В любом, даже самом здоровом и преуспевающем обществе всегда есть люди, по тем или иным причинам обеспечить себя неспособные и целиком зависящие от посторонней помощи: старые и увечные, больные и неизлечимые. С разными энтузиазмом и успехом заботу о них обычно берут на себя родственники или специальные службы – государственные, церковные, общественные. Тому, как обстояло дело с социальным попечением в российской столице двести-триста лет назад, посвящена относительно недавно вышедшая книга доктора исторических наук, профессора МГУ Наталии Козловой «Люди дряхлые, больные, убогие в Москве XVIII века» (М., РОССПЭН, 2010). Сегодня мы рассмотрим это познавательное исследование, а заодно поговорим о милосердии.
Триста лет тому назад
Ранее этот специфичный срез российской общественной жизни ускользал от пристального научного изучения. Исследователи предпочитали и предпочитают обращаться к темам смежным или близким, но более частным – например, к традициям русской благотворительности, к личностям наиболее известных филантропов, к институтам, привычно исполнявшим функции приюта (монастыри, больницы, богадельни) и т.д. Однако, справедливо подчеркивается в предисловии, изучение всех этих явлений хотя и необходимо, но недостаточно: рассматривая призреваемых лишь как объект воздействия различных инстанций, мы упускаем из поля зрения «человека с его болезнями и увечьями, дряхлостью и немощью, с его стремлением найти поддержку у оставшихся родственников, приют за монастырскими стенами, в богадельнях при приходских церквах или во дворе состоятельного соседа».
Соответственно, вышедшая книга – первая в российской науке, по мнению ее автора, попытка изучить вопрос социального призрения комплексно, на примере отдельно взятого региона и определенного исторического периода. Взяв за основу восемнадцатое столетие и крупнейший город России, Наталия Козлова внимательнейшим образом прослеживает, какой была правительственная политика в этой сфере и какими – сложившиеся к тому времени обычаи; кто искал и находил приют и пропитание в Москве; что предоставляли «в убожество впавшим» да «гладом помиравшим» монастыри и земские структуры; как выглядели столичные богадельни, каков был их состав и жизненный уклад; наконец, в чем состояли традиции частного и семейного попечения бедных, дряхлых и убогих людей того времени.
Книга снабжена многочисленными сводными таблицами, именными и географическими указателями и неплохо проиллюстрирована, однако рекомендовать ее широкому читателю следует с осторожностью – это научное издание, адресованное в первую очередь коллегам-профессионалам и тем, кто интересуется темой, также весьма специфичной. Вы не найдете здесь оригинальных концепций, сенсационных открытий или впечатляющих параллелей с сегодняшним днем – зато обнаружите тщательно проделанную работу с использованием разнообразнейших архивных документов, густо насытивших текст и дотошно сопровождающих малейшую авторскую гипотезу. Источники привлекаются самые разные: государственные бумаги (законодательные акты, указы, приказы, доношения, промемории) и обширные «ревизские материалы» (например, купеческие, слободские и иные окладные списки и «сказки»); так называемые «расспросные речи» (они же «солдатские сказки») и редкие сохранившиеся паспорта с вписанными в них приметами владельца; приходские книги и исповедные ведомости; частные письма и завещания московских обывателей, тоже немало говорящие о нравах и представлениях эпохи.
Еще, пожалуй, книга может быть «показана к употреблению» всеми, кто сомневается, что по части внутреннего драматизма и способности описать человеческую судьбу канцелярит бывает убедительней художественной прозы. В выразительности лаконичных цитат и состоит, вероятно, главный эмоциональный эффект «Людей…» для неспециалиста. Благодаря им проникаешь в тамошнюю жизнь как бы с черного хода, наблюдаешь за ней с непривычного ракурса, при котором на передний план выступают виды, обычно остающиеся за кадром; вдруг видишь людей, в обычном режиме невидимых; начинаешь различать их голоса, в любых иных условиях неразличимые.
А уж сколько их звучало в реальности, страшно даже представить. К началу XVIII века население Первопрестольной насчитывало 200 тысяч. Если где и было проще всего безработному найти работу, а перехожему калеке – теплый угол, то именно здесь, в хлебосольной матушке-Москве. Нетрудоспособный контингент, кормившийся «меж двор» Христовым именем, составляли люди самых разных сословий и судеб – посадские, лишившиеся места церковнослужители, оставшиеся «без пригляда» инвалиды, обнищавшие или увезенные с родной земли крестьяне, солдатские вдовы и, конечно, сами многочисленные отставные «за древностью и здоровьем», вместе с женками и детьми, или без оных.
Последняя категория заставляет вспомнить, что XVIII век был для России не только эпохой просвещенного абсолютизма, вычурных одежд и искусственных причесок, но и временем чудовищной муштры и почти непрекращающихся кровопролитий. От введенного Петром в 1705 году обязательного рекрутского набора освобождались только гражданские чиновники, духовенство и некоторые категории крестьян – все остальные, как миленькие, отправлялись на бессрочную службу. Добавьте к этому, что на протяжении ста с лишним лет Россия непрерывно воевала – с турками, шведами, пруссаками, поляками, французами, калмыками, башкирами, донскими казаками и еще многими-многими другими. Лишь при императрице Анне Иоанновне срок службы ограничили двадцатью пятью годами, и то послабление касалось лишь дворян (позднее, впрочем, их и вовсе от нее освободили). В результате на протяжении всего рассматриваемого времени русская армия ежегодно забирала себе новых бойцов, возвращая обществу взамен состарившихся, немощных, увечных, недееспособных – и, конечно же, все эти «животами скорбные», «глазами мало видящие», «ушами слабо слышащие», «руками и ногами не владеющие» рядовые, прапорщики и фендрики, поручики и подпоручики, штабс-ротмистры и унтер-офицеры были вынуждены как-то устраиваться за пределами армейских казарм. В лучшем случае пристанищем их становились монастыри, причем как мужские, так и женские – на этот счет тоже вышло специальное постановление немилостивого государя-модернизатора.
Не менее щедро военные кампании производили и нищенствующих побирушек-вдов, поскольку воинское содержание не подразумевало помощи семьям, у которых армия забирала рекрутов. Особенно везучие из вдов попадали в богадельни.
Оставшиеся дома крестьяне на том веку тоже хлебнули скотского к себе отношения; достаточно напомнить, что именно во второй половине XVIII века случился самый продолжительный и массовый крестьянский бунт из всех, когда-либо возникавших на Руси, – пугачевский – во время которого одних только дворянских семей было вырезано около трех тысяч.
Все эти ужасы (в масштабах темы социального призрения, впрочем, – частности) мы педалируем с тем, чтобы подчеркнуть: разнообразная палитра нищенствующего люда была укомплектована не только из «продуктов» естественного жизненного цикла (стариками, инвалидами с рождения, вольными бродягами…). В значительной мере она состояла из жертв государственной политики – жертв милитаризма и жесточайшего крепостничества.
Немаловажно и то, что именно в начале XVIII века государство впервые емко формулирует свои приоритеты в области социального призрения – и начинает энергично насаждать диковинные, некритично заимствованные у Запада порядки, далеко не всегда приводящие к желаемому результату.
В допетровские времена власть редко уделяла нищим и больным какое-то особое внимание – традиционно ими занималась родня, а также церковные и земско-общинные структуры. Среди редких упоминаний «на высшем уровне» – вопросы Ивана IV (Грозного) Стоглавому собору, касающиеся нецелевого использования выделяемых из казны средств на помощь больным и неимущим, а также начинания царей Михаила Федоровича, Алексея Михайловича и Федора Алексеевича в части помощи раненым солдатам (за годы их царствований были построены первые приемные покои и военные госпитали, при них появились первые пенсии и денежные выплаты пострадавшим героям военных действий).
При этом надо понимать, что игнорирование проблемы социального попечения российским государством совсем не означало реальной брошенности сирых и убогих на произвол судьбы. На Руси издревле существовала влиятельнейшая древнехристианская традиция нищелюбия – так, посетивший столицу в 1582 году епископ из Вены Иоанн Фабр писал, что «москвичи весьма заботятся о нищих, которым всякой подает по своему достатку, одевает, кормит и вводит к себе в дом». В виде княжеской и частной инициативы попечение о бедных и убогих существовало еще с домонгольских времен, чему имеется немало подтверждений (вспомним, например, обычай бездомных селиться на церковной земле в избах-кельях неподалеку от храма). Отдельный разговор – широко распространенная социальная благотворительность, со времени крещения Руси тесно связываемая со «строением души», то есть с верой во спасение молитвами того, кому оказываешь помощь.
На практике получилось даже наоборот: пристальное внимание к этому вопросу государства и его забота о нуждающихся далеко не всегда оказывалась хорошей новостью ни для самих нуждающихся, ни для имеющихся церковных и общественных институтов, доселе худо-бедно с проблемами справлявшихся. Бесстрастное исследование тех же петровских инноваций доказывает, что вреда от них было не меньше, чем пользы.
Корректный ученый, Козлова избегает чересчур обязывающих утверждений, но автор этих строк, на правах публициста, рискнет утверждать: именно в петровскую «модернизацию» была заложена идеология, внешне изменившаяся до неузнаваемости, но по сути наследуемая нашим государством до сих пор. Согласно ей, помощь неимущим оказывается не ради самой этой помощи, то есть не во имя, как понималось ранее, христианского соучастия (так видел заботу о бедных тот же Иван Грозный, каким бы кровавым тираном он ни был). Отныне эта помощь преследует некое «общественное благо», а потому и методы ее осуществления выбираются совершенно особые. Из наиболее диковинных, чтобы не сказать противных русскому человеку инноваций, можно упомянуть криминализацию бродячих нищих как явления (с 1718 года их надлежало задерживать), а также запрет подавать абы кому ручную милостыню (пожертвования могли производиться лишь в адрес специальных заведений). Попутно государство стремилось распределить ответственность за гулящий люд на плюс-минус те же самые инстанции, что и прежде занимались им по доброй воле, только теперь попечение приобретает характер принудительный, контролируемый и формальный. Отдельной строкой новой государственной политики – обязательное привлечение даже самых немощных иждивенцев к тому или иному труду; от каждого своего подданного стремился царь-модернизатор получать какой-нибудь да вклад в пресловутое общественное благо.
Ну, и наверное, излишне говорить, насколько это грустное занятие – читать переписку контролирующих органов, футболящих страдальцев от одного монастыря к другому. Бросается в глаза, что в первую очередь чиновников интересует неукоснительное соблюдение инструкций, судьба же конкретного человека в этой очереди находится последней. За то ли боролись?
Таким образом, один из выводов этой книги (корректной настолько, что практически не содержащей выводов; этот в сущности тоже цинично додуман) следующий: тема социального попечения и благотворительности как никакая другая показывает, во-первых, способность людей к разумной самоорганизации (в чем неоценимую роль играет и укоренившаяся христианская этика). И, во-вторых, она показывает, насколько осторожным следует быть в этих нежных вопросах государству с его бюрократизмом и склонностью добиваться насилием того, что достигается благоразумием, любовью и согласием.
Только без жертв
Читатели этого сайта не нуждаются в проповеди милосердия. Однако задумываться над тем, что составляет его суть, время от времени полезно даже самому благочестивому христианину. Кто размышлял над этим вопросом, знает: благотворительность и милосердие, хотя их часто называют вместе, и еще чаще путают друг с другом, – вовсе не одно и то же.
Не следует их противопоставлять, тем более одно за счет другого. Благотворительность – вещь почтенная, уважаемая и чрезвычайно нужная. Она уместна в самых разных формах: и в виде частных инициатив, и в качестве общественной нагрузки. Не повредит ей, между прочим, даже некоторая принудиловка, поскольку цель благотворительности – конечный результат: получение безвозмездной помощи нуждающимся, безотносительно к тому, что чувствовал даритель в своем сердце.
Совсем иное дело – милосердие. Все существо его в сердечности свершаемого, в интимном таинстве духовной любви. Слова Христа «милости хочу, а не жертвы» – именно об этом, необязательном, спонтанном, свободном и необъяснимом чувстве. Благотворители суть жертвователи, чьи жертвы могут быть велики, неоценимы, даже священны. Но милость – нечто совершенно другое.
Бывают животные, всю жизнь проводящие в кромешной тьме. Такие, если вылезут случайно на свет Божий, немедленно ослепнут, а то и обгорят до костей. Похожие на них, бывают исключительно интимные явления, не выносящие публичного внимания – и милосердие в их числе.
Потому оно так редко встречается. Потому избегает назначаемых встреч и никогда не является по расписанию. Иногда даже кажется, что милосердие милостиво даже к самому себе, словно прощая себе собственное отсутствие, из-за которого мы так жестокосердны.
Не заставляйте себе давать милостыню через «не могу», не мучайте себя, а главное – не обманывайте. Имитируя милосердие, вы в лучшем случае совершите благотворительность, в худшем – возгордитесь, совершая добрые дела.
Не корите себя и за то, что часто вы не чувствуете достаточного милосердия в своей душе. Ведь оно не обязанность, а скорее дар. Тем, кто лишен его, следует адресовать не укоры, а сочувствие. Ищите свое милосердие, подкарауливайте его, примечайте – и оно появится. Потому что каким бы редким или прихотливым оно ни было, его природа – в милости к тому, кто просит.
|
Петр ГРИНЕВ мл. |
