14 декабря 1990 года Генеральная Ассамблея ООН постановила считать 1 октября Международным днем пожилых людей. С тех пор этот День отмечается на самых разных уровнях и в самых разных странах, включая Россию. Для государственных мужей он служит поводом на деле подтвердить свою заботу о ветеранах и пенсионерах, декларируемую круглый год. Для деятелей науки и культуры – возможностью принять участие в специальных конференциях и мероприятиях; для обычных граждан – напоминанием о близких и родных преклонных лет. Мы приняли решение отметить эту символическую дату, задумавшись о фильмах, посвященных старикам и старости. Как отражен и как осмыслен в кинематографе этот период жизни? Кого из персонажей-стариков мы можем вспомнить? Как управляются они, их окружение и общество с проблемами старения и перспективой близкой смерти?
На волнах нашей памяти
Упомянуть все версии старения человека, запечатленные кинематографом за время своего существования, – задача для гигантского исследования, но не для тематической колонки. Поэтому ваш покорный слуга отверг идею составления топа, невольно претендующего на всеохватность и систематизм – и выбрал форму вольной и непринужденной зрительской «прогулки» – в основном по прихотливым лабиринтам личной памяти с использованием интернета в качестве справочного бюро. Масштаб стоящей перед нами темы и, в той же мере, ее жизненная близость каждому из нас как бы дает добро на право путешествовать без четко согласованного маршрута, без гида и даже без толкового путеводителя.
Поэтому вы не увидите здесь разделения картин на обожаемые и нелюбимые, на элитарные и второсортные, на относящиеся к мейнстриму и на авангард. Поэтому ни для каких симпатий автор этих строк не сделал исключений; все, что осталось неизбежно за бортом, осталось там благодаря лишь слабой памяти, тематике картины или ограниченному размеру колонки.
Отрицание очевидного
Какие фильмы первыми пришли в голову? Ближайшие ассоциации все оказались продиктованы названиями, а названия часто обманчивы: так, ни «В бой идут одни старики» Леонида Быкова, ни «Старикам здесь не место» Коэнов не посвящены старению и старости – а если и посвящены, то в иносказательном или в довольно узком смысле (солдаты проживают каждый день, как десять лет; шериф шокирован жестокостью новых преступников, лишенных всяких представлений о морали, и т.д.). Однако попадаются и «честные» названия, как «Старики-разбойники» Эльдара Рязанова (1971) – комедия, описывающая не просто приключения героев в пенсионном возрасте, но приключения героев, рефлектирующих на тему возраста и тяжело переживающих свой принудительный уход на отдых.
Что интересно – это характерно кинематографический соблазн (в тех случаях, когда протагонист – пожилой человек) представить старость таким же переполненным событиями, таким же нагруженным новыми впечатлениями, таким же пульсирующим, как и любые другие – предыдущие этапы биографии, – временем жизни, за исключением разве что младенчества. С уступки сценаристов-режиссеров этому могучему соблазну – играючи или всерьез уступки – берет начало весь массив разнообразнейших картин, в которых «осень жизни» предстает и проживается как вызов, как непланируемая, чуть не оскорбительная провокация, требующая симметричного ответа в стиле даже не зрелого, а молодого поколения, как бы комически такой ответ ни выглядел и как бы он ни веселил всех остальных (отнюдь не пожилых по большей части) зрителей.
Отрицание собственной старости, игнорирование возрастных факторов, ироническое высмеивание собственных лет – таково отношение самых разных персонажей этого типа картин к собственному биологическому рубежу; старики в этих фильмах – сколь разными они бы ни были – на все лады доказывают нам свою физическую, психологическую и социальную полноценность (нередко противореча скепсису окружающих). В документалке Стива Уокера «Юные сердцем» (2007) средний возраст музыкантов одноименного ансамбля «Young at Heart», в репертуаре коего Джеймс Браун, Sonic Youth, Radiohead – плюс-минус восемьдесят лет. Отколесив с международными гастролями (в паузах между реанимациями и реабилитациями отдельных членов группы) рокеры готовятся к принципиально важному для них концерту, который состоится в Нортгемптоне, родном их городе.
Вопреки (а может быть, благодаря) почтенному биологическому возрасту, протагонисты этой категории картин способны на самые дерзкие авантюры и на самые глубокие переживания. «Разбойники» – простейший образец: в типично подростковом угаре почтенные герои Е. Евстигнеева и Ю. Никулина средь бела дня похищают полотно Рембрандта в надежде доказать профпригодность одного из похитителей. Выдумав эту историю, Рязанов и Брагинский не погрешили против истины – подобных безрассудных стариков не счесть ни в жизни, ни в кино. В «Невинности» (2000) австралийца Пола Кокса престарелые Клер и Андреас – полвека назад влюбленные друг в друга – готовы ради вспыхнувшей вновь страсти сжечь мосты, разрушить семьи и сыграть на полную в Ромео и Джульетту.
Иной раз ощутить вторую молодость киногероям помогают фантастические силы – в сай-фае «Кокон» американца Рона Ховарда (1985) постояльцы дома престарелых обнаруживают по соседству «молодильный бассейн», он же склад инопланетных «оболочек».
Не обязательны, однако, помощь инопланетян и скользкая преступная дорожка; не обязательно сжигать себя посредством экстремальных видов спорта или разрушительных желаний. Быть можно дельным рассудительным пенсионером, которому довольно общей памяти с однополчанами, чтобы «не стареть душой» и оставаться, в этом смысле, молодым. Об этом повествует мелодрама Андрея Смирнова «Белорусский вокзал» (1970), герои которой утверждают неослабевшую с годами преданность фронтовым идеалам; не отличаясь эксцентричным поведением, они, не менее уверенно, чем персонажи предыдущих упомянутых картин, празднуют победу собственного духа над собственной стареющей «материей».
Впрочем, большинство картин, обыгрывающих контраст возраста и поведения протагониста, принадлежит комедиям, притом вполне демократичным – как «Такова жизнь» с Джеком Леммоном (1986), «О Шмидте» с Джеком Николсоном (2002) и бесчисленным другим, более или менее удачным.
Времена жизни
Бодрая и безболезненная старость, выраженная в цифрах, но не в знаках субъективно ощущаемого и объективно наблюдаемого дряхления, желанна, вероятно, каждому смертному, но встречается ли такая она в природе? Не попадаем ли мы, мечтая о ней, на крючок даже не эмпирического, а чисто логического противоречия? Если вам исполнилось шестьдесят, а вы ничуть не изменились после сорока, вы или «объективно» не пересекли границу старости как финальной стадии земного бытия, или плохо за собой наблюдаете, или просто склонны привирать и молодиться.
Но главное не в том, что старость якобы обязана сопровождаться досадными недомоганиями всех видов – есть некая ущербность в современном подражании пожилых тем, кто моложе; есть нечто неестественное в стариках, задорно продолжающих играться в игры, больше подобающие молодым. У каждого этапа собственные достоинства и недостатки, которые лучше принимать во внимание, а еще лучше – психологически и поведенчески с ними совпадать. Так восхищающие нас бодрячки, десятилетиями скачущие по сцене, у наших прадедов скорее вызвали б недоумение, если не брезгливость: не должен человек, которому идет восьмой десяток, отец и дед семейства выглядеть, как школьник, и дело вовсе не в физическом износе организма.
А впрочем, одного желания скакать по сцене мало: практически любой, кого ни спросишь, современник хотел бы оставаться вечно молодым, но в результате «как бы молодыми» дано быть только редким единицам.
Последнее путешествие
Поэтому второй тип старости, наблюдаемый и в жизни, и в кинематографе – это созерцательная старость. Недаром пушкинский лирический герой предается воспоминаниям с наступлением сумерек («Когда для смертного умолкнет шумный день…»): поздний вечер и грядущее ночное забытье – суточный аналог старости с ее ближайшей перспективой – смертью.
Лишь в старости у нас возникает возможность переживать окружающий мир и собственную судьбу в уникально настроенной оптике – сквозь отшлифованную призму всего накопленного опыта, с которого почти уже сошла нечистота амбиций, честолюбия, физиологических страстей. Это бескорыстие пожилого человека и называют, собственно, мудростью; именно в нем – отличие мудрости от самых основательных познаний, которыми может обладать и юноша.
Старость идеальна для того, чтобы окинуть взором прожитую жизнь и подвести ее итоги; старость – подлинная, а не чисто возрастная – побуждает к возвращению к истокам, что бы мы под этим словом ни подразумевали. Поэтому кинематографисты, уловившие очарование настоящей – мудрой – старости, обожают снимать road movie. Этот жанр как никакой другой дает возможность показать страну и общество в любом удобном для создателей разрезе, под любым углом и ракурсом. А если путешествует старик, горизонтальное исследование проплывающего мимо мира обогащается важнейшим новым измерением – уже не по поверхности, но и во времени, вглубь собственного прошлого, внутрь самого себя. Такое путешествие включает в равной мере наблюдение за внешним миром и опыт глубочайшей интроспекции. Пустившись в этот свой последний путь, старик повторно – но уже иначе – проживает прожитые годы, впервые – широко, как никогда до этого, – рассматривает панораму Божьего творения и незаметно обретает свой последний, зачастую самый главный опыт в этой жизни.
Если очевиднейшим примером «анти-старости» нам послужили «Старики-разбойники», то идеальный образец старости созерцательной, если угодно – библейской, дарит «Простая история» Дэвида Линча (1999), название которой можно также перевести как «Прямая история» или «История Стрейта». Седовласый, кроткий и благообразный Элвин Стрейт (Ричард Фарнсуорт), проживающй в Айове, решает перед смертью навестить брата, живущего на другом краю Америки. У Стрейта нет ни машины, ни водительских прав, зато есть надежная газонокосилка, с черепашьей скоростью которой он триумфально покоряет расстояние, обычно преодолеваемое автомобилями и самолетами. Конечно, можно при желании увидеть в щеголеватом выборе героем транспорта ребячество, «вызов природе» (то есть характерный признак «отрицания старости»), но Линч подчеркивает не амбиции, а именно «простое», «прямое» стремление Стрейта – чуть заторможенного, невозмутимого, в современном смысле наивного, но в действительности – мудрого человека повидаться с братом, заглянуть ему в глаза, соединиться в общей памяти о детстве, о семье, о прошлом. Не обращая, разумеется, внимания на то, что скажут или подумают посторонние люди при виде ездока на газонокосилке.
Не менее медитативный трип встречаем в «Лесу скорби» японки Наоми Кавасе (2007). Живущий в доме престарелых Сигэки в сопровождении молодой няни совершает пешее паломничество к могиле умершей 33 года назад жены, разлуку с которой он тяжело переживает до сих пор. Погружение путников в лесную стихию пронизано пантеистическим переживанием земного бытия как настоящей непрерывной теургии, происходящей на наших глазах.
Возвращается в родные края, чтобы найти там вечное упокоение, и пожилая пара в «Детях природы» (1991) исландца Фридрика Тора Фридриксона. Для этого ей даже пришлось поиграть в «анти-старость»: сбежать из дома престарелых, угнать чужой автомобиль, скрываться от полиции…
Апофеозом в этой категории – картиной, совместившей все, что можно совместить (за исключением, заметим, криминалитета) – можно считать «Земляничную поляну» Ингмара Бергмана (1957). После препирательств с преданной служанкой 78-летний Исаак все-таки соглашается посетить чествование пятидесятилетия своей врачебной деятельности. Он сам садится за руль машины и заодно – подвозит невестку, которая ему высказывает все, что о нем думает; прихватывает еще пятерых (!) попутчиков; демонстрирует чрезвычайную терпимость и остроумие; упивается, задерживаясь в местах детства, видениями юности, острейшими дежавю; посещает столетнюю мать, не менее энергичную и деловую, чем он сам, – и возвращается домой, сопровождаемый всеобщим восхищением.
Не похоже на «Поляну» эстетически, но сходно с ней по части творческого удовлетворения документальное свидетельство «Пляжи Аньес» 80-летней Аньес Варда, классика «новой волны», подруги режиссера Жака Реми и певца Джима Моррисона. Вечная жизнь, видевшаяся Исааку вечно зеленой земляничной поляной, Варда представляет бесконечной чередой различных пляжей, берегов, морей и горизонтов.
Нерадость
Два предыдущих типа проживания старости бывают – эмоционально – очень разными: нервными и умиротворенными, однообразными и переменчивыми, мрачными и светлыми, радостными и отчаянно грустными. Но никогда – упадническими, безнадежными, беспросветными. Однако жизнь порой сверкает и такими красками: бывают люди, потерявшие надежду; есть разуверившиеся; встречаются не помнящие даже собственного имени. Частично этот жуткий срез страданий представлен и в кино.
Наираспространеннейший (но не единственный) каркас историй, посвященных старости, которая не радость, – неизлечимая жестокая болезнь; герою, хочет он того или страшится, осталось лишь пройти ее до самого конца, порой уже не сознавая, что с ним происходит. Среди шедевров этой мрачной категории – последовательных и даже виртуозных в собственном предельном материализме – «Смерть господина Лазареску» румына Кристи Пуйю (2005) о нескольких последних часах жизни вдруг занемогшего жителя Бухареста около шестидесяти лет.
Среди особо «почитаемых» кино-недугов – злокачественная онкология и старческий маразм. Последнему, к примеру, посвящен байопик «Айрис» (2001) англичанина Ричарда Айра о романистке Айрис Мэрдок, страдавшей на закате лет Альцгеймером, и мелодрама «Вдали от нее» (2006) канадки Салли Полли, в которой жена не просто успевает за время лечения в клинике благополучно забыть лицо своего мужа, но и полюбить другого, совершенно случайного человека.
Отдельную подгруппу однозначно негативной старости образуют фильмы, сфокусированные не на телесных муках главного героя, а на окружающих его людях, шире – на обществе. Общий диагноз этих лент суммарно, честно говоря, пугает. Из редких образцов самоотверженной заботы о больном на ум пришла лишь венгерская драма «Любовь» режиссера Кароя Макка (1971), молодая героиня которой героически ухаживает за прикованной к постели свекровью, хотя и своих проблем у нее хватает. Прочие впомнившиеся картины, исследующие старость социально, на разные лады живописуют изощреннейшие издевательства, которым подвергается немолодой, необеспеченный и нездоровый человек; из наиболее известных фильмов этого сегмента – «Умберто Д.» Витторио де Сики (1952), сентиментальная хроника последовательной люмпенизации еще вчера благополучного и уважаемого «пенса», а ныне – жертвы пенсионных сокращений, без колебаний вышвырнутой на улицу.
Мотив подстерегающей бездомности возникает во многих картинах, герой которых – пенсионер, увезенный хоть на пару дней в больницу. Вернувшись, он рискует не попасть к себе домой, ибо там уже прописался новый жилец. Аналогичным образом поступает домовладелец в «Истории женщины» уже упоминавшегося нами Пола Кокса (1991); в ней роль болтливой, остроумной, своенравной, чрезвычайно артистичной и душевной дамы преклонных годов – умирающей от рака легких Марты – исполнила Шила Флоранс, у которой тоже был диагноз – рак (актриса умерла после выхода картины на экраны). Впрочем, жизнелюбие и стойкость Марты не позволяют отнести это кино к разряду «беспросветной старости»; скорее, оно относится к следующей – четвертой, более нейтральной категории.
Бывает, что переживание физической агонии сопровождается чувством нравственного краха – его испытывают персонажи в драме Дени Аркана «Нашествие варваров» (2003). Сытые и обеспеченные люди, они совсем по-толстовски сознают, что ничего не могут противопоставить простым людям труда, представителям третьего мира, носителям традиционных ценностей.
Другая неприглядость «прогрессивной» старости западного, мизантропического типа – старости, погруженной в эгоизм и отбросившей всякий стыд, – блестяще запечатлена в макабрической «Рождественской сказке» модного француза Арно Деплешена (2008): члены семьи Вийяр заняты преимущественно тем, что самозабвенно обмениваются гадостями и искренне друг друга ненавидят.
Последний шанс
Но есть и фильмы, в коих старость не приходит к персонажам вместе с судорожной активностью, патентованной мудростью или даже вместе с новой глубиной воспоминаний.
В этих картинах – среди которых назовем «Гарольд и Мод» Хэла Эшби (1971), «О’ Хортен» норвежца Бента Хамера (2007) и упоминавшуюся выше «Историю женщины» –старость предстает временем спокойного прощания с этим миром; временем достойного, невыразимо грустного, но вместе с тем и благодарного, благочестивого ухода.
Нередко старики такого типа – любые, даже самые циничные, неверующие люди – осознают, как важно посвятить остаток дней какому-нибудь благородному, общественно полезному занятию – и, погрузившись в избранное дело, обычно убивают двух и больше «зайцев»: помимо самого благого дела, хотя б на время отвлекаются от изнуряющих, бесплодных дум о предстоящей смерти; объясняются и мирятся с родными (если находились в ссоре); познают, к своему удивлению, какое это счастье – жить бескорыстно, для других людей. Таков герой картины «Жить» (1952) Акиры Куросавы – неизлечимо больной чиновник (Такаси Симура), последние силы положивший на то, чтобы на месте вонючего пустыря была построена простая детская площадка. И преодолевающий своим упорством комформизм коллег, сопротивление якудза, наконец, равнодушную государственную бюрократию. Кто бы мог подумать, что не рак, а детская площадка станет для него вопросом жизни и смерти? Кто бы мог поверить, что какая-то площадка станет для больного, умирающего человека важней всего на свете?
А между тем, в перерождении японского чиновника и есть загадка старости – самого, может быть, таинственного времени жизни. Времени, когда слово, казавшееся еще вчера необязательным и невесомым, становится вдруг тяжелей свинца, а собственная плоть вот-вот остынет, станет прахом. Когда любой безбожник, будь у него хоть толика души, хоть капля человеческого разума, хотя бы ненадолго – иной раз не подозревая – вдруг начинает исповедовать Евангелие. И превращается в пусть не воцерковленного, но все же верующего, благочестивого христианина. Когда нам всем Господь дает последний шанс – последний шанс жить счастливо и вечно.
Петр ГРИНЕВ мл.
