Почему рефлексия и перепалки оказались основными жанрами публичной скорби в интернете? Это характерно только для России? Изменилась ли принципиально культурная норма скорби с появлением интернета или изменились только ее формальные проявления? Почему для рядового пользователя интернета так важна сопричастность к группе скорбящих? Горе публичной потери стало переживаться острее или просто интернет – удобная площадка? Мы задали эти вопросы специалистам.
Культура компенсирует дефицит ритуалов
Культуролог, философ, публицист Виталий Куренной
– Дискуссия о способах, уместных формах и объектах выражения скорби в связи с громкими террористическими актами идет, насколько я знаю, не только в российских соцсетях, но и в зарубежных (европейских по меньшей мере). Это просто лишний раз подтверждает, что российская культура здесь является частью глобальной и разделяет все ее проблемы, хотя, разумеется, и со своими нюансами.
Эта обостренная ситуация позволяет очень многое сказать о характеристике положения человека этой самой современной глобальной культуре.
В первую очередь надо сказать, что эта дискуссия не является новой. Существует целый пласт дискуссии, который появляется в работах авторов, которые осмысляли формирование основных черт современной (модерновой) культуры на раннем этапе.
Например, огромный резонанс вызвал тезис Фридриха Ницше о «любви к дальнему», который породил целую волную дискуссий, в том числе и в культуре России Серебряного века и особым образом преломился в советской культуре интернациональной солидарности, сочетающейся с жестокостью в отношении своих ближних (включая как соотечественников, так и родных – вспомним историю Павлика Морозова).
То есть, в базовых чертах сегодня здесь не появилось ничего нового в смысле структуры проблемы, о которой мы говорим, но множество новых нюансов. Если говорить вкратце, то можно заметить, что в современной культуре продолжают сокращаться индивидуальные возможности традиционных форм выражения скорби о ближнем.
Это связано, прежде всего, с тем, что такие традиционные формы предполагают очень низкую динамику и мобильность общества.
Для их выполнения вам, например, необходимо жить неподалеку от кладбища, чтобы иметь возможность его регулярно посещать, календари родственников при этом должны быть согласованы, чтобы иметь возможность встречаться для регулярных церемоний поминовения и выражения скорби.
В культуре должно присутствовать пространство для выражения скорби в опознаваемых символах. Все эти формы выражения скорби становятся для многих людей все менее доступными в современном обществе – в силу возросшей мобильности и динамики, в силу того, что наши функциональные социальные роли не предполагают реализации на практике традиционных символов.
Например, женщина, работающая в компании «Макдональдс» или в любой другой современной компании, не может позволить себе носить траур во время работы и т.д. В итоге мы видим, что ритуалы скорби или поминовения трансформируются на личном уровне.
Например, они переносятся в тот же Facebook, где люди периодически выкладывают фотографии своих умерших родственников, чтобы сказать о них теплые слова. То есть, культура компенсирует дефицит ритуалов, которые уже нельзя больше выполнить по объективным причинам, какими-то новыми ритуалами.
Это не означает, что формы выражения скорби о ближних (родственниках, друзьях, сослуживцах) полностью исчезают или деградируют – это была бы близорукая культур-критика современности. Но они дифференцируются и усложняются, приобретают новые формы выражения.
Если же говорить о выражении скорби в отношении «дальних» (я не буду здесь понятийно дифференцировать сложный комплекс действий и установок, который здесь можно выделить, а буду говорить просто о «скорби», хотя все, конечно, сложнее), то базовым фактором трансформации здесь является современная медийная среда. Изменение нашего горизонта повседневности за счет инкорпорирования в нее большого объема информации из глобализированных СМИ.
Когда Владимир Высоцкий иронично пел о том, что телевизор дает нам возможность «всею скорбью скорбеть мировою», он еще не догадывался, что для этого не обязательно устроиться у телевизора. Сегодня, потратив несколько секунд на нашем мобильном телефоне, мы в моментально узнаем о множестве трагических событий, случающихся в истории жителей планеты Земля, – это, конечно, совсем иной режим, чем телевизионный.
Кроме того, число информационных источников, а значит и таких событий, равно как и способов их подачи уже не сопоставим с традиционными масс-медиа, новые медиа изменили и усложнили этот ландшафт.
Поэтому возникает проблема отбора событий и способов коллективной консолидации чувства скорби. Как это происходит, к каким конфликтам это приводит – вот это все мы и можем наблюдать сейчас в режиме on-line.
Например, когда трагических событий слишком много, способы их подачи различны, то неминуем конфликт, связанный с выбором значимых или менее значимых: то, что представляется таковым одним группам, отрицается другими и т.д. Возникают также проблемы символической консолидации – там, где эти формы более убедительны или эффективны, мы видим массовый эффект, другие же не достигают уровня массовой консолидации внимания.
Человек – существо социальное, большинство эмоций, которые он переживает, равно как и смыслов, которые возникают в связи с этим переживанием, требуют включения в группу. Даже если некоторые эмоции и возможны в одиночку, в коллективной форме они приобретают совсем другую интенсивность.
Можно праздновать праздник в одиночку, но праздник, который вы празднуете совместно с другими людьми, окрашен совсем иначе. Можно болеть за футбольную команду в одиночку, но в компании – тем более в случае, когда эта компания становится поистине массовой, как это происходит в случае победы, например, национальной сборной, имеет совсем другую интенсивность.
То же самое и со скорбью. Конечно, это чувство, которое приобретает новые характеристики, когда оно переживается в группе. Другой вопрос – как эта сопричастность возникает в современной медийной и коммуникативной среде, как она трансформируется в этих новых условиях, когда мы имеем меньше возможностей физически быть причастными к группе скорбящих, но получаем возможность опосредованно формировать такое участие через свои индивидуализированные профили в социальных сетях.
Эта новая форма сопричастности какие-то моменты выражения совместной скорби уменьшает или сокращает – вы не можете, например, физически обнять плачущего человека. Но какие-то моменты приобретают необычайную силу, например, массовость.
Скажем, когда вы видите, как символ скорби, например, национальный флаг на аватарке, волной прокатывается на ваших глазах по всему пространству социальной сети, затрагивая и ваших «друзей», на мнение которых люди весьма ориентированы в новых медиа, и все остальное пространство социальной сети, куда только может добраться ваш медийный «взгляд». То есть, в чем-то интенсивность медино-опосредованной скорби снижается, а в чем-то – возрастает неимоверно.
Скорбь – необходимо свойственная человеку эмоция, связанная с уходом других людей. Все культуры обладают какими-то ритуалами скорби. Но она глубоко дифференцирована и с точки зрения того, на кого может распространяться скорбь, так и с точки зрения форм ее выражения.
Традиционные культуры очень ограничены с точки зрения размера групп, в отношении членов которых люди выражали свою скорбь. В современной культуре эти границы необычайно расширились, но не привели к изменению этой своего рода антропологической константы.
Но ее нельзя понимать субстанцинциально – все же скорбь не отделима от форм ее переживания и проявления – здесь мы имеем дело с постоянными трансформациями, особенно – в современной, драматически изменяющийся культуре.
Скорбь всегда была чисто формальной вещью
Культуролог Ян Левченко
– Рефлексия – нормальный интеллектуальный процесс, без нее рационального человека как бы и не существует, тогда как перепалка – явление принципиально другого порядка. Растерянность человека, чувствующего некоторое несоответствие традиций патриархального общества и новых медиа, характерна, конечно, не только для России. Однако страны, в которых никто насильственно не прерывал и не искоренял религию (католическая Европа, те же США с их принципиальным религиозным многообразием), защищены от этого лучше.
Сколько бы ни обвиняли эти страны в ересях и лицемерии, там значительно больше преемственности, тесной связи между людьми и, в конце концов, четкого знания, что делать в тот или иной момент, какой ритуал отправлять. Тем не менее, секуляризация отразилась на всех, поэтому диапазон реакций на трагедии и катаклизмы сейчас неизбежно шире, чем раньше.
В конце концов, благодаря новым медиа мы стали больше знать об этих реакциях. Не все так стабильно воспроизводится, как в обществе, которое читало книжки, а не следило онлайн за событиями в другой части света.
Сопричастность – важный социализирующий фактор, шанс обрести себя в непонятной ситуации, с облегчением выбрать идентичность. Скорбь в христианской культуре с ее устойчивым табу на гедонизм, усваивается значительно легче, чем какая-то «высокая», чересчур абстрактная радость молитвы, озарения. Скорбь связана с понятными переживаниями.
Обыватель редко радуется – жизнь у него тяжелая, все у него виноваты. Так что всплакнуть с кем-то сообща, слегка собой полюбовавшись, – это очень важный психологический антидот.
Новые медиа предлагают эти антидоты в удобных облатках – подложить флажок под аватар, поставить подпись под петицией, перепостить какую-нибудь «добрую» мысль, чтобы она преумножила свою доброту, и т.д. Горе потери тут вообще ни при чем.
Никто ничего не чувствует, а если чувствует, то ровно в тех форматах, которые тиражируются массовой культурой. Особенно глупо выглядят те, кто с жаром доказывают, что уж они-то действительно что-то чувствуют, потому что у них якобы какие-то там особые личные обстоятельства, связи и воспоминания.
Скорбь всегда была чисто формальной вещью. Если не знаешь, как ее выразить в конвенциональных формах, то и ее и нет. Отчаяние, пустота после потери – вовсе не то же самое, что скорбь, подчиненная правилам ритуала. За нее отвечают профессионалы – от плакальщиц на деревенских похоронах до современных организаторов поминок, предлагающих в нужный момент врубить Вику Цыганову, чтобы вспомнить, каким покойничек был жизнерадостным человеком.
Именно профессионалы скорби призваны теребить обычный народ, чтобы тот тоже подтягивался и скорбел, как следует, не терял времени. Вот он и скорбит, благо медиа доступны и демократичны.
Глумление и ирония (это не одно и то же) в связи с какими-то трагическими событиями – это, опять-таки, универсальный механизм снятия излишков пафоса. Без них культура не существует.
Мы плачем не о погибших, а о себе
Психолог Нана Оганесян
– Трагические события, даже если они произошли где-то далеко, тревожат нас, цепляют наш глубинный экзистенциальный страх перед смертью. Рушится наш миф об исключительности.
Все летают в Египет, ходят в театр и кафе. Вдруг самолет падает. И человек понимает, что это может случиться с его самолетом. Начинает думать о том, что беда может случиться и с ним, когда он в театре, что он может быть убит, когда просто сидит в кафе. Никто ни от чего не гарантирован. Даже в отпуске у теплого моря или в веселом Париже. Счастливые и здоровые тоже умирают.
В массовом сознании смерть – что-то совершенно отдельное, и вдруг выясняется, что она – совсем близко, что может достать тебя в любой момент. Обсуждая криминальные сводки, всегда можно сказать: «Конечно, жалко, но он и сам виноват. Зачем он выпивал с незнакомцем, возвращался так поздно, катался на сноуборде?» и облегченно вздохнуть.
Нам кажется, что, если поступать правильно, не перебегать дорогу на красный свет, не гонять на машине, ты будешь в безопасности. И вдруг оказывается, что враги, способные на убийство, бывают не только в кино.
Люди не знают, что делать с этой тревогой. Они хотят сделать хоть что-то, для того, чтобы обозначить свое отношение. Разговоры о том, как реагировать на трагедию и как это делать правильно, – это нормально. Человек не хочет видеть жертв трагедии, он смотрит только на себя и говорит только о себе. Помните у Ахматовой в «Реквиеме»:
Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
Люди, которые говорят о трагедии, не смеют посмотреть в глаза родственникам жертв, потому что это слишком больно. Родственники погибших закрыты от этих разговоров коконом боли, их нельзя оскорбить какой-то глупой фразой они не в этом пространстве.
Перекрашивание аватарки в «Фейсбуке» – своеобразный вид терапии. Мы все плачем о себе, проговаривая свои страхи, заговаривая свою тревожность. Мы все начинаем осознавать, что и мы от этого не застрахованы. Трагедии случаются. Невозможно все время скорбеть, но хочется что-то сделать.
И вот вырабатывается культура – отнести цветы, свечи, игрушки. Если ты хочешь что-то сделать, купи цветок, сходи к посольству.
Но в этом все же есть нечто искусственное, как цветок, принесенный к посольству в Москве, поможет семье в Париже? Верующим проще, у них выработаны ритуалы, и это ритуалы работающие, молитва универсальна.
Мы проживаем и прорабатываем то, что нас затронуло. Кто-то плачет, кто-то грустит, а кто-то принимает меры. Какие меры? Сдают путевки и авиабилеты, приводят свои дела в порядок, говорят близким слова любви. Но в основном люди хотят поговорить о трагедии.
Иногда, услышав о чьей-то смерти, люди выдают парадоксальные реакции, например, могут засмеяться. Это тоже нормально.
Даже глумление в интернете психологически понятно. Это – реакция человека, который не обучен культуре сопричастности, не может смотреть на смерть в благоговейной тишине. Глумление – это подростковая реакция обесценивания смерти. Но смерть близких – это то, через что рано или поздно пройдем мы все, и люди, которые глумятся, тоже это поймут и осознают.
Пытаться урезонить таких людей бесполезно, а вот удалять такие комментарии или сообщать о них модератору – можно и нужно. Это – естественная реакция. Ведь увидев грязь, мы стараемся ее убрать, а не собираем дискуссию, чтобы поговорить о ней, то же самое стоит делать и на своей интернет-страничке.
