Президент подписал закон о прописке, который вводит уголовную ответственность за фиктивную регистрацию. Авторы закона считают, что он поможет бороться с «резиновыми квартирами» и с незаконной миграцией. О миграционной политике, которой нет, нам рассказала Светлана Ганнушкина (признана в РФ иноагентом) , председатель комитета «Гражданское содействие» (признан в РФ иноагентом).
Фото с сайта www.hro.org
– Светлана Алексеевна, в чем вы видите главные недостатки миграционной политики?
– Летом 2012 года Путин утвердил новую концепцию миграционной политики. Но все его дальнейшие предложения в области миграции полностью противоречат этой концепции. Например, там черным по белому написано: «упростить процедуры регистрационного учета граждан Российской Федерации в целях снятия административных барьеров, препятствующих изменению места пребывания или жительства».
Почему появляются «резиновые» квартиры? Хотя по принятому в начале девяностых закону «О свободе передвижения» регистрация или ее отсутствие не может быть основанием ни для получения права, ни для ограничения в правах, требование регистрироваться по месту жительства каким-то образом затесалось в закон «О гражданстве». Отсутствие регистрации становится препятствием для получения гражданства. Так уберите из закона «О гражданстве» это требование, замените его на требование постоянного проживания, и никто не будет регистрироваться по одному адресу, а жить по другому.
Мы все время двигаемся в противоположном направлении. В концепции сказано: «развивать институт убежища», но он скорее сворачивается, а не развивается. Всего в России около 800 человек имеют статус беженца, еще две с половиной тысячи – временное убежище, а нуждаются в статусе беженцев несколько сот тысяч человек. Это и афганцы, которые застряли здесь еще со времен Наджибуллы, и те, кто бежал оттуда позже, когда американцы повторили нашу глупость и учинили военное вмешательство в Афганистане. В этом статусе нуждаются и грузины из Абхазии. Их здесь меньше, чем в Грузии, но люди ехали туда, где у них есть родственники. Была одна страна, и когда начались конфликты, они не думали, что должны ехать только в страну, название которой соответствует их пятому пункту. Национальность – вещь относительная, культурная самоидентификация и этничность – не одно и то же. В Абхазии российское правительство всем желающим выдало российские паспорта, а грузинам, вынужденным оттуда бежать, здесь паспортов не дали. Эти люди в России не легализованы.
Каждый приемный день к нам обращается за помощью по 50-60 человек, а иногда и больше. В основном иностранные граждане, но есть и россияне – так называемые внутриперемещенные лица. Про трудовую миграцию хотя бы говорят, и много, а о вынужденной миграции молчат, как будто нет такой проблемы. Я на встрече с Ромодановским (Константин Олегович Ромоданоский – руководитель ФМС – ред.) его прямо спросила: «Почему мы говорим только о трудовой миграции и не говорим об институте убежища?» Но этот вопрос он «не услышал».
В концепции также сказано: «Упростить систему выдачи разрешений на временное проживание». На днях ко мне пришел гражданин Пакистана, который уже два года живет здесь с законной женой, россиянкой, никуда не выезжал, имеет регистрацию на три года. «Вина» его только в том, что он вовремя не отметился – не знал, что раз в год должен отмечаться. Как только это выяснилось, он тут же заплатил штраф, тем не менее суд постановил выдворить его из России. Если его действительно выдворят, он в течение пяти лет не сможет сюда не только вернуться, но даже приезжать. Наказание абсолютно несоразмерно нарушению. Человек по неведению совершил административное нарушение, и за это суд считает возможным оторвать его от жены.
– О трудовой миграции говорят много, но проблема, похоже, не решается?
– Не решается опять же потому, что говорят о том, как с ней бороться, а анализировать проблему не хотят. Бороться же в представлении нашей власти – это принимать репрессивные меры по отношению к мигрантам.
Поскольку в постсоветское время практически невозможно было законным образом взять на работу трудового мигранта, сложилась система рабского труда. Для недобросовестного работодателя нелегальный рабочий выгоден – он беззащитен, за него не надо платить налоги, не надо обеспечивать ему безопасность труда. Можно платить копейки, получая за счет этого сверхприбыль, в любую минуту можно выгнать на улицу – нелегал жаловаться не пойдет. Работодатель – первое звено в этой цепочке.
Следующее звено – чиновник, который прекрасно знает о творящемся беззаконии, но на все закрывает глаза, потому что получает немалые суммы за то, что он выдает разрешение на работу. Квоты на разрешения на работу устанавливаются правительством по субъектам РФ. Но они распределяются не среди работников, а среди работодателей. В мае работодатели приходят в cлужбу занятости (за право выдавать квоты борются министерство труда и федеральная миграционная служба) и там получают разрешение на найм определенного числа иностранных работников.
Наша сотрудница сидела там в очереди и видела, как грызлись работодатели из-за квот. При этом их никто не спрашивает, есть ли реальные рабочие места. А потом тем, кому действительно нужно взять на работу одного или нескольких иностранных граждан, или самому мигранту, для которого есть конкретная вакансия, говорят, что все квоты уже распределены. Он уходит ни с чем, а за углом его встречает некая неопределенного положения личность и говорит: «Хочешь получить разрешение на работу? 20 тысяч». И за 20 тысяч (сейчас, говорят, уже за 30 тысяч – цены растут) выдает ему разрешение работать на каком-то виртуальном предприятии. Потом он пишет, что просит его перевести его на настоящее рабочее место, и только тогда там получают возможность взять его на работу.
Мы, например, получили одну квоту, потом просили переориентировать ее на другого человека, потому что тому украинскому гражданину, на которого мы получали квоту, дали вид на жительство и с ним стало возможно работать без всяких квот и разрешений. Мы хотели взять на работу гражданина Киргизии – кандидата филологических наук, который имеет опыт работы в неправительственных организациях и, главное, говорит на всех тюркских языках: турецком, киргизском, казахском…. Все это мы подробно описали и попросили дать нам возможность переориентировать квоту на этого сотрудника. Мне отказали трижды по трем разным причинам. Устно сказали, что квота выдана на гражданина Украины, и невозможно переориентировать ее на гражданина Киргизии. Хотя что от этого меняется, понять трудно?
На сайте появилось заявление, что мы можем взять с такой же квалификацией и опытом гражданина России. Так предложите нам этого гражданина, который знает столько тюркских языков, имеет опыт мониторинга и согласен работать за 35 тысяч. А в официальном письменном ответе они написали, что мы в своем заявлении не обещали обеспечить его жильем. Нашему сотруднику этой суммы хватало: за 10 тысяч он снял комнату, еще и часть оставшихся денег отправлял домой. А тот, кто у них 1000 квот получил, 1000 человек жильем обеспечил? Что происходит дальше? Наш сотрудник не выдержал – купил за 20 тысяч разрешение работать в другой фирме, потом мы перевели его к нам. К тому времени я нашла в ФМС людей, которые готовы были помочь получить квоту, но было уже поздно. Но тоже не дело, чтобы приходилось искать знакомых и решать проблему в «режиме ручного управления».
Следующие в системе рабского труда – сотрудники полиции, которые получают мзду за то, что работодатель с ними договаривается «не замечать» нарушений. Более того – их порой работодатели приглашают усмирять возмутившихся работников, которым не выплатили зарплату.
В эту систему хорошо вписываются наши националисты. Они устрашают трудовых мигрантов, чтобы те не бунтовали, и создают в обществе такую атмосферу, что мало кто сочувствует мигрантам. Ксенофобия выгодна и работодателям, и чиновникам, и сотрудникам полиции, и власти, которая отводит от себя протестные настроения. Конечно, ксенофобия человеку свойственна – мы с опаской относимся к людям, которые ведут себя и говорят не так, как мы. Человек, к сожалению, далеко не идеален, а психология толпы (или массы) сильно отличается от психологии одного человека. Сам человек может сначала подумать, прежде чем что-то сделать, а когда он вливается в массу, часто руководствуется исключительно эмоциями, причем самыми негативными.
Недавно все это видели на примере Бирюлево. О том, что на этой плодоовощной базе антисанитария, люди находятся в жутких условиях, что там одни мужики, платят им мало, и это привлекает туда дешевую проституцию, и все происходит на глазах у детей, наши коллеги писали еще за три года до происшествия. Никакой реакции. Когда произошла трагедия и люди пошли объясняться с властями, появляются националисты и направляют народный гнев на мигрантов. Я в тот день дома места себе не находила – понимала, что если поеду туда, ничего не смогу сделать против толпы, а в моем городе идет погром. Но в тот день полиция действовала очень профессионально – если бы не полиция, погром был бы гораздо страшнее, вряд ли обошлось бы без человеческих жертв.
Но уже на следующий день полиция получила другое задание и начала облаву на мигрантов. Еще не знали точно, кто убийца, а уже шли облавы.
Недавно на заседании президентского совета по правам человека выступала дама из прокуратуры. Не хочу называть ее имя. Она недавно приехала из Краснодарского края – места, где сама власть заражена ксенофобией по самую макушку. Так вот, эта дама сказала, что сама чуть ли не в Бирюлеве поселилась и когда выходит на улицу, не видит ни одного русского лица. Тут встал Николай Сванидзе и спросил ее: «А меня вы к какой категории отнесли бы?».
Это говорит прокурор! Дальше – больше. Она сказала, что в городе Пугачеве Саратовской области гражданин Чечни убил русского парня. Кто такой «гражданин Чечни»? И погибший Руслан Маржанов был наполовину татарин. Его отец Шамиль Маржанов замечательно сказал, что нечего делать из трагедии его семьи межнациональный конфликт. Так разжигаются страсти.
В Москве ситуация очень тяжелая. Не только в транспорте и на остановках, но и от некоторых близких мне людей я слышу вещи, которые вызывают недоумение. Не понимаю, что происходит с людьми, почему они с легкостью провоцируются на такие высказывания чувства. Например, один мой знакомый говорит: «Когда захожу в автобус, со мной заходят в основном нерусские, они говорят друг с другом на своем языке, я испытываю дискомфорт». Почему? Поговори с ними по-русски – они ответят.
Если дворнику улыбнуться при встрече и просто с ним поздороваться, он не станет отводить глаза и почувствует себя спокойно. У моей приятельницы во дворе дворники из Таджикистана, отец и сын – кандидаты филологических наук, русисты. Она подружилась с ними, приглашает их домой. И вот проходит соседка и ей вслед говорит: «Еще с ними здороваться? Их надо отсюда поганой метлой выметать». Моя приятельница ей ответила: «Да, а метлу вам дать, может, вы заодно двор подметете».
У меня тоже есть фобия. На Чистых прудах, где я живу, повадились собираться националисты. Многие в подпитии, кричат «Россия для русских», «Москва для москвичей», цепляются к прохожим: «Ты какой национальности?». Одну девушку спросили: «Ты еврейка?» Она не ответила, и они ее с лестницы столкнули. Я чувствую ответственность за свой город, за свою страну, и понимаю, что если начнется рукоприкладство, мне придется встать между националистами и теми, на кого они нападают. И это меня пугает, потому что мне уже приходилось это делать. Но я хоть понимаю, чего боюсь, а у моего знакомого страх иррациональный, и он вместо того, чтобы проанализировать, откуда этот страх, его культивирует.
Фото с сайта ria.ru
Повторяю, ксенофобия человеку в той или иной мере свойственна, и она есть везде. Когда в стране нестабильность, для власти очень соблазнительно разжигать в людях такие чувства. Но это тупиковый путь. Отказаться от него можно только волевым путем.
Конечно, миграцию нужно регулировать. Спрос регулируется предложением. Если наши сограждане не хотят идти в дворники, ничего не остается, как брать на работу иностранцев. С другой стороны, мигранты нужны нам не только как рабочая сила. У нас стареет население, нас становится меньше. В развитых странах есть конкуренция за миграцию. Мы часть миграции, которая была нам желательна, упустили. У нас и собственная молодежь уезжает. Русские с Украины, из других республик едут не в Россию. Где бы я в мире ни была, везде встречала хорошо образованных русских из бывших республик. Везде на улице слышала русскую речь, никого это, кстати, не раздражает, по моему впечатлению.
Недавно я участвовала в семинаре в Алма-Аты о борьбе с терроризмом, миграции, ксенофобии для студентов из Центральной Азии. Приехали молодые люди из всех бывших среднеазиатских республик, кроме Туркмении (это сейчас закрытая страна), и из Афганистана. Весь семинар, кроме моей сессии, шел по-английски. Дети свободно говорят по-английски, притом, что между собой они общаются по-русски. Но они ориентированы на Запад, о России не знают ничего. Не знают, что сейчас происходит в России, не знают, кто такой Сахаров. Как же это политически недальновидно – пренебрегать распространением нашей культуры и языка, не ценить пока еще сохранившиеся связи.
– А те, кто приезжает работать, хотят узнавать о России, ее культуре, учить русский язык? Ведь для этого необязательно забывать родной язык, терять самобытность.
– Во времена моего детства в Москве была неполиткорректная шутка: «Татарам не удалось мечом – завоевывают Москву метлой». Так говорили, потому что тогда в основном приехавшие из Татарии работали дворниками. У нас во дворе были тетя Соня и дядя Абдул. Оба говорили по-русски не очень хорошо, но их все уважали. Мама могла мне выговорить: «Тетя Соня сказала, как ты себя сегодня вела. И тебе не стыдно?» Русский язык у них был не лучше, чем у многих нынешних дворников из Центральной Азии, но сегодня дворник в Москве чувствует себя чужаком, а они чувствовали себя полноправными членами общества. И дети их получили высшее образование. Не знаю, где сейчас живет и работает сын нашего водопроводчика Алеша (или Али), но закончил он МАИ. Как и мои родители! И, конечно, он говорил по-русски не хуже, чем я.
Во всем мире мигранты интегрируются в культурную среду через школу. На Западе, если дети мигрантов – неважно, легальных или нелегальных – не пойдут в школу, их могут отобрать у родителей. В одной чеченской семье, которая выехала в Бельгию, родителям вдруг пришло в голову, что их детям не надо ходить в школу. Так у них чуть не отобрали детей, хотя легального статуса они еще не имели. А цивилизованные страны заинтересованы, чтобы те, кто туда приехал жить, знали язык страны, интегрировались в культуру и, может быть, в будущем становились ее гражданами.
В России же в 1996 году Лужков запретил принимать в московские школы детей, если родители не имеют регистрации (хотя в соответствии с 43 статьей Конституции каждый ребенок, находящийся на территории России, имеет право учиться). Это лужковское постановление относилось не только к иностранным гражданам, но и к российским. Многие беженцы из Чечни не могли отдать своих детей в школу. В том числе и русские. Наши чиновники помнят, кто какой национальности, до того момента, когда к ним обратишься по поводу положения русских. Тогда они говорят: «Мы не националисты», то есть сделаем гадость всем. Конечно, в школах к русским беженцам относились мягче, но правило было общее – дети могли идти в школу только при наличии регистрации у родителей.
Первой об этом написала Аня Политковская. Тогда, в 1996 году, у нее была романтическая идея поместить в газете фотографию чеченского мальчика или чеченской девочки с букетом цветов, а я ей рассказали, что у Юрия Михайловича другое представление о чеченских детях. Она тут же пришла к нам, принесла деньги для беженцев от своей газеты и написала, наверно, свою первую статью на чеченскую тему.
Тогда же у нас появился Центр адаптации и обучения детей беженцев. Студенты лучших московских вузов стали заниматься с детишками, которых не брали в школу. Занимались прямо в нашем офисе, а теперь у центра есть отдельное помещение. Сегодня он существует в основном для адаптации и подготовке к школьной жизни, а тогда заменил детям школу. Дети в центре не только учатся, там для них создается благоприятная среда. Может быть, мы еще сами не сразу поняли, насколько это важно. Поняли, когда увидели, как там меняются дети. Один 13-летний чеченский мальчик, переживший начало войны, озлобленный, ко всему и всем относившийся враждебно, вдруг оттаял, когда его повезли на экскурсию в Петербург. Красота, которую он там увидел, поразила его и, можно сказать, спасла его душу. Но это и наше спасение – наша работа дает нам ощущение права жить, несмотря ни на что.
Мы, к слову сказать, потом судились с Лужковым и выиграли – правила, запрещающие «непрописанным» детям учиться были отменены Мосгорсудом в 2000 году.
