1.
Людей, видевших лицо той войны, почти не осталось.
Одни фронтовики умерли от ран вскоре после войны. Многим война укоротила жизнь. Тех, кого мы еще можем увидеть и обнять сегодня – единицы. Голоса их затихают, становятся все глуше, и скоро – так уж устроена жизнь человеческая – их совсем не останется. Останется то, что мы восприняли от них.
У нашего поколения воевали дедушки и бабушки. Многие из нас, родившихся в 1970-е годы, говорят о них одно и то же: «Дед ничего не говорил о войне. Не мог». Или: «Бабушка, когда ее спрашивали, как она жила в войну, как выносила раненых из-под огня, меняла тему разговора». Или: «В этот день бабушка не разрешала нам включать телевизор и смотреть военные фильмы: не хотела видеть это снова и снова».
Мой дед тоже не рассказывал о войне. Девятого мая они с друзьями покупали водку и уезжали в лес пить и вспоминать страшные события в исключительно мужской компании дедушкиных коллег-фронтовиков. Женщины туда не допускались.
2.
Я была пионеркой. А в школе были Уроки Мужества. К нам приходили бодрые снайперши и орденоносные танкисты, которые рассказывали, как они наступали и наступали, побеждали и побеждали. Это было так захватывающе. Мне так хотелось, чтобы и мой дед пришел в школу и рассказал, как он воевал. Ведь он командовал артиллерийской батареей и вернулся домой с медалями! Он очень не хотел идти, отмалчивался. Но я была настырна. И однажды в ответ на мое «ну, дедушка!» – помню, это было в серый апрельский денек по дороге в музыкальную школу – дед мой резко остановился, вырвал свою руку из моей и сказал:
– Хорошо, Маша. Я сейчас тебе кое-что расскажу о том, что такое война. Война – это вот что. Это когда ты со своей батареей находишься недалеко от леса и ждешь команды наступления. Долго ждешь. Ненадолго отходишь в кусты – оправиться. И вот, пока ты ходишь, случается внезапный налет. Ты возвращаешься, а в живых – никого. Только что все были живы – и никого.
Я больше никогда не просила дедушку прийти в школу. А больше он мне так ничего не рассказал. Но все сказал своим молчанием.
3.
И тем не менее, память о войне всегда была рядом. Всегда была в нас, с самого детства. По тому, как о ней говорили, чувствовалось, что это – самая плохая вещь на свете. Наши родные часто говорили: «Не дай Бог. Только бы не было войны. Только бы не было». Это был тот редкий случай среди нецерковных людей, когда они упоминали Бога всерьез.
Есть у моих товарищей танкистов,
Не верящих в святую мощь брони,
Беззвучная молитва атеистов:
– Помилуй, пронеси и сохрани.
Стыдясь друг друга и себя немного,
Пред боем, как и прежде на Руси,
Безбожники покорно просят Бога:
– Помилуй, сохрани и пронеси.
Так писал в 1944 году Йон Деген – солдат, врач, поэт, умерший совсем недавно, всего несколько дней назад, 28 апреля 2017 года.
Были те, кто о войне молчали, как мой дед. Были те, кто прорвались через немоту, через трагический абсурд увиденного, через желание забыть и вытеснить пережитое, и не просто прорвались, а нашли слова правды о войне. Семен Липкин, Николай Панченко, Булат Окуджава, Борис Слуцкий, Арсений Тарковский, Давид Самойлов, Юрий Левитанский, Василь Быков, Даниил Гранин, Виктор Астафьев, Василий Гроссман, Елена Ржевская, Йон Деген, Александр Галич, Юрий Любимов, Владимир Этуш, академик Андрей Иванович Воробьев и многие другие. Это люди, которые говорили (и говорят, кто жив) о том, о чем, вероятно, говорил бы мой дед, если бы он мог.
Для тех, кто потерял на войне сыновей, каждый вернувшийся с войны солдат был «сынок». Для меня всякий, кто воевал или трудился в тылу, – немного бабушка и дедушка. Из всех, кого я назвала выше, остались в живых трое: Даниил Гранин (ему 98 лет) , Владимир Этуш (ему 94) и Андрей Иванович Воробьев (ему 88 лет, и он не воевал, но он пережил войну осиротевшим подростком).
Главное чувство, оставшееся во мне от рассказов моих родных о войне: в этих рассказах было много горечи, и был, тем не менее, очень мирный дух.
Не благостный, нет. Так бывает только тогда, когда пережито очень сильное потрясение, когда потеряно так много, и когда ты все равно живешь. Когда ты отличаешь черное и белое, жизнь и смерть, причем отличаешь безошибочно, говоришь смерти «нет» во всех ее проявлениях.
Каким-то чудом выскочив из этой мясорубки и день за днем созидая жизнь. Вот это чувство чуда жизни и постоянной, ежеминутной благодарности за нее было во всех без исключения рассказах, даже самых грустных и пугающих. Можно ли говорить об этих людях, которые формально не были христианами, что они не знали Христа?.. Ведь именно они и учили благодарности и миру. И учат даже тогда, когда их уже нет. Потому что мы «куплены дорогою ценою». Ценою жизни тех, кто погиб – в том числе.
4.
Мы не были на войне. Наши родные не планировали бросать то, чем они занимались, и брать в руки оружие, идти в медсестры, идти чуть ли не круглосуточно работать на заводах, не собирались умирать в блокаду. Но война на несколько лет стала делом всей их жизни и смерти, а потом так и не вышла из состава крови. Так родилась и наша память о войне, которой мы не видели. Рискну сказать, что детская память о войне, на которой мы не были, глубока и горестна в свою меру.
Раз в год девятого мая мы специально включали телевизор, чтобы послушать минуту молчания вместе со всей страной. Я помню этот волнительный и страшный момент: накрытый стол, и мы стоим и молчим.
Впервые я узнала про Таню Савичеву примерно года в три. Сестры моих бабушки и дедушки жили в Ленинграде в блокаду. Они остались живы, как и моя тетя, пережившая блокаду подростком. А мои прадед и прабабушка – дедушкины родители – умерли в 1942 году от голода и лежат в одной могиле на Серафимовском кладбище (это я потом уже узнала, как именно они попали в Ленинград: их раскулачили, выгнали из родного дома, отобрали все, и пришлось моему деду с сестрами ехать в город на заработки, взяв с собой старых родителей).
И я с детства слышала слово «блокада». Дневник Тани мне пересказывали много раз за детство. Не помню, который из них был первым, но осталось чувство: ты лежишь в темноте в обнимку с бабушкой на кровати, очень тихо, темно, и вместо сказки на ночь – вот эта история, про девочку, которая осталась совсем одна.
Савичевы умерли. Умерли все. Остались одна Таня. Я и тогда плакала, и сейчас плачу, вспоминая и перечитывая этот текст, запомненный наизусть лет в пять. Эти имена – Женя, Лека. Будто мои родственники. Это самое первое, что я узнала о войне. Потом узнала, что воевали мои дедушки, а бабушки были – кто в блокаду в Ленинграде, кто в тылу. И еще – что у бабушки умерли двое маленьких сыновей – Вовочка и Юрочка («Еще отец мой лежит мертвый на столе, и Вовочка не похоронен, а на руках умирает Юрочка» – бабушке было 25 лет). Вовочкина фотография с медведем, вся покоробившаяся от бабушкиных многолетних слез. Юрочкиной фотографии не осталось.
Вот эти три ребенка – Вовочка, Юрочка и Таня Савичева – были теми, кого на той войне потеряла лично я, тогда еще маленькая девочка. Я фантазировала, как бы мы дружили, как бы я хотела их накормить, вылечить. И еще я знала одну выросшую девочку: в блокаду их с сестрой спас мешок морковки. Этот мешок морковки она вспоминает до сих пор с благодарностью, а мне тогда, уже в школьном возрасте, этот мешок представлялся каким-то волшебным, безразмерным, это было место, где содержалась солнечная, оранжевая жизнь для Гали и Ларисы. Еще мне показывали кусочек хлеба и говорили: вот это – 125 граммов. Это была норма на день. И я взвешивала этот кусочек в руке и пыталась понять: смогла бы я? Это очень сильное тактильное ощущение.
В разговорах моих родных со мной о войне (очень редких!) никогда не было назидательности. Только одно: обняться покрепче, повторить как молитву эти имена – Вовочка, Юрочка – и всегда одни и те же слова: «Не дай Бог! Не дай Бог!» И я хорошо понимала уже тогда, что забота обо мне была и несостоявшейся заботой о них. Как мои родные ценили жизнь, как берегли. «Только жизнь имеет значение».
5.
Елена Ржевская
Незадолго до Йона Лазаревича Дегена умерла Елена Моисеевна Ржевская – военная переводчица, воевавшая под Берлином и участвовавшая в поисках и опознании тела Гитлера. Ей было 97 лет. Так пополняется наш мартиролог. Умер дедушка Йон. Умерла бабушка Лена. Когда уйдут последние воевавшие, мы напишем, как Таня Савичева: «Умерли все». Останемся мы одни. Что мы сможем сказать нашим детям о войне?
Я своему сыну никогда не запрещала играть в танки и солдатиков. Только я говорила: «Помни, что внутри каждого танка – танкист. А у танкиста есть мама, папа, у него есть сестры и братья. У танкиста есть невеста. И они ждут его с войны, хотят, чтобы он вернулся живым». Я рассказывала ему про Таню Савичеву. Про то, как моя бабушка – его прабабушка – получила похоронку. Как мой дед был ранен под Нарвой («Где полегла в сорок третьем пехота» – это о его частях писал Галич!), был оставлен на поле боя, как мертвый, бабушка получила похоронку. Как она не верила, что муж погиб и ждала его, когда война уже закончилась. И он пришел живой: был в плену. «Просто ты умела ждать, как никто другой» – это тоже о нашей семье.
Из года в год, как Евангелие, слушала я одни и те же бабушкины рассказы, пока она была жива, и всякий раз это чудесное возвращение деда рождало в душе какое-то необыкновенное чувство. Только потом, по созвучию, я почувствовала, что это похоже на Пасху.
Мои бабушка и дедушка вернулись в разрушенный Новгород. Бабушка, бывшая телеграфисткой, восстанавливала связь. Дедушка – учитель математики – учил не только своему предмету, но и учил мальчиков делать мебель, помогать овдовевшим матерям налаживать быт. Мой второй дедушка был одним из основателей Новгородского строительного техникума и его директором.
Город строился и восстанавливался благодаря моим родным. А нам каждый год в школе рассказывали, что город был стерт с лица земли: осталось сорок коробок зданий, все пришлось строить заново. Учительница английского языка, блокадная девочка, выжившая чудом, рассказывала, как ей было страшно. Та самая девочка Лариса, которую спас мешок морковки. Все это было такое человеческое, что этому нельзя было не верить и не принимать в сердце.
Если детям рассказывать о войне, то вот это. А не наряжать их в пилотки и военную форму. Таня Савичева не носила военной формы, и мои маленькие дядюшки, которых я переросла, которых так и не увидела, – тоже.
Детям свойственно себя отождествлять с детьми. И это как раз и надо знать: дети на войне умирали в великом множестве. Они были беззащитны, особенно те, у кого убили родных.
Если это накрепко запомнить с детства – никогда не будет этого омерзительного «можем повторить».
Не будет бизнеса на пошиве военной формы для ура-парадов и фотосессий. Не надо фотографировать мальчиков в форме пограничника образца 1941 года: большинство пограничников в 1941 году были убиты, и не надо это примерять на себя. Не надо колясок-танков, пилоток, портупей для мальчиков и девочек. Послевоенные мальчишки носили отцовские пилотки и играли в войнушку, проигрывая ужас пережитого. Они видели и голод, и холод, и смерти, и раны.
Увы, невозможно оставить только один компонент – Победу – и умолчать об остальных. О том, как дети ели картофельные очистки и носили обноски, о том, как погибали их родители, и как их брали на воспитание чужие люди, а кого и не брали. Как детей было нечем лечить и нечем кормить. Наши благополучные дети нуждаются именно в правдивых разговорах о войне, а не в чистенькой военной форме на один раз.
Не надо бояться их травмировать: война – это то, что травмирует, убивает, лишает всего, и именно это надо доносить до них.
Рассказ Марии Валентиновны Шмаиной, которой было восемь лет, когда они уехали в эвакуацию, о том, как ее спас плюшевый мишка: колесо телеги попало на камень, маленькая Маша (тогда Житомирская) упала, прижав мишку к груди. Мишка принял на себя удар: они упали на острый камень, и если бы его не было, то не опилки бы рассыпались по дороге, а кровь Машина пролилась – а может быть, и не было бы никакой Маши. Этот рассказ для ребенка красноречивее и нужнее фотосессии в форме полевой медсестры.
Среди предложений о пошиве детской формы на День Победы я увидела одно, особенно меня ужаснувшее: форму войск НКВД. Размерный ряд начинается с 80 см (то есть примерно с годовалого возраста). Когда мне было 14 лет, я переписывала в тетрадку «Реквием» Ахматовой: «Чтоб я увидела верх шапки голубой и бледного от страха управдома». Мне кажется, что на ребенке этот «верх шапки голубой» – это то, от чего опускаются руки и то, что обессмысливает и оскверняет память как убитых на войне, так и погибших в лагерях.
Не могу представить четырехлетнего бабушкиного сына, умершего в войну от голода и болезней, не только в форме НКВД, но и ни в какой другой форме. Я даже не знаю, был ли у него саван и в чем его похоронили.
Где полегла в сорок третьем пехота,
Пехота, пехота,
Где полегла в сорок третьем пехота
Без толку, зазря,
Там по пороше гуляет охота,
Охота, охота,
Там по пороше гуляет охота,
Трубят егеря!
Вот точка, где смыкаются «Бессмертный Полк» и «Бессмертный барак»: все это – наши родные, жизнь которых прошла либо через один ужас, либо через другой, либо через оба. Для меня человек, воплотивший в своем опыте одно и другое – профессор консерватории Алексей Иванович Кандинский, дважды ходивший в штрафбат.
Одного раза оказалось мало: его, музыканта, ранило всего лишь в палец. Поэтому велели идти снова: тогда ранение оказалось серьезным (он попал в госпиталь, где и начал писать свой учебник истории русской музыки, по которому до сих пор учатся наши музыканты).
Об этом случае я услышала от академика Андрея Ивановича Воробьева, судьба которого также включила в себя и то, и другое. Его родителей арестовали, когда Андрей был восьмилетним мальчиком. Во время войны он чуть не умер от голода, но о нем и его сестре заботились сотрудники Первого медицинского института. Андрей Иванович вспоминал, как знакомый лаборант, работавший еще с Сеченовым, кормил их мясом подопытных собак.
Андрей Иванович всю свою жизнь посвятил медицине. Благодаря ему расцвела отечественная гематология, а число спасенных им жизней исчисляется тысячами. Академику Воробьеву 88 лет, он продолжает трудиться, несмотря на перенесенный инсульт и инвалидную коляску, он сохраняет остроту ума и внимательность. Андрей Иванович много раз подчеркивал в своих рассказах о войне: роль Сталина в войне была роковой. Так считали многие выжившие в войне.
Среди тех, чьи дорогие имена я перечислила в середине этого текста, нет ни одного сталиниста, но каждый из них так или иначе прошел через обе «мясорубки», а выжив – перестал бояться говорить вслух. Голоса, интонации этих людей для меня – камертон совести, жизни, бесстрашия.
Никто из них не похож на бодрого победителя. Никто из них не с шашкой и не на коне. Кто-то с гитарой, кто-то за письменным столом, кто-то у хирургического стола, кто-то на сцене. Каждый из них, каждый по-своему, говорит о том, что война – это самое большое горе на земле, самый большой абсурд, самая большая бессмыслица. Только этим свидетельствам я могу верить.
Скоро мы останемся «за старших», и поэтому так важно держать внутренние настройки, не фальшивить, быть собой, быть свободными людьми и хранить мир настолько, насколько это зависит от нас.
