«Что же вы сделали, кузина»
Представление о том, как протекала жизнь Екатерины Михайловны до 1854 года, можно получить по любому роману о веке дворянских гнезд и болтовни в гостиных. У рода Бакуниных была великолепная усадьба в Тверской губернии. Девицы выезжали, музицировали, черкали в альбомах. События составляли домашние спектакли, прогулки на лошадях, мазурки… Полтора года Екатерина Михайловна провела в Крыму, так как сестре были предписаны морские купания. Потом опять жизнь меж двух столиц: визиты, кринолины… Вполне заурядную роль в сутолоке света Бакунина играла с несомненным удовольствием.
А в 1854 году в любимом Крыму высадились войска Франции, Англии и Турции. Газеты кричали о кровавых сражениях. В свете заговорили о подвиге благородства и благородстве подвига…
Екатерина Михайловна объявила о том, что хочет поступить в сестры милосердия. Ох, и что же тут началось! Вся Москва приезжала с уговорами: то сам губернатор Иван Васильевич Капнист, то кузины-болтушки. Более всех смущал брат, бывший военный, он уверял, что женщины на поле боя будут только тяжелой обузой. Сестрическое дело по тем временам казалось неисполнимой фантазией.
Но вчерашняя кисейная барышня настроена решительно. Чтобы испытать себя, едет к знакомому доктору в полицейскую больницу, у которой слава «самой гнусной» в Москве. Она просит показать ей перевязки и спокойно, без утомления проводит в госпитале сутки, сопровождая доктора на всех осмотрах. В конце, когда Бакунина признается в том, что собирается в Севастополь, доктор сказал: «Ну что ж, с Богом! Вы выдержите…»
Провожали отряд врачей и сестер милосердия с молебнами и с речами. В попутных городах купцы и отставные полковники давали в их честь торжественные обеды. В Харькове встречал сам генерал-губернатор.
Но чем дальше, тем экипажи все чаще вязли на дорогах и ломались. Через Днепр пришлось переправляться на большой лодке, местные называли ее «дубом»; лодку то и дело затирало льдом, и все пассажиры с криком «Качай дуба!» накреняли хрупкое суденышко, чтобы сломать бортами ледяные закраины. Не раз Екатерина Михайловна вспоминала прощальные слова Феофила Толстого: «Что же вы сделали, кузина». Несмотря на казенную бумагу, перемены лошадей на станциях ожидали по нескольку дней. На последних этапах запрягали волами; сонный шаг выводил из терпения.
В Симферополе трудились сестры, приехавшие в Крым с первыми отделениями. Встреча получилась грустной. В переполненных госпиталях, в бараках, домах и прямо на улице были свалены без разбора тысячи раненых, открылись тиф и разные больничные заразы; сестрички держались мужественно, но выбивались из сил и заболевали, четыре уже умерли. Один вид и запахи больного города вызывали отчаяние.
В осажденном Севастополе сначала показалось куда как интереснее. Только страшно было смотреть на весело идущих на батареи солдат; взгляд невольно отмечал, что за каждым отрядом всегда несли несколько носилок. Сердце сжималось: «Для которого из них?» Оставались улицы еще не тронутые взрывами. Вид на бухту с торчащими из воды мачтами затопленных русских фрегатов и с неприятельскими кораблями на горизонте, с пожарами по берегам и с пороховыми облачками на полуденном небе был живописнейший. Отдаленные удары бомб походили на хлопки фейерверков в Александровском саду. Когда над группой сестер вдруг пролетело ядро, одна из них от испуга присела и, защищаясь, раскрыла над собой зонтик; все расхохотались.
Первое время жили на квартирах. Весной плавали на лодке купаться в Артиллерийскую бухту (на знаменитые Хрустальные воды), но как-то после купания в одном из лодочных бортов обнаружилась штуцерная пуля; купания прекратили.
Скоро пришлось переселиться из квартир в сырой каземат с амбразурой вместо окна. Располагался он прямо на Николаевской батарее. Начались страшные бомбардировки.
Стакан из Севастополя
Главнокомандующий Меньшиков оборонять Севастополь, похоже, не собирался. На момент начала войны в главном южном порту русского флота практически не было береговых укреплений. Их пришлось возводить уже в виду неприятеля, под непрерывным обстрелом из сотни орудий. Меньшиков любил себя и трепетно относился к своим промахам. С удовольствием рассказывал, например, о том, как, будучи направлен в Турцию послом, нагрузил своими вещами целый корабль и забыл только… карту Турции.
Меньшиков не атаковал англо-французский десант под Евпаторией. Провалился в первой битве – на Альме. Не рискнул развить успех под Балаклавой, где его подчиненными была уничтожена великолепная английская конница. Готовясь к сражениям, о том, чтобы приготовить помещения для раненых, главнокомандующий не думал, и покалеченных героев иногда сваливали практически на голую землю. Если случались ливни, раненые лежали в лужах и умирали от холода.
Когда Меньшикова убрали, русская армия торжествовала, но и новый главнокомандующий, Горчаков, оказался не лучше. Необходимость обороны города его тоже тяготила. А воровать при нем стали в баснословных размерах.
И все-таки Севастополь держался.
Самые цивилизованные страны мира обрушили на Россию мощь последних военных изобретений. Передовая промышленность Европы работала только на эту войну. Севастополь принял на себя удар, предназначенный для всей Российской империи. И стоял. Главнокомандующие тут были ни при чем. Свою работу честно выполняли те, кто находился на переднем крае. Матросы. Солдаты. Гениальный инженер-фортификатор Тотлебен. Адмиралы Нахимов и Корнилов, оказавшиеся лучшими и среди сухопутных командиров. Хирург Пирогов. Даша Севастопольская и другие добровольные помощницы на поле боя. И среди них сестры Крестовоздвиженской общины, попавшие из петербургских и московских салонов в симферопольские зловонные бараки и в отданное под госпиталь севастопольское Дворянское собрание, где паркет был, по словам Пирогова, «на вершок пропитан кровью». За одну Светлую неделю 1855 года по Севастополю было произведено полмиллиона выстрелов из пушек. Через главный перевязочный пункт иногда за сутки проходили тысячи раненых.
«Вносят носилки, другие, третьи. Весь пол покрылся ранеными; везде, где только можно сесть, сидят те, что притащились кое-как сами. Что за крик, что за шум! Просто ад!
Пальба не слышна за этим гамом и стонами. Один кричит без слов, другой: «Ратуйте, братцы, ратуйте!», «Будь мать родная, дай водки!» Во всех углах слышны возгласы к докторам: «Помилуйте, ваше благородие, не мучьте!..» (из письма Бакуниной)
Один вид спокойных, опрятно одетых женщин посреди ужаса и грязи войны был утешителен для гибнущих солдат и матросов. Исполнили сестры больше, чем ожидалось. Такт, энергия и совестливость Бакуниной, по свидетельству Пирогова, оживотворили врачебную науку и военное дело. Не имея никакого положения в армейской субординации, Бакунина требовала исполнения должного у вороватых интендантов и у безжалостных к своим людям командиров. А в дни штурмов, случалось, по двое суток не отходила от операционного стола. Однажды сопровождала 50 ампутаций подряд, помогая сменяющимся хирургам.
В минуты передышки сестры приготовляли, резали, катали бинты, переменяли постели. Постоянно кипел самовар; часто нужно было поить раненых чаем с вином или водкой, чтобы поднять пульс перед тем, как хлороформировать. Отдельной заботой были наградные деньги, которые раненые отдавали на хранение; сестры не получали жалованья, но у них собирались огромные суммы, их приходилось постоянно держать у себя, разменивать по требованию хозяев, вести учет в специальной шнуровой книге.
Приходилась работать и вне госпиталей, помогать больным на голых высотах, стоя на коленях в лужах. Две сестры – Григорьева и Голубцова – постоянно дежурили в Гущином доме, куда отправляли только безнадежных. В этом отделении царили смерть и уныние; въевшееся в дерево и камень трупное зловоние не могли уничтожить огромные количества ждановской (дезинфицирующей) жидкости. Но и здесь некоторых, случалось, выхаживали. Екатерина Михайловна однажды сама имела удовольствие одному такому вытянутому с того света отдать его деньги, которые он просил после смерти переслать жене.
Бакунина «сделалась примером терпения и неустанного труда для всех сестер общины», – писал в своем отчете Пирогов. Днем и ночью ее можно было видеть в госпитале – и не только с корпией или с пучком лигатур в руке. Она входила во все хозяйственные мелочи, следила за чистотой матрасов и густотой бульонов. «Самая кроткая и смиренная», по отзывам солдат, она при необходимости не отступала от генералов и чиновников, пока не получала необходимое для госпиталей.
Администрация ее боялась, матросы писали о ней в письмах домой. Покинула Севастополь Екатерина Михайловна только вместе с отходящей армией, последней из сестер. В городе на тот момент практически не осталось ни одной стены, он представлял собой пустыню, засыпанную битым камнем, ядрами и осколками бомб. Из этого ада один солдат вынес при отступлении хрустальный стакан. Это был личный стакан Бакуниной, и в новом госпитале солдат вручил эту драгоценность Екатерине Михайловне.
После гибели города французов и англичан она ненавидела. И все же на своих дежурствах при необходимости ухаживала и за ранеными пленными. Одному французскому офицеру не досталось бинтов, Екатерина Михайловна перевязала его своим платком. Француз, глядя ей в глаза, сказал: «И все равно мы взяли Севастополь».
На остальную Россию этих гордецов, слава Богу, уже не хватило.
Середина жизни
А подвиги Бакуниной только начинались. В одном из своих писем Николай Пирогов обмолвился в том духе, что Бакунину война спасла «из хаоса жизни». Только нечеловеческие испытания открыли в ней истинный характер. «Она точно составляла слиток всего возвышенного. Чем более встречала она препятствий на своем пути самозабвения, тем более выказывала ревности и энергии».
Долгое время в больших сапогах и в бараньем тулупе она сопровождала транспорты, которые вывозили раненых и больных солдат из Крыма, – по глубокой грязи осенью и по льду зимой. На остановках в аулах телеги с ранеными никто не встречал. Каждую ночь нужно было искать ужин, лекарства и крышу для сотен полуживых людей. Теплой одежды не хватало: тулупы выдавали два на четверых, но и те после Перекопа отбирали. «Я принесла чулки, вязаные варежки, – пишет Бакунина в воспоминаниях, – и вот со всех сторон начали кричать: «Дай, матушка, один чулок, у меня одна нога!», «А мне на обе, да у меня одна рука, в портянки в два часа не обулся…», «Дай мне на левую руку!», «И мне на левую!», «И мне тоже!» «Да неужто не найдется кому на правую? – кричит один, смеясь. – У кого правая рука? Говорите!»
Исполнился год с начала служения Екатерины Михайловны. В одной из попутных церквушек, не имевшей ни купола, ни колокольни, Бакунина заказала благодарственный молебен.
Она благодарила Бога за этот выпавший ей год…
Впереди у нее оставались еще 40 лет жизни. Русско-турецкая война. Амбулатория и стационар в наследственном сельце Казицино – для крестьян и крестьянских детей. И воспоминания о страшном годе в Крыму, с которого началось ее пробуждение.
Андрей КУЛЬБА
