Я общаюсь с органами опеки уже четыре года – именно столько лет назад я впервые позвонила туда, чтобы узнать, как можно усыновить ребенка.
Действовать в интересах ребенка
Задолго до этого, когда в поликлинике я писала отказ от прививок старшему ребенку, медсестра подозрительно посмотрела на меня и спросила: «Вы что, асоциальные элементы? Может в органы опеки позвонить?» Я испугалась, но твердо выдавила из себя, что у ребенка возможна аллергия, поэтому от прививок я отказываюсь. Медсестра нас невзлюбила, но никуда звонить не стала. А осадок остался. В сознании отпечаталось, что органы опеки – это такая организация, с которой лучше в принципе не пересекаться.
Потом это подтверждалось ходившими по соцсетям историями, когда у многодетных семей пытались отобрать детей из-за плохого ремонта в квартире или отсутствия почему-то апельсинов в холодильнике. Истории каждый раз были какие-то малопонятные, не располагающие к доверию.
И вот 4 года назад мне предстояло добровольно связаться со специалистами органов опеки и буквально отдаться им – отныне они должны знать обо мне все – место работы, зарплату, семейное положение, взаимоотношения с родственниками, состояние здоровья, перенесенные в детстве инфекции, наличие гипертонии, рост, вес, квадратные метры, состояние жилья. 4 года назад эти данные посчитали удовлетворительными и разрешили нам взять на воспитание ребенка.
Надо сказать, что специалисты органов опеки перестали представлять для нас некую однородную и враждебно настроенную массу. Мы поняли, что всюду – люди. Менее или более симпатичные, профессиональные или не очень. Иногда нам шли навстречу и, например, закрывали глаза на небольшое количество метров в квартире, считая, что ребенку будет у нас хотя и тесновато, но зато он будет расти в семье.
«Мы действуем в интересах ребенка», – говорил наш первый инспектор, подписывая бумаги, разрешающие взять нашего будущего сына под опеку. С первым инспектором мы отлично ладили. И он, и мы одинаково понимали словосочетание «действовать в интересах ребенка».
К сожалению, вскоре после того, как мы стали опекунами, наш инспектор уволился. Вернее так: за те 4 года, что мы являемся опекунами, инспекторы на нашем участке сменились 7 раз, сейчас у нас по счету восьмой специалист. Он называется персональный куратор.
Отчеты, чеки, заявления, разрешения
Главное, что связывает опекуна, приемного ребенка и персонального куратора – это тонны бумаг. Отчеты, чеки, разрешения на снятие средств, заявления, что подопечный Иванов И.И. поедет с семьей опекуна отдыхать, характеристики из детского сада, копии карт диспансеризаций…
Никто не спорит, это важные вещи. На что потрачены выделяемые на ребенка государственные деньги. Опекун весь год собирает чеки и потом, например, пишет в отчете: «В апреле была куплена кухня, стоимость 60 тысяч. Помимо подопечного Иванова И.И. в семье еще 4 человека – опекун подопечного, жена опекуна и их кровные 2 детей». Стоимость кухни делится на пять человек и в отчет вписывается доля, потраченная на приемного ребенка: 12 тысяч рублей.
В другом месяце подопечному были куплены варежки, носки и сапоги, потом гитара и глобус, а в июле, например, в детской комнате меняли шторы и карнизы (чек из магазина ИКЕА прилагается). Обязательно надо сохранять чеки на бензин и ремонт машины, ведь мы ездим на ней только из-за подопечного. Сами-то могли бы и общественным транспортом до работы добраться.
Мучительно трудно писать отчет в первый раз, потом уже легче. Тут билеты из пражского зоопарка приложил, там копию договора со спортивным клубом. Главное, все сохранять и ничего не выкидывать.
Напрягает только одно. Ни один из 8 специалистов не проявил интереса собственно к ребенку. Как ему живется у нас? Доволен ли он? Счастлив ли?
Посещение один раз в полгода
Недавно мне попалось интервью прекрасной приемной мамы Ирины Кожухаровой, которую называют «мамой» 24 ребенка! В частности в интервью она рассказывала, как брала детей в 1990-е годы. Тогда на улицах появились дети-бродяги, их отлавливали. У нее уже были на воспитании дети, и в органах опеки она была известна как приемная мама. Когда находили на улице ребенка, то звонили ей и сразу его везли. Без документов, без бумаг. У всех было понимание, что ребенку лучше сразу попасть в нормальную семью, а не в детский дом. Бумаги были на втором месте. Сейчас такую ситуацию невозможно себе представить.
Раз в полгода персональный куратор должен нас навещать. Он проверяет, как живет государственный ребенок в семье опекунов. Куратор звонит и говорит, что может посетить нас в четверг утром. «Хорошо, – говорю я. – Но сын будет в это время на занятиях». «Ничего, – отвечает собеседник, – обойдемся и так».
Когда я впервые принимала официальное лицо дома, то ужасно волновалась. Все ли убрано, достаточно ли чисто. Одни знающие подруги советовали: «Напеки пироги!» Другие говорили: «Не вздумай поить чаем, он же на работе!» В итоге, пироги я все-таки напекла, чай предложила, но пить его он не стал. «Много дел, – говорит. – Бумаги надо оформить».
Показали, где ребенок спит, где играет, шкаф с одеждой, полку с книгами. Подруга, которая к тому времени была уже лет 10 приемной мамой, наставляла: «Они очень любят фотографии детей на стенах, аквариум и комнатные растения. Ну и обращают внимание на наличие телевизора в доме. Это очень важная вещь для ребенка – с точки зрения инспектора». Ну что же, это у нас есть, – подумала я, – произведем благоприятное впечатление.
Памятуя все, что прежде я читала о специалистах из опеки, я проверила, есть ли в холодильнике апельсины, и строго-настрого запретила домашним их съедать.
Инспектор пробыл у нас около получаса. Бумаг действительно было много, но нигде в них не было вопросов о том, какие мой мальчик любит книги, фрукты, игры? Куда он ходит после школы, где бывает на выходных? Как мы проводим его каникулы? Есть ли у него лучший друг? А собака? Не были заданы эти вопросы и устно.
Подопечный Иванов
Так и жили мы 4 года. Подписывали, заявляли, испрашивали разрешения, оформляли и соответствовали. Ни один из восьми персональных кураторов ни разу даже не видел нашего мальчика. Впрочем, нет! Однажды нас вызвали в органы опеки для составления очередного отчета вместе с сыном – сказали, что хотят на него посмотреть.
Уши были отмыты, надет новый свитер и красивое пальто. «Хорошо, что нет никаких ссадин, – думала я про себя с радостью.
Пришли, сели к столу. Я, как всегда, принялась писать очередные заявления, а ребенок сидел и скучал рядом. Инспектор решил обратить на сына внимание и состоялся такой диалог:
– Ты уже в школу ходишь?
– Да.
– Нравится тебе в школе?
– Да.
– Тебя как зовут? (Личное дело ребенка у инспектора перед глазами)
– Ваня.
– А дома тебя как называют?
– Ваня.
– А ласково как тебя называют?
– Ваня. (У нас в семье не очень приняты показательные нежности, возможно, это неправильно, но никаких мусек-пусек мы не говорим, так уж сложилось за долгие годы.)
– Неужели тебя никто не называет Ванечкой? – несколько оживляется инспектор.
– Нет. (Я сгораю от стыда – ну как же, я грубая, злая, тираничная мать, за четыре года не нашедшая ласкового слова для сына. Вот вернемся домой, думаю, надо будет ввести правило, чтобы хоть раз в день ребенка называть ласково, наверное, ему это и правда нужно.)
Впрочем, на этом диалог закончен. Других вопросов инспектор придумать не смогла. Да и эти-то были дежурными. До меня вдруг дошло, что она просто не знает, о чем с ним говорить! Она, человек, который знает о нас все вплоть до тонкостей диагноза ребенка, не знает самого важного – чем он живет, что любит и не любит, кем хочет стать, что он читает, какие фильмы смотрит и т.д. Зато она в курсе сколько мы ему купили носков, сколько стоит наша кухня и занятия иппотерапией.
Зачитывая очередные бумажки, касающиеся ребенка, инспектор называет его не иначе как «подопечный Иванов». «Его зовут Ваня», – сквозь зубы цежу я всякий раз, когда слышу это «подопечный».
Что главное
Да, опека сейчас стала, что называется, с человеческим лицом, детей не отбирают, даже улыбаться научились. Но вот только дети там – по-прежнему абстрактный объект попечительства, вещь, описанная при посредстве множества документов, заявлений, справок. Я думаю, что если вовремя предоставлять отчеты, являться по звонку к инспекторам, писать все необходимые заявления, то и ребенка можно никому не показывать, он никому там не нужен, не интересен и даже непонятен. Ребенок, сделанный из бумаги, понятнее и важней.
Это не вина несчастных сотрудников опеки, с которых требуют бесконечной отчетности и статистики, им самим, думаю, опостылели бумажные моря, из которых им никогда не выплыть, недовольство со всех сторон, ничтожная зарплата. Да это и не вина вышестоящих департаментов и прочего начальства – ведь и их понять можно, как еще им контролировать своих сирот?
Но что делать нам, простым родителям, усыновителям, опекунам, приемным родителям, пишущим заявления, приносящим справки, чеки, квитанции, как объяснить, что мы любим живых детей, даже если не сдаем вовремя отчеты и в квартире есть пыль. Кому рассказать о том, как сложно дается эта любовь, как много синяков мы набиваем вместе с нашими живыми детьми? У кого спросить совета и помощи, если вдруг что-то произойдет? Риторические вопросы. Ответа на них нет. Только шуршит бумага, шуршит.
