Такое впечатление, что время вокруг Франсиса остановилось. Болезни вернулись, как и пагубные привычки, страхи, угроза депортации… Слова Клода Огуста «Помочь им невозможно!» оказались верны и для Франсиса Мазебо, одинокого чернокожего доктора, живущего в приюте для бомжей и алкоголиков.
Френсис Мазебо, беженец из Конго
Прошло уже больше года с тех пор, как морозным февральским вечером 2014 года Франсис Мазебо, худой, невысокого роста сорокапятилетний гражданин Конго, вошел и остановился на пороге пункта обогрева для бездомных в Москве. Несколько тепловых пушек были способны разогреть воздух в огромной брезентовой палатке, рассчитанной на пятьдесят человек, но где на полу, на подстилках из толстой «пенки» уже улеглись рядами более ста мужчин и женщин, разного возраста, разной национальности, с лицами, в разной степени испитыми. Этому ненадежному теплу угрожал любой сквозняк, и потому появление африканца взволновало обитателей импровизированной ночлежки только тем, что он не закрыл за собой полог палатки. Лежащие близко к входу зашикали на него, но как только чернокожий сделал шаг вперед и полог за его спиной опустился, о нем забыли.
Здесь ему предстояло прожить какое-то время – он не знал, как долго. Почти полтора года Франсис снимал в Подольске квартиру еще с четырьмя африканцами, но ему больше нечем было платить за аренду. Там же в Подольске за два месяца до нашей встречи он пережил нападение каких-то отморозков, которых вряд ли когда-нибудь найдут.
«А потом что было, когда вы упали?» – глядя не на него, а на экран компьютера, спрашивает Франсиса Дмитрий. Он печатает заявление, которое Франсису нужно будет подписать. «Я не упал, – удивляется он вопросу. – Я не упал». Он сидит на краешке стула в офисе Комитета «Гражданское содействие», где всегда много людей и шумно, и кусает губы. А мы удивляемся ответу. Переводчица француженка Сара и я слушаем эту историю второй раз. Дмитрий – первый, но и он, видимо, думает, что человеку, которого пырнули ножом, а потом продолжали бить, нормально упасть, просто невозможно удержаться на ногах. Но Франсис повторяет: «Я не упал». А потом он увидел свет фар приближающегося автомобиля и побежал к нему, прося о помощи. Дмитрий опять удивлен: «Побежал к автомобилю?» – «Да, увидел свет и побежал на него. И отключился только когда понял, что из машины выходит человек».
Потом Франсис рассказывал мне о жизни в Подольске: «Пока были деньги, вокруг были только африканцы, чаще всего конголезцы. Я потому русский язык и не выучил, все говорили на лингала. Конголезцы веселые, все делают под музыку, только пьют много. Один уже десять лет в Москве живет. Тоже не работает. Но он русский знает. У него есть несколько мест в Москве, где он «зарабатывает» деньги. На станции метро «Маяковская», знаешь? Там театр и ресторан. Он выбирает хорошо одетых мужчин, только мужчин, и просит денег. Разное говорит, что студент, не хватает денег дожить до стипендии. Белые не различают возраст. Или не на что купить билет домой. Меньше 100 рублей не дают, представляешь? Он уже десять лет так живет, квартиру снимает в Бутово, там много наших квартиры снимают. Нет, я сам денег не просил. Я же доктор, ты что!»
Когда на него напали в Подольске, Франсис ехал домой со станции метро «Маяковская». «А что вы там делали?» – спрашивает Дмитрий, не отрываясь от компьютера. Франсис замолчал, кусая губы, а Сара сказала: «Напиши, встречался с друзьями».
Отец
Франсис родился в Дакаре. Его отец учился в Бельгии, там же и должен был родиться его первенец. Для завершения курса нужно было пройти что-то вроде нашей ординатуры, но студент отделения дерматологии был чернокожим, а потенциальные пациенты белыми. Ни одна клиника не согласилась бы взять в штат такого начинающего врача, и студенту Мазебо с молодой беременной женой пришлось на целый год уехать в Сенегал. Только потом он вернулся в Брюссель, чтобы завершить учебу и стать первым в Киншасе чернокожим дипломированным дерматологом.
Сейчас почти полвека спустя все по-другому. Белые, попав во влажный экваториальный климат Конго, особенно в сезон дождей, страдают от кожных заболеваний, а профессор Мазебо уже стар и принимает в своем кабинете частной клиники Centre médical de Kinshasa только один раз в неделю. А в другие дни объясняться с белыми пациентами отца приходится его сыну: «Нет, профессор Мазебо не принимает дома. Нет, он не работает по воскресеньям. Нет, он не делает исключений. Нет, не нужно задирать штанину и рубашку. Я вижу, что у вас сыпь, но поверьте, это не смертельно, приходите во вторник. Ах, завтра у вас деловая встреча у бассейна в отеле Ледже Плаза Майя Майя? Понимаю. Но ведь это деловая встреча, скажите, что плавать не будете».
Профессор Мазебо родился в бедной семье, очень бедной. У его отца было несколько жен. «Вся деревня – это были жены и дети моего деда», – смеется Франсис. Это были вполне признанные обществом жены, и дети от разных матерей считают друг друга братьями и сестрами. Это Африка, не все нам в этой жизни понятно. Отец профессора Мазебо, этот деревенский патриарх, не верил ни в африканских, ни в европейсских богов, но сына отдал на воспитание в католический монастырь. Там мальчик учился, там заговорил по-французски. Когда он сказал, что хочет стать врачом, монахи дали ему денег на учебу и помогли поехать в Бельгию. И сам доктор Мазебо воспитал в католической вере всех своих детей. У него их четверо, кроме Франсиса еще сын и две дочери.
Вернувшись в Конго, ставший незадолго до того Заиром, доктор Мазебо поселился в столице. Он самостоятельно, – а помощи ему ждать было неоткуда – прошел путь до профессора университета Киншасы и личного врача Жозефа Мобуту. Вернее, одного из целой команды врачей: разве может великий человек иметь только одного персонального врача? Помните африканского диктатора в леопардовой шапочке, придуманной для него знаменитым французским модельером? Да, это он. Тот, который переименовывал города, озера и горные хребты своей страны, который тридцать лет распоряжался огромными богатствами Конго в интересах западных компаний, кто придумал себе имя, означающее в переводе с его родного языка нгбанди «Воин, идущий от победы к победе, и никто не может его остановить». Правда, все же нашелся человек, который его остановил, – партизан и марксист Лоран Кабила. Смертельно больной Мобуту, отправляясь в изгнание, хотел взять с собой своих докторов. Профессор Мазебо отказался. Это было рискованно: никто не знал, что приближенных Мобуту ждало при новом диктаторе, но он рискнул. И не проиграл. Долгие годы партизанившему в лесах провинции Киву Лорану Кабиле, ученику Патриса Лумумбы и соратнику Че Гевары (последний даже приезжал к Лорану в отряд повоевать за общие идеалы), нужны были хорошие администраторы, воины и профессионалы. Многие из друзей доктора Мазебо остались на своих постах, и сам профессор продолжил преподавать в университете Киншасы.
Франсис, по всем его рассказам, был любимцем отца. Только ему было позволено спорить с Мазебо старшим. Только он пошел по его стопам, стал врачом, вторым доктором Мазебо в Киншасе.
«Я был лучшим танцором в университете Киншасы. Лучшим студентом, но и лучшим танцором, – я везу Франсиса к врачу и он всю дорогу развлекает меня историями, в которых два героя: он и отец. – Даже в день экзаменов, если я слышал где-то музыку, не мог удержаться, убегал танцевать. Однажды у моего друга был день рождения, и я здорово выпил на его вечеринке. Прихожу домой, а папá сидит в своем кабинете, не спит. «Ты где был, Франсис?» – «В баре с Патриком, у него день рождения». – «У тебя завтра экзамен». – «Да, папá. Твой». – «Ты готов?» – «Нет, папá». – «На что же ты рассчитываешь?» – «Я думаю, ты дашь мне вопросы и ответы на них». – «Пошел вон!» И мой огромный папá медленно встал и хлопнул дверью за моей тощей спиной так, что дом затрясло. А я пошел к себе. Приходит мама: «Что случилось? Почему папа так хлопнул дверью?» Я говорю: «Мама, у нас в семье проблема. Зови всех родственников отца, не только тех, что живут в Киншасе, но и в его родной деревне. Всех, всех. Будем думать, что делать. Папá хочет, чтобы я завтра опозорился на экзамене и опозорил его, самого известного профессора университета». Мама говорит: «Подожди, сын». И уходит к отцу. Я жду. Не сплю. Возвращается, протягивает листок с вопросами. Только с вопросами. Я беру его и опять иду в кабинет к папе. «Папá, – говорю, – ты мне дал только вопросы. Напиши мне ответы». Папá кивает на полку книг, на которой стоит написанный им учебник по дерматологии. «Я уже написал их один раз, второй раз не хочется». – «Но, папá, я выпил, я хочу спать. У меня нет времени читать твой учебник. Покажи хотя бы страницы, где ответы на твои вопросы». Все-таки показал, и я успел их прочитать. И на следующий день блестяще сдал экзамен.
Спрашиваю: «Почему ты был уверен, что он даст тебе вопросы и ответы?» – «Да потому что такая традиция в университете Киншасы. Все профессора относятся к детям других профессоров, как к своим детям. Я никому не говорил, кто мой отец. Но я же Мазебо. К концу семестра: «Мазебо, останься после лекции». Подхожу. «Ты сын профессора Мазебо? – «Да, профессор». – «А почему же ты мне не сказал, не подошел?» – «А зачем, профессор? Я ходил на все ваши лекции, сейчас готовлюсь к экзамену». – «Молодец! Но все-таки вот тебе вопросы к экзамену и ответы. Передай привет папе».
Трое из четверых детей профессора Мазебо учились в Бельгии и там и остались. Даже мать Франсиса получила вид на жительство в Бельгии и по полгода проводит в доме младшего сына. А старый профессор Мазебо остался в Конго. «Бельгия не для меня. Я провел там много времени, я это знаю», – сказал он детям. На всякий случай каждому из них этот мудрый человек построил в Киншасе дом, каждому есть куда вернуться вместе с семьей. Но они не возвращаются.
«Почему ты не расскажешь отцу о своем положении здесь? Он знает, что на тебя напали? Он знает, что твои пальцы не двигаются, ноги плохо ходят, что ты болен и не можешь работать, даже если получишь такую возможность?» – Это я тереблю Франсиса. – «Я позвонил ему, – отвечает Франсис, – он услышал мой голос и заплакал. Что я мог сказать? Я сказал, что у меня все хорошо». Непутевый первенец профессора Мазебо, несчастливый, не забытый. Франсис сказал о своем положении сестре, потом матери. Потом они рассказали брату, у него свой бизнес в Бельгии. Вот так Франсис начал получать помощь от семьи.
Я доктор
«Он точно доктор», – сказал мне мой муж, приехав из больницы. Франсису стало плохо у нас на даче: рвота, сильные боли в области живота. Он лег на пол и затих. Не стонал, только сказал, что так ему удобнее. Подушка под голову, одеяло сверху – что еще мы могли сделать? Вызвали «скорую», муж (он говорит по-французски) поехал с Франсисом. Это были праздники, День России, дежурный хирург один на весь район. Как только начало действовать обезболивающее, Франсис сам принял участие к постановке диагноза, благо переводчик был рядом. Он еще успевал объяснять мужу, зачем хирург нажимал на ту или иную точку, зачем просил его поднять ногу. Короче, в нашей семье с аппендицитом мы уже не ошибемся.
В начале своей карьеры Франсис этих аппендицитов вырезал десятки, если не сотни. Два года он был на военной базе одним из двух врачей на шесть тысяч человек, которые еще и все время менялись: кто-то приезжал на учебу, а кто-то отбывал к месту прохождения службы, на войну. Своей операционной в лагерях не было. Операции проводили в государственной клинике, расположенной за сорок километров. А было это в провинции Катанга, на юге Конго, где с дорогами беда. Поэтому к поездке в городскую клинику Франсис подкапливал больных и вез сразу человек пять-шесть с разными диагнозами, но в основном с аппендицитом. Операции проводились практически одновременно в двух операционных. «Да это пятнадцать минут!» – сказал Франсис, когда я удивилась. Ну, пятнадцать не пятнадцать, а дело было организованно даже изящно. Молодой доктор Франсис Мазебо, закончив операцию, быстро выходил в помещение, соединявшее операционные. Окруженный хорошенькими сестричками, сбрасывал хирургический костюм, надевал новый (не без помощи медперсонала), мылся на операцию (это так хирурги говорят, на самом деле, только руки специальными растворами), надевал перчатки и локтем открывал дверь во вторую операционную, где его ждал следующий аппендицит. Потом опять выходил из операционной, сбрасывал костюм…. «Да, по четыре-пять операций, а то и по шесть. А потом на базу. Спал по два-три часа в сутки. Я молодой был, с азартом все делал. Самому было интересно, когда я упаду. Должен же организм когда-нибудь отключиться».
Организм отключился как раз в день приезда высокого начальства. Свернувшись на трех поставленных рядом стульях, доктор Мазебо спал в своем кабинете и не реагировал на толчки офицеров. Когда, наконец, Франсис открыл глаза, он увидел полковника Марселена Лукомá, который смотрел на него и….. улыбался. К счастью, именно этот дотошный вояка сам читал ежемесячные отчеты о работе врачей, именно он просматривал и утверждал заказы Франсиса на медицинские препараты на следующий месяц, а потому представлял себе объем проделанной работы. «Срочно в отпуск на неделю. Завтра же», – таков был его вердикт. «Лучше бы я не ездил в отпуск, – вздыхает Франсис. – Когда вернулся, оказалось, что без меня начался просто мор больных малярией. Даже странно, у меня ведь ни один от малярии не умер».
С этой военной базой и даже этим полковником Марселеном Лукома, блестящим офицером, как пишет о нем Википедия, и связана причина бегства Франсиса из Конго. Но сначала придется рассказать, как вообще возник этот военный лагерь в густых лесах провинции Катанга.
Марксист и партизан Лоран Кабила пришел к власти в Конго в 1997 году при поддержке изгнанных из Руанды в период геноцида представителей племени тутси. Они потом возвратились на родину и, подавив восстание племени хуту, вернули себе власть в стране. Что обещал им Кабила, теперь уже не узнать, но обещания свои он решил не выполнять. В воздухе снова запахло войной, и Кабиле пришлось приступить к формированию армии, на которую он мог положиться. Вот этим и занимался блестящий офицер еще времен Мобуту полковник Марселен Лукома. На базе в Катанге тысячи деревенских парней проходили военную подготовку.
И тут у президента появилась новая идея. Теперь он решил заодно избавиться и от всех тутси, издавна проживавших в Конго. В конце июля 1998 года, из страны были высланы все представители этого племени, служившие в армии. Впрочем, не всем удалось уехать живыми: многие были арестованы и убиты. Правозащитники из Human Rights Watch собрали сведения, согласно которым массовые захоронения убитых без суда и следствия тутси были даже на территории дворца президента. Вот эта кампания по очистке армии от тутси заняла свое место и в биографии Франсиса Мазебо.
«Однажды, это было в 1999 году, руководство базой выявило шпионов из числа тутси. Всего было отобрано 600 новобранцев. Их поселили отдельно в лесах Катанги. Меня вызвал к себе полковник Лукома и сказал: «Эти люди – предатели, они должны умереть. Но мы не можем их расстрелять. Ты врач, ты должен сделать так, чтобы все они умерли, но чтобы это было похоже на естественную смерть». По сути, мне предложили их отравить. Я пришел в ужас. Я ответил, что я врач, я давал клятву спасать людей. И я католик, я не буду участвовать в убийствах. Далее я сказал, что на базе есть военный врач, пусть ему и отдадут приказ, а я вольнонаемный и отказываюсь это делать. Меня арестовали и посадили в карцер. Но через какое-то время отпустили. Судьба этих «шпионов» мне точно не известна: кому-то, как я слышал, удалось бежать, а кто-то умер от голода и болезней. Я тоже мечтал поскорее покинуть это место».
Это текст Франсис написал для миграционной службы. Я читаю и думаю, был ли он смелым человеком? Нет, скорее безрассудным. Он был молод, импульсивен и он был хорошим врачом. Но я не представляю его военным, дисциплина – не его сильная сторона, подвиг – не то, о чем он мечтал. Однажды я спросила его, как его вообще занесло в армию с его-то характером? «Деньги, Вика, деньги! Ты не представляешь, как мне завидовали все мои однокурсники. Никто не получал столько», – вот такой был ответ.
Франсис проработал на базе в Катанге еще год, еще двенадцать раз он посылал полковнику отчеты о работе медицинской службы лагеря и заявки на новые медикаменты на следующий месяц. А потом полковник Марселен Лукома получил повышение и уехал в Киншасу. И Франсис, все бросив, не завершив работы по контракту, при первой же возможности сбежал домой.
«В Киншасе я подал на полковника Лукома заявление в военный трибунал. Сейчас я понимаю, как это было глупо. Но тогда, в 2000-м, я надеялся, что полковника накажут, ведь он виновен в смерти людей. Однако никакого хода делу дано не было».
Жизнь шла своим чередом. Марселен Лукома поехал подавлять восстание в провинции Киву. Президент Кабила был убит, и его место занял его двадцативосьмилетний сын, Жозеф Кабила. Франсис Мазебо осваивал в университетской клинике профессию микрохирурга-офтальмолога, потом в больнице университета работал, женился и жил счастливо с молодой женой.
«Однако в 2002 году в дом моего отца пришли военные, искали меня. Мой отец сказал, что он не знает, где живет его старший сын. (О, этот осторожный, мудрый профессор Мазебо!) Я понял, что информация о моем заявлении в трибунал дошла до Марселена Лукома, который к тому времени уже стал генералом».
«Но ведь военные искали вас в 2002-м году? – уточняет Елена Юрьевна Буртина, специалист Комитета «Гражданское содействие», которая помогает ему подготовить документы в УВКБ ООН. – А вы приехали в Россию только в 2012-м. Почему вы так долго ждали, если вам, как вы утверждаете, угрожала опасность?» – Франсис смущен: «Я просто не мог больше прятаться, нервничать, я перестал спать». – Елена Юрьевна неумолима: «Это все субъективно, а объективные причины думать, что вам все еще угрожает опасность, у вас были?»
А потом мы с мужем придумываем за ужином «объективную причину», которая заставила бы официальных лиц поверить, что Франсису на родине угрожает опасность. Это непросто, но нужно. Мы хотим помочь Франсису. Истории, которые придумывает он, никого не убеждают. Может, потому что не понимает нашей «европейской» логики? Мы с мужем рассуждаем и логичнее, и циничнее одновременно.
Но если честно, я и сама не понимаю, зачем Франсис Мазебо, уже немолодой офтальмолог из Киншасы, три года назад приехал в Россию. И не понимаю, почему он не возвращается домой, где он нужен больному отцу и маленькой дочери, потерявшей мать в момент рождения, а теперь оставшейся и без отца, который предпочитает жизнь среди бездомных и алкоголиков.
Помочь им невозможно
Он особенный, этот Клод Огуст. Особая манера общения очень воспитанного, предупредительного человека. Особая манера говорить и не договаривать. Умение расположить к себе и удерживать дистанцию. Он вырос в Киншасе, его отец – адвокат, мать владеет рестораном. Два высших образования, диплом юриста, полученный в Бельгии, и диплом инженера в Москве. Должность топ-менеджера в известной иностранной компании, работающей в России. Вот каков Клод Огуст. «Серьезный человек», как определил его Франсис: «Наши родители дружат, он помогал мне здесь. Но он не общается с конголезцами: они все пьют, а Клод – серьезный человек».
Клод Огуст
И Клод сразу объясняет мне проблему – она кажется ему понятной как пять копеек. «Если вы видите чернокожего в Москве, то это либо дипломат, либо студент, либо военный, которого прислали на стажировку, либо специалист, работающий в какой-то компании. Все люди этих категорий находятся здесь легально и знают, зачем они здесь, как долго здесь пробудут и что будут делать потом. А есть еще пятая категория: это те, кто приехал искать счастья. Чаще всего, по учебной или даже туристической визе, которая уже закончилась. Они живут, не понимая, что будут делать дальше и откуда на них должно свалиться счастье, но продолжают его ждать».
Это очень важный оборот речи для Клода: «знать, что делать». «Я знал, что вернусь в Конго», «я знал, как буду зарабатывать», «я знал, что эта работа временная, что я добьюсь большего». Только один раз он сказал о себе «мечтал». И заулыбался.
«Когда я учился в школе в Киншасе, мы с классом какое-то время жили в лагере в деревне, нас учили выращивать сельскохозяйственные культуры. Это было еще при Мобуту. Я сейчас сумел бы прокормить семью на земле, а сегодня городские жители этому не учатся. Оставшись без работы, они не едут в сельскую местность, где все-таки можно прокормиться. Так вот, с тех пор, с десяти лет у меня была мечта: иметь свою землю».
Сегодня у Клода Огуста 270 гектаров земли в Конго. Обрабатываются пока пятьдесят. Огуст построил на своей земле дом для матери (она приезжает из Киншасы присматривать за полем) и рабочих, сезонных и постоянных. «Я сейчас выращиваю маниоку. Знаете, какая прибыль?» – Клод на калькуляторе смартфона начинает набирать цифры: доход в три раза превышает затраты. Внушительно. И это только в первый год. На следующем поле будут посажены ананасы. «Но дело даже не в прибыли. Это была мечта. И я долгие годы думал, что она и останется мечтой».
Клод с женой Наташей на своем поле в Конго
Да, этот человек знает, чего хочет и как этого добиться. Он учился в Москве в Российском геологоразведочном университете имени Серго Орджоникидзе. В Конго экономика основана на экспорте полезных ископаемых, редкоземельных металлов, драгоценных камней. Он получил очень нужную на родине профессию: «Я знал, что после учебы вернусь в Конго». Институт расположен в Беляево, прямо напротив РУДН, который когда-то носил имя борца за независимость Конго Патриса Лумумбы. Район, в котором много темнокожих и много расистов. Похоже, что последние приезжают туда специально. За время учебы на Клода Огюста постоянно нападали: «Не помню уже, двадцать два или двадцать три раза». Вернувшись в 2003 году в Россию, чтобы поселиться в нашей стране, он решил и эту проблему: купил автомобиль и перестал пользоваться метро.
«Посылая меня в Москву, мой отец сказал мне: «Ты должен интегрироваться в российское общество. Интегрироваться». Клод начал с преподавания французского в культурном центре посольства Франции. Это давало возможность встречать разных людей, общаться, заводить знакомства. Потом давал частные уроки. А потом ему повезло – в любой счастливой истории кроме труда и упорства есть элемент везения. Одна ученица захотела, чтобы уроки проходили в офисе ее мужа, руководителя строительной фирмы. Они познакомились, поужинали вместе в ресторане. И муж ученицы поделился проблемой: новый участок, купленный для строительства объекта в Подмосковье, оказался сплошным болотом. «Я знаю, что с этим делать, – сказал Клод. – Это моя специальность. В любой шахте, где добывают золото или изумруды, главная проблема – это борьба с водой. Я это умею». Так началась его строительная карьера. Теперь под его началом сразу несколько объектов и компаний-подрядчиков.
«Когда ко мне обращаются за помощью мои соотечественники, приехавшие сюда, в Москву, за легкой жизнью, я спрашиваю их: «Почему, по какой причине человек должен взять на работу тебя, иностранца, если вокруг полно русских?» Они, как правило, молчат. А я говорю: «Только потому, что ты можешь работать лучше русских специалистов. Ты будешь работать так, как не сможет никто другой». Вот так я и работаю. Ни одного срыва на стройке, ни одного несчастного случая, ни одного нарушения графика. Я прихожу на работу в семь – семь тридцать и ухожу тогда, когда сделаю все дела. Я могу позвонить подрядчику в полночь и сказать, что еду на объект, и я знаю, что он будет ждать меня там. Любой из них. Я так их приучил. Я жесткий человек, это так».
В этом месте нашей беседы Наташа, его жена, не может сдержать улыбку. «А с детьми, – спрашиваю, – он тоже такой, строгий?» У них две очаровательные трехлетние девочки. Клод смеется: «О, девочек воспитывает Наташа». – «А они воспитывают папу». Теперь радостно смеются оба.
Клод с женой Наташей
И все же, как русские относятся к темнокожему начальнику? Неужели не было ни одного конфликта? «Да, был случай, – говорит Клод. – Хорошо, что один».
«Приезжаю на объект проводить совещание с подрядчиком. А вопросов к этому подрядчику было много. Здороваюсь и вдруг слышу сбоку шуточки в мой адрес. Вижу, что женщина что-то говорит по поводу цвета моей кожи. Хорошо. Решение у меня уже есть, осталось только его реализовать. Идем в зал заседаний, садимся. Я во главе стола, хоть он и круглый. Открывается дверь и входит эта женщина. Я спрашиваю: «Вы кто?» – Она остолбенела – не ожидала, что я буду при всех так ее спрашивать. – «Главный инженер участка», – отвечает. – Я говорю: «Нет, вы больше не главный инженер участка. Я с вами работать не буду. У меня как заказчика много претензий к вашей организации и большинство именно к работе главного инженера участка, то есть к вам. Так что вы свободны, до свидания». Тут она рассвирепела. Как это – темнокожий, по поводу которого она только что шутила, при всех ее увольняет? «У меня, – говорит, – свое начальство имеется». Ну, ну. Звоню при всех генеральному директору фирмы-подрядчика. Он француз. Я объясняю, в чем дело, он соглашается. Короче, ей пришлось уйти, совещание без нее проводили. А остальные, кто смеялся ее шуточкам, притихли, поняли, что либо они соответствуют моим требованиям, либо последуют за ней».
«Теперь о тех, кто сюда едет, чтобы зацепиться каким-то образом, – резко меняет тему Клод. – Мне с просьбой помочь незнакомые мне люди звонят чаще, чем моей жене ее родственники. Скажу сразу, помочь им невозможно».
«Уезжают из Киншасы те, у кого есть деньги. В Киншасе сейчас нелегко. На улицах толпы безработных людей, которым негде работать. И нечего есть. Люди только и думают, где и как найти немного денег на еду. Я знаю, что некоторые семьи едят через день. Знаете, сегодня едят дети, а родители голодают, а завтра родители говорят детям: «Ты иди в школу, попей побольше водички». И сегодня едят родители. Вот так живут. Нет, эти люди не уезжают из Конго, вы их не увидите здесь. Им не на что ехать. Едут сюда другие».
«Очень многих обманывают. Профессиональные посредники берут деньги на учебу в московском или российском вузе, деньги за визу, большие деньги. Они действительно могут оформить какое-то приглашение в вуз и получить визу. Но виза стоит 80 долларов, а за нее берут полторы тысячи. Человек приезжает в Россию, а здесь его никто не ждет, за вуз не заплачено, общежития нет. А на обратный билет или нет денег, или не хочется, стыдно возвращаться. Совсем недавно позвонили знакомые: «Помоги девочке, ее вот так обманули. Она одна в Москве». Я говорю: «А как? Я могу только посадить ее в самолет». Девочка пару дней у нас перекантовалась, и я ее в аэропорт отвез, довел до паспортного контроля. Этим занимаются не русские, это свои, конголезцы, организовали этот бизнес и возят людей «учиться» в Россию. При этом они убеждают своих клиентов, что из Москвы можно легко получить визу в Бельгию или во Францию. А Бельгия, например, к себе беженцев из Конго давно не берет. У нее три рейса в день в Киншасу, там уверены, что в Конго демократия и в Киншасе все спокойно. Франция тоже не берет. Тупик. Но почему эти люди не пытаются себе помочь?»
И правда, Франсис приехал по учебной визе в технический университет Белгорода, предъявив в качестве документа об образовании свой диплом врача. Проучившись два месяца, он бросил учебу и отправился в Подольск, чтобы быть поближе к Москве, где расположено представительство ООН и посольства европейских стран. Он объяснял мне: «Теперь на моей улице в Киншасе, это в хорошем районе, где профессора живут, остались одни старики. Все дети за границей: в Бельгии, в Канаде, в Америке… Все уехали. Я бы давно уехал, но я был во всех посольствах. Ну, не во всех, а в посольствах хороших стран: Франция, Бельгия, Германия. Я даже в Японию готов был ехать. Но меня нигде не брали. А русские спрашивают: «Ну, зачем ты приехал в Россию?» Они сами хотят уехать из этой страны. Да я и не хотел в Россию, я думал, отсюда легче попасть в Бельгию. А жить здесь невозможно». Да, соглашусь, без денег, без знания языка, без визы или статуса беженца – невозможно.
«Я приведу вам один пример, – Клод уже горячится. Судьба соплеменников в России не дает ему покоя именно своей безысходностью, неразрешимостью. – Даже крыса, вот крыса хочет перебраться на другой берег реки, но река широкая, течение быстрое. Тогда она строит дом на берегу. Строит свой дом, гнездо, выводит детенышей, кормит их. Живет своей жизнью и ждет подходящего случая, засухи или лодки. А ты приехал, ничего не делаешь, не оформляешь документы в УФМС, не идешь в ООН, не ищешь работу, не учишь язык, ты пришел ко мне денег просить. Почему? Ты хуже крысы?»
Хуже крысы?
Как-то из всех разговоров с моими собеседниками получается, что поток африканцев в Россию – это какая-то ошибка, сбой системы эмиграции в богатые западные страны. Еще в 90-е в Управления Верховного комиссара ООН по беженцам (УВКБ ООН) охотно давали статус беженца выходцам из Африки, и западные страны их принимали. Сейчас этой возможности нет: истории африканцев о гонениях на родине впечатления на сотрудников московского офиса УВКБ ООН не производят.
«Они едут за лучшей жизнью, а потом я их хороню». Это я услышала от католического священника, который работает с африканцами здесь, в Москве. Они умирают от алкоголя и наркотиков, туберкулеза и диабета, от сердечных заболеваний и просто переохлаждения и воспаления легких. Без медицинской помощи любой пустяк может стать смертельным. Цепочка мошенничества и коррупции, в результате которых сюда попадают эти люди, начинается для африканцев даже не в родной деревне у порога дома, она начинается в семье. Кто-то из членов большой африканской семьи может зарабатывать, отправляя в далекое и часто гибельное путешествие двоюродных братьев или троюродных племянников. Сети мошенников раскинуты широко и попадают в них многие. Очень редко удается уговорить их вернуться.
Венера Бессалах – Сильва, как ее все зовут, – в России уже девятнадцать лет. Она помогает своим соплеменникам пройти процедуру легализации в Москве, правильно оформить бумаги. По ее мнению, 90 процентов африканцев живут здесь нелегально. Их виза давно закончилась, и у них нет оснований, чтобы ее продлить. Но дома их ждет еще больше проблем. И если у Клода Огуста есть рецепт того, как в России добиться успеха, то Сильва знает, как здесь выжить.
Сильва
«Знаете, как мы тут говорим? – объясняет Сильва. – Лучше я здесь буду есть сметану, чем там пить воду. Да, мы сметану любим. Едим сметану с картошкой, это наша еда. Или с рисом. А там и этого нет. Вот недавно, в ноябре 2014-го, одна знакомая уехала в Киншасу. Она была беременная, испугалась: «С кем я буду? Первый ребенок, я ничего не умею». И она говорит: «Там еще тяжелее». Какие-то деньги здесь подкопила, все ушли. «О, ты приехала из Европы!» Этому дай, тому дай, все просят. Жить, как раньше, с родителями, она уже не может. Снимает угол за 50 долларов. Уголок».
Вот и получается: в Киншасе трудно, а в богатой Москве жить можно, даже весело жить. Сильва это хорошо знает: «Африканцы – такой народ: шумный, веселый. В душ идет с музыкой, в комнате музыка. Чтобы услышать друг друга, голос повышают, но музыку тише не сделают. Особенно конголезцы. Музыка для них все. Услышат музыку и забывают все страдания, все, что есть. Живут дружно, по несколько человек снимают жилье. Какая-то работа вдруг, мебель какую-то таскать. Они бегут, работают. На еду хватает, и больше ничего не нужно».
А когда ничего не нужно, то и усилий больших прикладывать не хочется. Сильва, которая зарабатывает уроками французского языка, могла бы учить франкоязычных африканцев русскому. Но она смеется: «Я пыталась. Даже группы организовывала, чтобы им дешевле было. Но они начинают раздавать листовки у метро. Язык не нужен, деньги какие-то есть, зачем учить язык? И бросают».
Но жизнь без будущего только на первый взгляд кажется легкой. «Конголезцы – эти пьют, – Сильва качает головой. – Потому что пьют бесплатно, они так говорят. Зимой меньше. А весной и летом африканцам охотно наливают. Идут гулять в парк. Обязательно кто-то позовет: «Эй, негритенок, иди сюда!» Негритенок побежал. Ему нальют, расспросят, пошутят, еще нальют, посмеются, даже закусить дадут, если повезет. Опасно? Да, опасно. Но они уже знают, что опасно, научены. В одной компании лучше долго не задерживаться, это они тоже знают. А родным в Европу пишут: «Нам тут русские наливают, мы пьем бесплатно». Там удивляются. Там бесплатно сигаретой не поделятся».
В Москве опасно, да. Когда Сильва была беременна дочерью, Самирой, ее избили так, что она месяц пролежала в больнице. «Я поехала на обследование, на «Каширской» есть поликлиника Красного Креста для беженцев. И на обратном пути прямо на улице, летом (а это значит, что беременность было хорошо видно) ко мне начали приставать, большая такая компания парней. Я ничего не говорю, не отвечаю, иду скорее к метро, они подошли и начали бить кулаками, избивать, тяжело было. Прохожие стали останавливать их, кричать. Но их много было, тех, кто бил, они никого не боялись, бить не прекратили. Люди стали хватать их за руки, я сумела вырваться, убежала в метро». Заявление в полицию Сильва не подавала, хотя статус беженки у нее тогда был. За девятнадцать лет жизни в Москве она ни разу не слышала, чтобы за избиение или даже убийство африканца кого-то наказали.
Чем занимаются нелегалы кроме раздачи листовок, Сильва не скажет, да я и не спрашивала. Обман и мошенничество – это самое малое из преступлений, на которые готов пойти нелегал, чтобы выжить. Впрочем, на серьезное преступление рискнут немногие. Все же из хороших семей, не теряющие надежды уехать к родственникам в настоящую Европу.
Почему при всех трудностях жизни в России африканцы так редко возвращаются домой? Даже те, кто, как Франсис, мог бы жить там безбедно? Стыдно. Сильва даже сказала сильнее – позор. В Африке большие семьи. И если в этой большой семье все знают, что младшие уже уехали, а старший живет в Киншасе, – это позор. Если он уехал в Европу (а Россия для Африки тоже Европа) и вернулся, не сумев устроиться, это позор. А потому все они будут сидеть здесь, есть сметану, слушать музыку, пить водку (бесплатно и за деньги) и говорить родным, что все у них хорошо. Тем родным, которые рассказывают соседям и родственникам, что вот и последний мой сын уехал в Европу и все у него хорошо, а сами посылают ему в Москву немного денег на еду и лекарства.
А потом Сильва рассказывает о начавшейся в Москве кампании массовой депортации нелегалов, о том, что районы, где живет много африканцев – Выхино, Некрасовка, – превратились для них в ад. Африканцев ловят на улицах, жестоко избивают полицейские. О том, как прямо из УФМС (Управление Федеральной миграционной службы) депортировали двух девушек, которых она привела с документами подавать прошение о статусе беженца. Пока они ждали в очереди, кто-то из сотрудников вызвал полицию. Вот так теперь выглядит процедура легализации.
Сильва ждет решения по вопросу о гражданстве ее дочери. Потом и с ее статусом будет проще. Эта молодая красивая женщина ходит по улицам Москвы с прямой спиной и высоко поднятой головой. По-другому не умеет. Она хочет немногого: перестать бояться.
Эпилог
Прошлой весной, в палатке для обогрева бездомных Франсису встретился странный персонаж. Андрей Воронцов, советский диссидент и интеллектуал, пятнадцать лет проживший в Бельгии без визы и документов и, наконец, выдворенный из вожделенной Европы в Россию. Социальные работники помогали ему восстановить паспорт, медицинскую страховку и пенсию, а сам он ходил по правозащитным организациям, пытаясь хоть немного улучшить свое положение. Однажды звонит Франсис: «Меня опять хотели убить, – жалуется он, – Андрей угрожал мне. Он сказал «Запомни, ты никуда не уедешь, ни в какую Бельгию. Ты умрешь здесь, в России». Я уже сообщил об этих угрозах в Комитет «Гражданское содействие»». Реакция Франсиса меня тогда рассмешила. Он как раз начинал общаться с коллегами Светланы Ганнушкиной и еще только пытался осознать свои «привилегии жертвы расизма». Сейчас мне больше не смешно.
Прошел год. Год, в который Франсис был окружен вниманием не африканцев, а русских. Помогали, кто чем мог, волонтеры и официальные лица: лекарствами, деньгами, транспортом, своим временем и знаниями, связями и молитвами. Но такое впечатление, что время вокруг Франсиса остановилось. Болезни вернулись, как и пагубные привычки, страхи, угроза депортации… Все осталось на месте, как и не пропадало. Слова Клода Огуста «Помочь им невозможно!» оказались верны и для Франсиса Мазебо, одинокого чернокожего доктора, живущего в приюте для бомжей и алкоголиков.
P.S.
Не всегда уверена в своей правоте. Вот вчера в «Ашане» передо мной к кассе стояла семья: небольшого роста он, дородная она и девчонка с косичками лет двенадцати. Мимо нас идут трое чернокожих: так одеты и пострижены, что я бы приняла их за музыкантов или танцоров из соседней «Гаваны». «Видишь, – говорит девочке эрудированный отец, выкладывая продукты на ленту, – это дикари, только что с пальмы слезли». Я бы не услышала, но он повторил это снова и снова, все громче, явно призывая и окружающих посмотреть на «дикарей с пальмы». Признаюсь, колебалась, жалко было девочку. Потом все же тоже достаточно громко сказала ему… Да не важно. Обратила его внимание. Корректно, не было бы девочки, сказала бы резче. Тут же подскочила дородная она. Поняла ситуацию, она же мать. «Могли бы тактично промолчать», – сказала она мне тихо. – «Могла бы, но не стала, – ответила я. – Потому что ваш муж сделал свое заявление слишком громко, чтобы оно осталось частным делом вашей семьи». – «А теперь вы встали на одну доску!» – «С вашим мужем? Сожалею». – «Нет, с этими». Но видно было: она смущена.
В конце концов, они все наши дети. Дочь этой пары будет жить рядом с моим внуком и рядом с Самирой, девочкой Сильвы. Пусть девчонка с косичками знает, что не все вокруг согласны с ее отцом. У нее возраст как раз такой, чтобы начинать задумываться над главными вопросами. Ну вот. А, может, я и не права.
Фото автора статьи
