«Звоните Ганнушкиной (признана в РФ иноагентом)! Идите в «Гражданское содействие» (признано в РФ иноагентом)!» — это один из самых распространенных советов мигрантам или беженцам, которые сталкиваются в России с проблемами.
И они звонят и приходят. В приемные часы и дни в помещении Комитета «Гражданское содействие» на Олимпийском проспекте, 22 не протолкнуться — тут ждут своей очереди люди, говорящие на разных языках, с разным цветом кожи, с разным разрезом глаз. Заходят, бывает, и прямо в кабинет к Светлане Алексеевне:
— Нам посоветовали к вам прийти! Я готов ждать, сколько нужно! Не забудьте про меня!
Но Ганнушкина никого не забывает. И помощь в «Гражданском содействии» оказывают всем, кому она нужна — правозащитную, юридическую, материальную, гуманитарную. Если это только возможно в нашей сегодняшней ситуации.
«Моя тема — пострадавшие»
На белой стене в кабинете руководителя «Гражданского содействия» — десяток или больше грамот, премий. «Вот предмет гордости», — чуть иронично говорит Светлана Алексеевна, указывая на висящую по центру благодарность — от нынешнего президента России, в серо поблескивающей рамке.
— Эта грамота служит громоотводом, если приходят сотрудники ФСБ или полиции. Она охлаждает их пыл.
Уже без иронии Ганнушкина говорит о другой награде — премии Управления верховного комиссара ООН по делам беженцам имени Фритьофа Нансена. Ее в 2004 году получил Правозащитный центр «Мемориал» (признан в РФ иноагентом) за работу с беженцами, то есть за программу, которую задумала и которой уже 20 лет руководит Светлана Алексеевна параллельно с работой в «Гражданском содействии».
В 1988 году начал разгораться армяно-азербайджанский конфликт. Погром в Сумгаите был одним из первых кровавых событий на территории Советского Союза. Понятно, что все сочувствие было на стороне армян, но Светлане Алексеевне было важно услышать обе стороны.
– Я хотела лететь в Ереван, чтобы приобщиться к демократическому движению за Нагорный Карабах. Но в последний момент передумала и купила билет в Баку. Там за 6 дней я записала около 30 интервью — никого не пришлось уговаривать, все хотели говорить. Там я впервые увидела беженцев — азербайджанцев из Армении. Это были сельские жители, плохо представляющие, где находится Карабах, до которого им не было никакого дела. Зачем их изгнали из Армении? За что? В чем они провинились?
Когда я вернулась, слушать меня никто не хотел. Выступала на конференциях, а мне кричали: «Вы путаете жертву и палача!» А замерзший у матери на руках двухмесячный ребенок — кто, палач? Или, может, его мать — палач?
Тогда я поняла, что моя тема — пострадавшие в результате конфликта, а не политическая его подоплека. А в 1990 году после погромов в Баку в Москву хлынул поток беженцев из Азербайджана. Собственно, Комитет «Гражданское содействие» и был организован для помощи им.
Мы занялись благотворительной, гуманитарной помощью, думали, что права защищать не надо будет — демократия же наступила! Но потом поняли, что новое государство тоже склонно нарушать права человека. И в 1992 году был учрежден правозащитный центр «Мемориал», а в 1996 году на его основе — сеть «Миграция и Право» для правовой помощи беженцам в разных городах России.
Об уважении, самоуважении и четверке по математике
«Зачем вы берете по блату людей, которые ничего знают и не желают учиться? А потом хотите, чтобы я им тройки просто так ставила!». С таким отношением к делу — «оценка должна быть заслуженной» — Светлана Алексеевна 30 лет проработала в Историко-архивном институте, а потом в РГГУ, образованном на базе института в 1991-м году.
— Учился у меня один из цековских сыновей — и ничего не знал, не мог никак сдать экзамен. Декан, помню, звонил мне: «Меня уволят из-за вас! Поставьте ему тройку». Но я подпись свою ставлю под оценкой — тройка означает, что я дала студенту определенные знания. У Фонвизина в «Недоросле» учитель математики Цыфиркин отказывается брать жалованье, говоря, что барчук ничего не перенял от него. Вот и я так же говорила: «Не хочу деньги зря получать. Тройку не поставлю».
Когда встал вопрос об отчислении этого студента, мне, наконец, позвонили его родители: «Что делать? Помогите». Сказала: «Берите репетитора, хорошего, который даст знания, а не деньги за тройку будет брать. Я все, что могла, уже сделала. Просите отсрочку на полгода. Он все сдаст — ничего сверхъестественно сложного в моем предмете нет».
Парень пришел на пересдачу через полгода и вполне прилично ответил на билет и решил задачи. Я начинаю писать в направлении: «хорошо». А он вдруг: «Надо написать «удовлетворительно»! А что Вы пишете?» Не понял, потому что не ожидал такой оценки. Я ему ответила: «Ставлю четверку. Что заслужил, то и получил». Меня бэкграунд, как сейчас говорят, не интересует. Я оцениваю сегодняшние знания. Бедный парень был в шоке.
Через несколько лет встретила его на улице. Он ко мне бросился, говорит: «Вы меня заставили уважать не только вас — вы заставили меня уважать себя». Это стоит того. И хотя, возможно, в жизни ему теория вероятностей и не понадобиться, но математика учит мыслить и расширяет взгляд на устройство мира.
Не называть белое черным
В детстве Светлана Алексеевна часто болела, в школу после почти трехлетнего перерыва пришла только в четвертом классе. Была толстой девочкой — и столкнулась с презрительным отношением со стороны сверстниц. Ей приходилось заставлять себя каждый день приходить в школу. Однако такая «школа» закалила характер.
— Нашлась почва, на которой я стояла тверже, чем все остальные, — математика. В шестом классе вернули совместное обучение, и к нам в класс пришли мальчишки. Тогда оставляли на второй год, и были у меня такие одноклассники, у которых уже усы росли. Нелегкие были ребята, выросшие без отцов в бараках. Мне же было всего 13, но я поняла, что могу помочь 16-летнему оболтусу исправить двойки и перейти в следующий класс. Они приходили к нам домой — и мы с моим отцом им помогали, занимались с ними. У меня появились друзья. И я поняла, что я такая, какая есть, — и больше не позволю себя унижать.
Когда я училась в 10 классе, нашу школу соединили с соседней — бывшей мужской. Там был жуткий директор — и год я провела в борьбе с ним и с учительницей английского, которая была парторгом и завучем одновременно.
Наш класс пришел из демократичной школы, а нас все время пытались «ставить на место». Я была назначена старостой, потому что наши учителя понимали, что пришедшим из нашей школы придется отстаивать себя, и для этого нужен кто-то сильный.
Когда завуч начинала отчитывать наш класс, то я смотрела на нее отстраненно и говорила: «Будьте добры, говорите мне «вы». Я — взрослый человек, у меня есть паспорт». Это кажется смешным, но произносилось вежливо и было для нее как удар, на который ответить нечего.
Однажды нашего одноклассника в выездном спортивном лагере несколько раз ударил учитель физкультуры, мы рассказали об этом в школе. Завуч вызвала меня и сказала: «Ты сказала своим родителям, что мальчика избил физкультурник. Но этого же не может быть! Ты это понимаешь?» Я не сразу не поняла, о чем идет речь. Потом дошло: меня просят солгать, и мне угрожают. Но я не могла на это пойти — как же можно называть черное белым? Я видела то, что видела, — и ничего другого говорить не буду. Разумеется, дело замяли. Но это был жизненный урок.
«И вся-то наша жизнь есть борьба», как поется в песне. И не обязательно надо быть героем, чтобы бороться – оказывается, это необходимо просто, чтобы жить и быть собой.
Чтобы не было гадко
У Светланы Алексеевны иногда спрашивают, из-за чего вдруг она занялась правозащитной деятельностью. Она отвечает, как правило, так: «Из-за дурной привычки лезть в чужие дела». А привычка, как она объясняет, смеясь, — наследственная.
— Моя бабушка Софья Владимировна Клумова, наполовину немка, была очень активным человеком, всегда вмешивалась везде, где, по ее мнению, что-то шло не так. Она была прикована к постели — но даже в таком состоянии звонила в разные ведомства и добивалась своего. Например, во время войны в нашем доме, где было много стариков, работал лифт — благодаря тому, что бабушка настояла. К ней приходила женщина, которую хотели выслать из Москвы как немку, — бабушка добилась, чтобы ее оставили в покое.
Когда фашисты были под Москвой, бабушка позвонила в Моссовет и сказала: «Мне уже много лет, но я требую: дайте мне пулемет, я буду отстреливаться из окна!». Пулемет ей, конечно, не дали, сказали: «Товарищ Ганнушкина, не волнуйтесь, у нас еще достаточно военных, которые готовы защищать Москву».
У бабушки был брат, врач Евгений Владимирович Клумов. Он окончил медицинский факультет в России, учился в Германии, защитил там докторскую, вернулся и поехал работать в Белоруссию. После революции оставался там же главврачом. Когда пришли немцы, он остался на своем посту — работал вместе с женой. Когда немецкие войска отступали, то хотели, чтобы он ушел вместе с ними — Евгений Владимирович отказался. Ему объяснили, что он погибнет.
Свидетели рассказывали, что тогда он сказал жене: «Галя, мы прожили большую жизнь. Это не худший способ отправиться на тот свет». Они умерли от удушья в газовой камере.
Сразу после войны Клумова объявили врагом народа, но через какое-то время выяснилось, что он был активным участником партизанского подполья. В 1965 году, к 20-летию Победы, Евгению Владимировичу было присвоено звание Героя Советского Союза посмертно.
Бабушка и ее брат жили, сохраняя собственную душу, не отказываясь от представлений о том, что хорошо и что плохо. И я поэтому не люблю слово «справедливость». Очень не люблю. Если тебя толкнули, то толкнуть в ответ, может, и справедливо. Но это плохо. Если же в жизни человека только одна шкала: «полезно — не полезно», то это даже не прагматика — это подлость, гадость.
Быть хорошим — прагматично. Гуманизм прагматичен – полезен во всех отношениях.
Самое главное — не бывает мучительно больно, ну, как у Островского…
— За бесцельно прожитые годы?
— Да, и бесцельно, и гадко.
«Во мне восемь разных кровей»
Правозащитной деятельностью Светлана Алексеевна начала заниматься, можно сказать, еще в советское время — выступала против антисемитизма, которого в СССР официально не было, но он процветал негласно.
— Это было очень болезненно для меня. Во мне где-то немного меньше 25% еврейской крови, но я воспитывалась в православной среде, где праздновались Пасха, Рождество, масленица: куличи, блины, елка. У бабушки и няни — нательные кресты. С няней я ходила в церковь, в раннем детстве выучила «Отче наш». Но во мне вообще восемь разных кровей — и мне это нравится.
Когда я училась в четвертом классе, мне было 11 лет, случилось дело врачей. Я услышала антисемитские разговоры среди девочек в школе — и это меня потрясло, но мои попытки возражать вызвали только новый прилив агрессии.
На мехмате в мои годы (то есть в 60-е) всегда училось много евреев, антисемитизм был, но, я бы сказала, вялотекущий. А мой выпуск вообще пронесло. Но с 70-х началось настоящее безумие: отдельные аудитории для абитуриентов разного происхождения, специально выдуманные задачи-«гробы» и т.п. Я воспринимала проблему антисемитизма, как и должно, на самом деле: это не проблема евреев — это проблема антисемитов. И народа, в котором антисемиты занимают достаточно большой процент. А поскольку я сама не подвергалась дискриминации, так как моя четвертинка не была видна, мне было мучительно стыдно.
Светлана Алексеевна писала письма против проявлений антисемитизма, отправляла в газеты, но их не печатали, присылали ответы: «Товарищ Ганнушкина, газета в дальнейшем учтет ваше мнение в своей редакционной политике». А в год тысячелетия Крещения Руси, в 1988-м, начались разговоры о готовящихся еврейских погромах: в почтовые ящики подкидывали письма с угрозами, на станциях под Москвой развешивались листовки с призывами к погромам. Ганнушкина собрала эти подметные письма и написала письмо в ЦК КППС. Оттуда ее отправили в Московский Комитет партии.
— В Горкоме партии мне сказали, что погромов никаких быть не может, потому что антисемитизма у нас нет. Но как же нет, если на моем родном мехмате он процветает? Инструктор Горкома неожиданно заинтересовался этой проблемой. Спросил, есть ли у меня данные, подтверждающие это. Я назвала двух коллег, которые многие годы собирали такие данные. Состоялось большое заседание, после которого организаторы дискриминации не участвовали в экзаменах. В 1988 году на моем родном факультете впервые за долгое время был нормальный конкурс.
О готовящихся погромах мне пришлось еще поговорить в КГБ, куда меня вызвали и обвинили в распространении слухов; в МВД, где мне сказали, что знают об этом и не допустят никаких эксцессов; и даже в приемной Патриарха, куда я пришла с прихожанкой храма, где подстрекательские речи произносил священник. МВД выполнило свои обещания. По случайности, в детском парке, где я гуляла в день праздника со своим годовалым внуком, я услышала разговор двух молодцев в черных рубашках, которые говорили о недопущенных милицией в Москву автобусах с их товарищами, готовыми разделаться кое с кем.
«Что там еще в вашей Конституции?!»
Говорим о том, как замечательно написана Конституция России — это прекрасный текст о свободе. «Она у меня всегда с собой, я без Конституции никуда не выхожу», — Ганнушкина вынимает из сумки потрепанный экземпляр главного закона страны. Видно, что им часто пользуются.
— Это полезно. К Конституции можно и нужно апеллировать, когда нарушаются права — ваши или другого человека. Правда, я часто сталкиваюсь с тем, что текст Конституции мало кто знает — для многих представителей власти ссылка на ту или иную статью — целое открытие. «Что там еще в вашей Конституции?!» — услышала однажды от высокого лица из правительства.
— А как вы находите общий язык с представителями власти?
— Со всеми представителями власти нужно говорить спокойно, вежливо, с достоинством. Но и уважительно. Например, полицейским не очень часто выказывают уважение — и они ценят эти редкие моменты. Нужно твердо дать понять, что он поступает не по закону. Для этого достаточно спросить, какой закон страж порядка применяет в данный момент — как правило, никто из них не знает ответа на этот вопрос.
Когда он поймет, что вы знаете больше, чем он, можно предложить: «Давайте поговорим как люди. Ведь нам с вами жалко его (задержанного)». Берите полицейского в союзники, покажите, что относитесь к нему как к человеку. В большинстве случаев он пойдет навстречу.
С более высокими чинами — все индивидуально. Но, к сожалению, у большинства из них нет убежденности в том, что они могут что-то решить. Они не хотят брать на себя ответственность. Может, и поступят хорошо — но только тогда, когда сверху кто-то прикажет. Поэтому разговоры часто очень тяжелые.
Интересен человек
Несправедливо быстро заканчивается время разговора со Светланой Алексеевной. Но я помню — мы встретились не для справедливости. К тому же, в приемной ее ждут другие — беженцы, мигранты, еще один журналист. Много людей, которым нужна помощь.
— Если бы вам представилась возможность встретиться и поговорить с кем-то, с кем бы вы встретились, о чем спросили?
— Наверно я бы поговорила со своим дедом, психиатром Петром Борисовичем Ганнушкиным. Я его никогда не видела, мы с ним на 10 лет разошлись во времени. Бабушка моя все время о нем рассказывала. А я бы послушала о том, как устроена психика людей, почему мы ведем себя так, а не иначе, чем обуславливается наш выбор.
Мне очень интересен человек.
