Во многом духовным испытанием оказался карантин для клирика храма Космы и Дамиана в Шубине иеромонаха Иоанна (Гуайты), который весной 2020 года переболел коронавирусной инфекцией.
Во время изоляции отец Иоанн вел записи о болезни и смысле страдания (в числе послушаний священника — окормление детского хосписа «Дом с маяком») которые легли в основу книги «Монах в карантине: 40 дней паломничества с короной», которая в прошлом месяце вышла в издательстве «Практика».
Предлагаем вниманию читателей отрывки из этой книги:
Детский хоспис
Из всего, что я делаю как священник, служение в детском хосписе дает мне больше всего. Ведь оно означает встречу с умирающими детьми и их родителями. Перед страданием невинного, праведника я чувствую, что не могу врать. Я должен быть предельно честным. В этом служении очень много трудностей. Например, вопросы, которые задают сами дети и их родители. Почему я умираю или почему умирает мой ребенок? И понятно, что на этот вопрос нет теоретического ответа. Только факт: Сам Господь Иисус Христос тоже страдал и умер. Для чего? Чтобы быть рядом вот с этим ребенком. И потому я чувствую здесь Его присутствие. Ровно так же, как на престоле в конце евхаристического канона во время литургии. Поэтому лично мне это дает очень много.
У престола священник чувствует, что совершается нечто, что бесконечно превосходит его. Настолько выше, сильнее, что это точно не он делает. Перед причащением народа он или диакон говорит: «Со страхом Божиим и верою приступите!» Страх Божий… Трудно вкратце объяснять, что это такое, но, конечно, не паника. Это скорее боязнь испортить что-то очень хрупкое, драгоценный хрусталь или цветок… Это чувство, которое испытываешь, когда берешь на руки новорожденного и должен рукой поддержать его головку. Это страх разочаровать тех, кого любишь, и кто в тебя верит.
Очень часто мы это ощущаем в храме, на службе, в присутствии Бога. Как Моисей перед неопалимой купиной. То же самое я чувствую рядом с умирающим ребенком. И думаю, что так и должно быть. Ведь что такое Евхаристия? Это жертва, жертва Христа. И невинный умирающий ребенок в этой жертве участвует.
«Для чего Ты Меня оставил?»
Очень часто в Евангелии Иисус говорит, что Он и Отец — одно. В последнем разговоре с апостолами перед смертью он произносит такие слова: Вот, наступает час, и настал уже, что вы рассеетесь каждый в свою сторону и Меня оставите одного; но Я не один, потому что Отец со Мною (Ин 16:32). Когда Филипп просит его: покажи нам Отца, Он отвечает: Столько времени Я с вами, и ты не знаешь Меня, Филипп? Видевший Меня видел Отца (Ин 8:8–9). Потом молится Отцу: Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне и Я в Тебе (Ин 17:21). А после этого на кресте кричит: Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (Мк 15:34).
На кресте Иисус называет Отца не Отцом, а именно Богом. Да, это цитата из псалма (Пс 21:2), но еще и реальное переживание. Мне кажется, что это переворачивает наше представление о Боге. Прежде всего, становится понятно, что самое важное — это не Его всемогущество, а именно то, что Он есть любовь, потому что только любовь может такое совершить. Сын Божий не только принял нашу человеческую природу, но разделил с нами опыт физической боли и душевного страдания, а также наивысшую духовную муку — тьму богооставленности. Ради нас Сам Бог вошел в бушующую стихию — потерю Бога.
Когда я несу служение в детском хосписе, довольно часто сталкиваюсь со смертью ребенка и каждый раз снова переживаю ее как трагедию потому, что смерть детей, как и страдание праведников, — это трагедия. Так же часто, в основном родители таких детей, мне задают вопросы о том, какой смысл имеет их смерть. И у меня нет ответа на этот вопрос. Точнее, ответ, парадоксальным образом, находится в вопросе, в страшном вопле Сына Божия на кресте: Боже мой! Боже мой! для чего Ты Меня оставил? (Мк 15:34).
Отцы Церкви, в основном Восточной, — Афанасий Великий, Максим Исповедник и другие — говорят о том, что Бог стал человеком для того, чтобы человек стал Богом. Вот это поистине удивительная вещь: богооставленность, то есть тот факт, что Бог принял человечность до конца, вплоть до этого чувства потери Бога, — это залог нашего участия в божественной жизни. Он спустился до нашего уровня, чтобы поднять нас до Своего. Для меня это самое важное в христианстве.
О вере, сомнении и вопросах без ответов
Есть один вопрос, на который я давно ищу ответ. И почти уверен, что не найду, потому что это тайна. Это вопрос о смысле страдания невинного. Я часто задаю его себе, потому что окормляю умирающих детей из детского хосписа и довольно часто имею дело со страданиями и смертью детей. Я верующий человек с самого детства, и все же мой вопрос остается неразрешенным. Из раза в раз он становится для меня все более и более серьезным. Очень часто мне задают его родители детей: «Почему мой сын умирает? Что плохого он сделал?»
Иногда спрашивают: «Страдает ли мой ребенок из-за того, что Бог меня наказывает за грехи молодости?» Конечно, это совсем не христианская, в сущности, кощунственная мысль, потому что Бог не наказывает невинного ребенка за поступки родителей или кого-нибудь еще. Такой Бог был бы не только несправедливым, но и чудовищным, совсем не похожим на Бога любви, Которого нам открывает Евангелие.
Безусловно, ребенок страдает не в наказание за грехи предков, но вопрос о причине его бед все равно остается — серьезный, трагический. Однажды, сразу после моего рукоположения во священники, я оказался в Морозовской больнице: меня попросили соборовать ребенка — совсем маленькую девочку, у которой был рак. И мне было невыносимо трудно… Я заплакал и не смог поговорить с родителями.
В таких ситуациях, если быть до конца честным, никакие выкладки из катехизиса или учебника по пастырскому богословию не работают. Найденный мной ответ — это скорее утешение. Я не знаю, почему страдает и умирает ребенок, которого я причащаю перед смертью, но знаю, что так же, как и он, страдал и умер Сам Господь. А Он — Единый Безгрешный, как мы говорим во многих молитвах. Поэтому, если страдание есть наказание, как Бог мог так поступить с собственным Сыном, который ни в чем не был виноват?
Тайна страдания
Суть вопроса — о природе страдания. Я все больше и больше убеждаюсь в том, что страдание не является наказанием. Страдание — это такая же тайна, как жизнь, смерть и любовь. Жизнь и смерть для христианина не просто противоположности — скорее одна становится продолжением другой. Страдание и любовь — две стороны одной медали, неразрывно связанные, неотделимые друг от друга. Возможно, страдание есть высшее выражение любви. Любовь в христианстве неотделима от жертвенности. Христос сказал ученикам: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин 15:13). Автор Послания к Римлянам говорит, что Бог Свою любовь к нам доказывает тем, что Христос умер за нас, когда мы были еще грешниками (Рим 5:8).
Любая мама знает по опыту, что любовь к своему ребенку проходит через боль, риск, а иногда и готовность отдать свою жизнь. Если это так, то, наверное, любое человеческое страдание имеет отношение к Богу, Который, как учит нас Иоанн Богослов, есть Любовь (1 Ин 4:8)… Я не могу это объяснить логически, но мне понятно, что Христос страдал и умер как раз для того, чтобы быть рядом с больным ребенком, который сегодня страдает и умирает. Бог стал человеком по любви, и Ему важно быть солидарным и находиться рядом с каждым страдающим человеком. Тем более с невинным, с ребенком.
Сын Божий прошел через боль и мрак богооставленности, когда на кресте кричал: Боже мой! Боже мой! для чего Ты Меня оставил? (Мк 15:34). Он умер на кресте, спустился в Ад — это означает, что Он принял на Себя любое страдание. Он пошел на вольные, как мы говорим, муки ради любви. Его вопль богооставленности к Отцу и есть единственный ответ на вопрос о страдании невинного. Другого ответа я не могу найти ни для себя, ни, уж тем более, для других. Страдание, особенно страдание невинного или праведника, — это место Богоявления. Рядом с умирающим ребенком я почти на физическом уровне чувствую присутствие Христа. Но иногда получается, что страдания и смерть близких приводят людей к сомнениям в том, во что они верят. Бывает, что и церковные люди перед неожиданным страданием «теряют веру».
Егорка и Петя. 18 ноября 2019 г.
Сегодняшний день, понедельник, должен был быть днем домашнего затвора — это когда я совсем не выхожу из своей кельи-квартиры и могу наконец заниматься всем тем, чем трудно заняться в другие дни, в толпе нашего мегаполиса… Моя неделя делится так — в начале пустынь, уединение в тишине кельи, потом полное погружение в гущу толпы. В этот раз день затвора был долгожданным, потому что на прошлой неделе в понедельник я уехал в Италию на кинофестиваль, вернулся в среду, в четверг — престольный праздник, в пятницу — исповедь, а в субботу и воскресенье, понятно, — службы, исповедь, разговоры, требы, встречи…
Но в середине дня мне позвонили: малыш Георгий родился в четыре утра, и роды были очень сложными. Его реанимировали, потом ввели в искусственную кому в условиях гипотермии. Попросили срочно его крестить. Я, конечно, съездил сначала в храм за миром, затем в реанимацию. Егорка оказался невероятно красивым ребенком, папа — удивительно интересным человеком, известным художником, занимающимся стрит-артом, очень любившим Тарковского.
Слава Богу, успел крестить и миропомазать. Ребенок кажется крепким. Конечно, я тут же вспомнил Петю.
Петю я крестил в начале октября прямо в операционной. Мне позвонили из перинатального отделения детского хосписа и спросили, смогу ли совершить обряд Крещения за считанные минуты. Его страшный диагноз был известен задолго до рождения — анэнцефалия, отсутствие мозга. Родители отказались от аборта, а также попросили не реанимировать ребенка, так как надежд на какую бы то ни было обычную человеческую жизнь не было. Так, надо было успеть покрестить за несколько минут сразу после кесарева сечения.
Должен сказать, что я парень впечатлительный, никогда не присутствовал при родах, боюсь не только операционной, но даже больницы вообще! И все же приготовил все необходимое и, наверное, минуты за две покрестил, миропомазал и причастил ребенка капелькой Крови Христовой на язычок. Петя был еще грязным, покрытым кровью матери. У него, как оказалось, не только не было мозга, но и части черепа — я облил святой водой его личико. За секунду до начала обряда меня вдруг посетило сомнение: какой смысл имеет такая жизнь? Ведь она продлится всего лишь несколько минут. Но Петя смотрел на меня удивительно живыми, казалось бы, огромными темными глазами… Его взгляд меня ободрил, как будто ребенок мне говорит: «Давай, не сомневайся!»
Врачи не знали, будет ли ребенок дышать, но он задышал. Во время обряда мне пришли в голову слова псалма, последний стих Псалтири: всякое дыхание да хвалит Господа (Пс 150:6). Я, конечно, знаю, что «всякое дыхание» здесь означает «все, что дышит, всякое живое существо», — и все же мне стало приятно при мысли о том, что маленький Петя хвалит Господа самим своим существованием, своей короткой жизнью, телом без мозга, своим легким дыханием… Я знал, что этот ребенок не имеет практически никаких шансов выжить. По окончании обряда мне вспомнились слова песни Симеона Богоприимца, и я молился от имени Пети: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко»…
Как я узнал впоследствии, по законодательству РФ врачи в больнице обязаны реанимировать пациентов. Когда Петя перестал дышать сам, врачи подключили его к аппарату ИВЛ, и он прожил ровно месяц. Я, конечно, никогда не забуду Петю, его глаза.
И сегодня, во время крестин Георгия, я вспомнил его. Он был где-то рядом, с Георгием Победоносцем, с отцом Георгием Чистяковым, который окормлял тяжко болящих детей…
Петенька! Помоги, пожалуйста, Егорке!
«Духовный материализм». 3 мая 2020 г.
Коронавирус приносит огромную духовную пользу, по крайней мере мне. Жить в изоляции для меня — вовсе не проблема. Одиночество и изоляция не только не в тягость, но, возможно, они — основополагающая часть странного моего монашеского и даже отшельнического призвания, которое осуществляется в самой сердцевине мегаполиса.
Только одно дело — это одиночество, когда у тебя все хорошо и ты можешь молиться, медитировать, читать, писать, работать: это такое отшельничество, которое сильно напоминает… отпуск! А вот совсем другое дело — когда ты вынужден сидеть или лежать целыми часами в полном бездействии, потому что нет сил: ни читать, ни писать, ни работать, нет сил даже молиться… В моем городском скиту у меня есть замечательная часовня с иконами, но… я ничего не могу! Еще в эти дни болезни совсем «умер» мой сотовый телефон — аккумулятор отказывается заряжать его — а от стационарного телефона я отказался уже несколько лет назад: полная изоляция!
У меня нет физических сил, но я знаю, что бывают состояния, когда тебя покидают и душевные, и духовные силы. О таком состоянии великолепно написала Кьяра Любич: «Если ты страдаешь и страдание твое настолько сильно, что ты не можешь ничего делать, вспомни о Божественной литургии. Во время литургии Иисус Христос теперь, как и тогда, не трудится, не проповедует, но приносит Себя в жертву ради любви. В жизни можно заниматься многими делами, говорить много слов, но голос твоего страдания — пусть даже тихий и не услышанный другими людьми, голос страдания, принесенного в жертву ради любви, — сильнее любых слов» (Любич К. Размышления / Пер. с итал. А. Рыжевской. М.: Новый градЪ, 2008. С. 38). Евхаристия есть воспоминание той жертвы, которую Господь Иисус Христос принес раз и навсегда за нас на Голгофе.
Когда в состоянии крайней слабости я не могу повторять слова молитвы и только стараюсь эту мою немощность мысленно приобщить к Жертве Христа, мне вспоминается Его полное «бездействие» на кресте, которое стало для всех нас гораздо спасительнее, чем все совершенные Им самые удивительные чудеса, вместе взятые. Верно, что после коронавируса ничто не сохранится таким, каким было раньше: по крайней мере наш «духовный материализм», то, что даже молитву мы представляем себе как некую деятельность, в то время как высшая молитва — это только жертва… — такие вещи, конечно, должны будут претерпеть изменения.
В другом, поэтическом, тексте Кьяра Любич молитвенно обращается к Сыну Человеческому, Который ради нас на кресте испытал тьму богооставленности «в абсолютном бездействии». Соединить любое наше страдание, малое или великое, телесное или духовное, с Его спасительным страданием и вместе с Ним принести в жертву Отцу — есть ли молитва больше этой?
Оставалось бы, наверное, только умереть,
если бы мы не могли смотреть на Тебя,
Преобразующего, как по волшебству, всякую горечь в сладость:
на Тебя, висящего на кресте и исторгающего вопль покинутости,
в момент наивысшей неопределенности,
в абсолютном бездействии, в живой смерти,
когда Ты испытал смертный холод,
отдав весь Свой огонь земле,
и сделался совершенно неподвижным,
передав Свою бесконечную жизнь нам,
чтобы мы проживали ее с упоением.
Мы хотели бы, пусть ненамного, уподобиться Тебе,
соединить наше страдание с Твоим
и принести его в жертву Отцу.
Ради того, чтобы мы обрели Свет,
Твой взор угас.
Ради того, чтобы мы были едины с Отцом,
Ты испытал разобщенность с Ним.
Ради того, чтобы нам обладать премудростью,
Ты сделал Себя «невежеством».
Ради того, чтобы мы облеклись в невинность,
Ты взял на Себя грех мира.
Ради того, чтобы Бог пребывал в нас,
Ты испытал Его отдаление от Тебя.
