Иерей Андрей Спиридонов:
Давно уже кем-то замечено, что большинство святых отцов в своих аскетических писаниях сравнительно мало говорят о необходимости доброделания (о том, что нужно помогать нищим и бедствующим, ухаживать за болящими, посещать заключенных и т.д. и т.п.), а больше говорят о молитве и посте, о борьбе со страстями. И так это не потому, что доброделание святые считали чем-то второстепенным, а потому что это было для них и для многих из современных им христиан само собой разумеющимся – как воздух и вода, как земля под ногами.
Мы же живем в такую эпоху, когда для современных христиан, то есть – для нас самих – это далеко не очевидно, а значит, мы не имеем в достатке самого главного для духовной жизни – духовных воздуха и воды, а то и земли под ногами, – потому что не имеем во главе угла идею служения, идею жертвенной любви. Современный церковный человек может быть озабочен чем угодно (как поститься, к примеру, без растительного масла или сколько акафистов читать), но только не отсутствием жертвенности и любви в своей жизни. Это, впрочем, не удивительно, поскольку дух времени таков и главенствующая в мире и обществе идеология гедонизма воздействует и на нашу церковную жизнь. И не только не может быть серьезной духовной жизни без установки на жертвенное служение, но и само общество может оказаться не жизнеспособно, если сотнями тысяч плодит детей-сирот при живых родителях или же не меньшим числом убивает своих же детей в утробах. И что-то не очень видно вокруг множества каких-либо серьезных форм сопротивления этим разрушительным процессам.
Да и внутри самой Церкви, думается мне, социальное служение (детям-сиротам, инвалидам, обездоленным и т.д.) нельзя сказать, чтобы приняло массовый характер. Отдельные случаи, конечно, есть и я их тоже знаю. Так, к примеру, одни наши прихожане, уже имея несколько детей, в ситуации, когда у них родилась дочка с синдромом Дауна, вместо того чтобы отчаяться, всерьез изучили эту проблему (а большинство детей-Даунов, если от них отказываются родители, обречены умереть еще в младенчестве от элементарного истощения, поскольку в силу специфики самого синдрома нуждаются в особенно тщательном уходе, который трудно обеспечить на казенный счет) – взяли (эти наши прихожане) из детдома еще одну девочку с тем же синдромом, которая была обречена просто умереть без любви, ухода и ласки. Даже если послушать рассказы этих приемных родителей (о том, что эта двухлетняя девочка весила меньше, чем их родной полугодовалый ребенок, о том как она вообще не умела улыбаться в начале и о том как все-таки отогрелась в семье и расцвела) – то от одних этих рассказов начинает сжиматься сердце…
Но много ли мы знаем вокруг таких примеров? Скорее они единичны. Не видно, чтобы современные христиане в массовом порядке искали кого бы усыновить или удочерить, кого бы накормить, посетить, напоить, одеть… Возникает законное сомнение, а способны ли мы, современные христиане, вообще на какие-либо труды и элементарные подвиги любви и взаимопомощи? Быть озабоченным качеством собственной постной дисциплины или количеством вычитанных канонов – это пожалуйста, – ну, еще в качестве «экстрима» – закопаться под землю в ожидании конца света ( тоже есть такие примеры).
И ведь, что еще характерно: тот всплеск веры начала девяностых годов прошлого века, который привлек в Церковь свежие силы, уже дал некоторые плоды и, вероятно, начинает иссякать. Но вот что приходить на смену? Разве ощутим в Церкви приток молодежи? Даже если судить по нашему приходу и общине, структура которой сформировалась именно тогда – уже более полтора десятилетия назад – заметно явное «приходское» старение. Это происходит на уровне всех основных приходских структур – в том числе и тех, которые занимаются прямой социальной и благотворительной деятельностью. И что получается: мы, как Русская Церковь, обречены на элементарное старение? На постепенное превращение в этнографическое религиозное гетто или православный музей? Так и будет, если действительно соль нашей веры потеряет силу. И не важно, в чем главная причина: или в общем угасании сил и энергии всего народа, или в том, что мы не захотели или же не смогли на общецерковном уровне сформулировать и озвучить некий миссионерский проект, который мог бы заинтересовать и привлечь в Церковь молодые и свежие силы, – важно, в принципе, то, что без главенства евангельских заповедей (о той же деятельной любви, опять же) любые проекты останутся только на бумаге, а любые красивые слова – только словами.
«Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою?» (Мф. 5, 13)
* * *
Предзимие
Сердце в предзимье не хочет помнить
эти стены местом любви
и ближних по правде ближними,
как не хочет знать о детях,
брошенных уже в этом холодном веке,
или об очереди в абортарий в соседнем роддоме
(это белое здание из бетона и стеклопакетов,
ведь смерть ныне любит красивую упаковку),
как и сердце в больничных палатах –
зима жизни,
где царит угасание,
среди загнивающей плоти –
не хочет увидеть ближнего –
или вот в тельняшке и без ног,
в тележке из вагона в вагон
его толкает девочка с такими пустыми глазами
(здесь же элементарный глагольный ряд:
загнуться от передозировки, сдохнуть от СПИДа,
захлебнуться блевотиной)
и сердце молчит
(или – информационный: землетрясение в Китае,
Евровидение,
труп младенца в мусорном баке) –
«Знаешь, любимый фильм Ларса фон Триера – «Зеркало»
(или – просто видео-ряд: ток-шоу, «Хроники Нарнии»,
Гусс Хиддинк).
Снега еще нет, но нет уже и дождя
(это как чин отпевания младенцев,
когда невозможно думать),
Уже нет осени, но нет и зимы…
«Почему же у них так горело сердце?»
В Евангелии не говорится о снеге,
но Голгофа и есть зима и лед Всей жизни,
Он и умер за всех…
Источник: Сайт «Русская неделя»
