотя в церковном служении он не уклонялся от подобающего великолепия и пышности и никогда не ронял престижа русского имени в сношениях с католиками. И там все его уважали.
Помню, как он однажды ехал из Вильны на свою архиерейскую дачу, Тринополь, в простой коляске и в дорожной скуфейке, к ужасу русских служащих; но все, кто его встречали и узнавали, – русские, поляки и евреи – низко ему кланялись.
Во время прогулки по „кальварии« – так назывался ряд католических часовен вокруг архиерейской дачи, посвященных разным стадиям крестного пути Христа на Голгофу, – перед архиепископом вставали и приветствовали его все католики, служившие при часовне, хотя он был в подряснике и шляпе».
С началом в 1914 году войны России с немцами епископ Тихон был переведен в Москву в ожидании нового назначения. В это время он много служит в разных московских храмах и много проповедует. Здесь и узнала его Москва и уже через три года выбрала своим архиереем. А архиерей еще ближе становился к обычным людям, хотя и сам был из бедной священнической семьи, но ведь архиерейство могло помочь и забыть свою бедность.
Прот. Георгий Митрофанов отмечал: «Лишенный своей епархии, лишенный обязанности осуществлять очень большую, обременительную административную работу, архиепископ Тихон занялся тем, чем обычно епископы довольно быстро переставали заниматься, – он занялся пастырской деятельностью».
Заговорили те, кому следует говорить и будить совесть
17 июля 1918 года большевики расстреляли царскую семью. Причем было объявлено, что «жена и дети не пострадали».
Несмотря на возможные обвинения в симпатиях к «монархии и контрреволюции», патриарх 21 июля 1918 года в Казанском соборе на Красной площади во время службы, после чтения Евангелия произнес экспромтом Слово о том, что «совершилось ужасное дело: расстрелян бывший государь Николай Александрович по постановлению Уральского областного Совета рабочих и солдатских депутатов, и высшее наше правительство – исполнительный комитет – одобрил это и признал законным, – вспоминал протоиерей В. Лахнотский.
– Но наша христианская совесть, руководимая Словом Божиим, не может согласиться с этим. Мы должны, повинуясь учению Слова Божия, осудить это дело, иначе кровь расстрелянного падет и на нас, а не только на тех, кто совершил его.
Не будем здесь оценивать и судить дела бывшего государя: беспристрастный суд над ним принадлежит истории, а он теперь предстоит пред нелицеприятным судом Божиим, но мы знаем, что он, отрекаясь от престола, делал это, имея в виду благо России и из любви к ней… Пусть за это называют нас контрреволюционерами, пусть заточают в тюрьму, пусть нас расстреливают».
Патриарх говорил с волнением и тихо. В соборе на Красной площади «почувствовали какое-то облегчение от сознания, что заговорили те, кому следует говорить и будить совесть».
Лишить сана и монашества
Созданная при поддержке власти обновленческая церковь стремилась, по плану 6-го отделения СО ГПУ, выполняемому Е. Тучковым, низложить патриарха Тихона. На самозванном (не имеющем никаких канонических полномочий) соборе живоцерковники объявили патриарха Тихона «лишенным сана и монашества и возвращенным в первобытное мирское положение». Патриарх во время проведения «собора» находился во внутренней тюрьме Лубянки.
8 мая 1923 г. его временно вернули в Донской монастырь, где он жил, а вскоре туда же явилась делегация «соборян»-обновленцев. Они зачитали решение о лишении патриарха сана и монашества и потребовали подписаться в том, что патриарх с ним ознакомлен.
Патриарх, указав на неканоничность решения, ответил категорическим отказом. Сохранились воспоминания очевидцев из близких патриарху людей: «Принесли штатскую одежду, но он сказал, что она мне не годится и кто дал мне сан патриарха, тот пусть и снимает, а вас я не признаю, и на акте написал: „самодержанный Патриарх всея России Тихон«».
28 июня патриарх Тихон отправился на Лазаревское кладбище проститься с отцом Алексием Мечёвым, которого очень уважал. Слух о намерении патриарха принять участие в похоронах о. Алексия Мечёва пронесся по Москве еще в день освобождения Святейшего. На кладбище собрались тысячи москвичей, к которым патриарх обратился со словом.
А. Левитин-Краснов вспоминал: «…Святейший благословил народ и тут произнес свои первые слова к народу: „Вы, конечно, слышали, что меня лишили сана, но Господь привел меня здесь с вами помолиться«. И все кладбище огласилось криками: „Святейший! Отец наш родной!« К патриарху бросилась толпа, его буквально засыпали цветами».
Благодарность женщинам
Вскоре после освобождения из заключения патриарх пригласил к себе всех женщин, которые за время заключения помогали с продуктами, одеждой, готовили еду. Одна из них вспоминала: «Патриарх терпеливо усадил всех их за стол, просил „не беспокоиться« и сказал при этом примерно так:
„Сидите и не вставайте! Вы мне много послужили за последнее время, когда все покинули меня; вы ни на один день не оставили своих забот обо мне – всеми забытом и оставленном. А теперь я сам хочу послужить вам в малости, чтобы хоть немного отблагодарить вас за все…
А вы – сидите и угощайтесь, никого мне в помощники не нужно…« И добавил: „Все духовенство оставило меня, а вы поддержали своими постоянными заботами, и я не забуду этого до конца своей жизни!« Он сложил руки на груди и, поклоняясь своим гостям, произнес: „Спаси вас Господи!.. Спаси вас Господи!..« <…> и, оборачиваясь в стороны, делал поясные поклоны. Все были взволнованы, сидели и чуть ли не плакали».
Единственный клирик, помогавший ему в тюрьме, иеродиакон Викентий (Шуленин), также был приглашен на встречу: «Обратившись к своему престарелому иподиакону отцу Викентию (иеродиакону „из простецов«!), искренне любившему Святейшего и служившему ему все это время, сказал с болью, указывая присутствующим женщинам на него рукою: „А это вот единственный представитель среди нас от… русского духовенства!«». По воспоминаниям современников, многие архиереи и священнослужители (кто не был арестован, в ссылках, тюрьмах) очень жалели патриарха, только помогать ему боялись.
Ошибка
После того как «у ведущего работу с религией» Тучкова сорвался план о низложении патриарха Тихона обновленцами, он стал добиваться от патриарха признания им легитимности советской власти. Требовалась «декларация» о лояльности, сделавшая бы новую власть законной в глазах верующих, для которых патриарх был самой авторитетной фигурой.
В 1923 году патриарх, возможно, раньше надеясь, как и многие другие, что большевики пробудут недолго, уже понимал, что народ, призываемый им к отказу от братоубийственной распри и хранению христианской веры, в большинстве не пошел на его призыв. Надежда на скорое поражение большевиков не оправдалась.
Как отмечал прот. Сергий Булгаков: «Когда длительный и хронический характер этой болезни Русского государства (которая есть также болезнь и русского духа) стал очевидным, он понял необходимость учитывать это обстоятельство и подчиниться фактам, подобно тому, как ранние христиане подчинялись факту правления Нерона».
16 июня 1923 г. последовало заявление патриарха в Верховный суд РСФСР со словами: «Я раскаиваюсь в этих проступках против государственного строя (ранних посланиях с анафематством всех сотворивших и поддержавших революцию, террор и развязавших гражданскую войну) … я отныне советской власти не враг».
«Раскаяние» было вызвано опасением самого страшного – победы обновленцев, которые, исказив учение о Церкви, стали бы руководить ею под руководством ГПУ.
Бывший обер-прокурором Святейшего синода в 1915 году, А. Д. Самарин так говорил о мотивации написания патриархом Тихоном своего раскаяния: «Я не сомневаюсь, что им не руководит малодушный страх за свою личную безопасность, но ему постоянно ставят в вину бесчисленные аресты, ссылки и расстрелы духовенства, и он невольно останавливается перед новыми жертвами, так как во всех случаях сопротивления Синода намерениям ГПУ месть поражает не патриарха, а кого-нибудь из его ближайших сотрудников, обвиняемого в противосоветском влиянии на ход церковных дел».
По словам современника патриарха, протопресвитера В. Виноградова, «по каким психологическим мотивам и в каких условиях подписал Тихон это заявление, он, насколько я знаю, никогда и никому об этом ничего не говорил (а спрашивать его об этом было бы крайне неделикатно), но никогда он и не отрицал, что действительно подписал его, но только не раз разъяснял буквально следующее: „Я написал там, что я отныне не враг советской власти, но я не писал, что я <…> друг советской власти«.
И не однажды отмечалось, что в доверительных беседах с духовенством патриарх Тихон просил не верить заявлениям, которые под его именем появляются в советской печати.
Из навоза лепешки не сделаешь
Советская власть в борьбе с Церковью применяла разные тактики: однозначно карательные – арестовывая, ссылая и расстреливая – или пытаясь навредить Церкви изнутри, например, сталкивая разные церковные группировки или требуя «примирения» с обновленцами.
«13 ноября Тучков вызвал к себе лично патриарха, был строг и решителен. В скупых и резких выражениях он предъявил ультиматум: патриарх должен немедленно принять Евдокима (обновленческого епископа) и выработать совместно с ним декларацию о примирении. Отказ патриарха от примирения будет рассматриваться как контрреволюционный выпад, и патриарх будет арестован вновь.
Этому разговору предшествовал целый день томительного ожидания в приемной Тучкова, куда патриарха ввели под конвоем.
Однако патриарх Тихон неожиданно заговорил еще более резким тоном: категорически отверг требование Тучкова и заявил, что никто в мире не навяжет ему таких действий, которые отвергает его совесть…
Изумленный Тучков быстро сменил тон – стал осведомляться о здоровье патриарха, шутить и вежливо с ним простился. Через несколько дней после этого был арестован архиепископ Иларион (Троицкий)». Власть обычно мстила патриарху арестом близких ему епископов и священников за неподчинение.
Другой попыткой смутить дух патриарха было объявление ему о переходе епископов и священников на работу в ГПУ и в сексоты. Но патриарх умел отвечать на подобные выпады.
Святитель Иоанн (Поммер) вспоминал: «Один из видных работников по борьбе с Церковью, лично известный патриарху и по времени учения, и по прежней церковной службе, желая смутить дух патриарха и склонить патриарха к уступкам, стал перечислять патриарху «церковных генералов», перешедших и еще имеющих намерение перейти на сторону «Советов», и предположительно рисовать, что могут сделать «Советы» из этих «церковных генералов».
«Генералы-то у вас есть и еще будут, а церковной армии при них нет и не будет», – спокойно заметил патриарх.
«Почему? – удивленно воскликнул совспец, – к нам перешли люди большого образования и выдающихся дарований, и народ за ними пойдет!» – «Церковный народ ищет в своих вождях чистоты и святости, а про ваших «генералов» он знает, что это церковные отбросы; «Советы», рассчитывая на этих «генералов», – добавил патриарх, – забывают русскую пословицу: «Из навоза лепешки не сделаешь!»
После заключения патриарх Тихон часто говорил, что, если бы знал, что обновленчество сделало столь малые успехи, он никогда бы не стал выходить из тюрьмы, и вспоминал свое сидение как лучшее время, вспоминал протопресвитер Михаил Польский.
Протопресвитер Михаил Польский, впоследствии оказавшийся за рубежом, сообщал, что в последние недели жизни патриарх все больше склонялся к отказу от любых уступок власти. Он приводит свидетельство епископа Максима (Жижиленко), во время пребывания патриарха в больнице бывшего доктором и общавшегося с патриархом, который доверял ему самые затаенные мысли и чувства. Со слов епископа Максима,
патриарх Тихон высказал свои мучительные сомнения в пользе дальнейших уступок советской власти. Делая эти уступки, он все более и более с ужасом убеждался, что предел «политическим» требованиям советской власти лежит за пределами верности Христу и Церкви.
Незадолго же до своей кончины Святейший патриарх высказал мысль о том, что, по-видимому, единственным выходом для Русской Православной Церкви сохранить свою верность Христу будет в ближайшем будущем уход в катакомбы.
Хотя эта история многими исследователями ставится под сомнение, однако жесткая позиция патриарха в отношении требований власти, занятая в последние недели жизни, вполне укладывается в версию, приведенную протопресвитером М. Польским.
Последние дни
После разбойного убийства 9 декабря 1924 года в квартире патриарха в Донском монастыре келейника Якова Полозова, которого он знал с 1902 года и очень любил, патриарх Тихон, уже не раз серьезно болевший, перенес очередной приступ. Требовалось неотложное лечение. Было принято решение о помещении патриарха в больницу.
Врач Э. Бакунина вспоминала о первых днях пребывания Святейшего в больнице: «Он был высокого роста, седой и очень худой, и казался, хотя держал себя бодро, гораздо старше своего действительного возраста; в нашей больнице он праздновал шестидесятый год своего рождения.
Он приехал на извозчике, которым обыкновенно пользовался, в сопровождении двух прислужников: монаха и сына одного из своих друзей. Вечером 13 января один из его иподиаконов по просьбе патриарха принес ему из находившегося поблизости Новодевичьего монастыря икону. Это оказалась икона Благовещения Пресвятой Богородицы (в этот праздник патриарху было суждено оставить этот мир. – Ред.)».
Святейший продолжал служить, а на просьбы врачей прекратить по крайней мере приемы посетителей отвечал:
„Я патриарх для всей России, и, пока я жив, каждый, кому я нужен, должен иметь ко мне свободный доступ«.
Э. Бакунина вспоминала о служениях патриарха: «Когда он служил, церкви всегда были полны и ему бывало очень трудно проложить себе дорогу сквозь толпу. Остается совсем необъяснимым, каким образом верующие узнавали, когда и где патриарх будет служить, ибо опубликовать такие объявления было немыслимо. Он служил в разных церквах, часто в Донском монастыре».
В ночь 7 апреля 1925 года, на Благовещение, патриарх Тихон умер, по заключению врачей, «от сердечной недостаточности», хотя среди современников была версия об отравлении святителя.
Однажды он сказал слова, которые звучат как завещание русским людям, в том числе и нашего времени:
«Как Иов многострадальный потерял все, что имел, был терзаем, страдал, мучился, но не потерял веры в Бога, и вера эта спасла его и возвратила ему все потерянное и утраченное, так и нам Господь попустил переносить великое страдание, поношения и обиды, попустил потерять многое из того, что мы имели раньше. Но была бы только крепка вера православная, только бы ее не утратил русский народ.
Все возвратится ему, все будет у него, и восстанет он, как Иов, от гноища своего. Пока будет вера, будет стоять и государство наше».
Использована литература:
Современники о Патриархе Тихоне: Сборник: В 2-х т. / Сост. и автор коммент. М. Е. Губонин. М., 2007.
Сафонов Димитрий, священник. Святитель Тихон, Патриарх Московский и всея России, и его время. – М. : Фонд сохранения духовно-нравственной культуры «Покров», 2013.
Современники о Патриархе Тихоне. В 2-х томах.
Жития новомучеников и исповедников Российских XX в. / Сост. игумен Дамаскин (Орловский). Тверь, 2007.
Владимир Лавров: Вне «тьмы века сего…». Политический журнал. № 30 (173). 29 октября 2007 г.
Князь Георгий Трубецкой. «Памяти Св. Патриарха Тихона». «Путь», № 1. Сентябрь 1925 г.
Протоиерей Сергий Булгаков. «Страж дома Господня: памяти Святейшего патриарха Тихона». The Slavonic Review («Славянское Обозрение»), Лондон, 1925. Т, 4. № 10. Июнь. Опубликовано в сборнике: Акты Святейшего патриарха Тихона и позднейшие документы о преемстве высшей церковной власти. 1917–1943 гг. М.: ПСТБИ, 1994.
