Мы уже писали про удивительный феномен Трехгорной мануфактуры. Несмотря на редкую по царским временам заботу о рабочих, она сделалась центром Декабрьского вооруженного восстания 1905 года. Казалось бы, рабочие должны сдувать пылинки со своих хозяев. А произошло нечто совершенно обратное – трехгорцы встали во главе кровавой смуты.
Мы тогда связали эти два события, увидев между ними причинно-следственную связь. Но в действительности причин гораздо больше. И сегодня мы вновь говорим о Трехгорке.
Лучшие среди худших
Начнем с того, что заботу, которую проявляли Прохоровы, владельцы Трехгорной мануфактуры, следует рассматривать не вообще, а в контексте того времени. Условия жизни рабочих и служащих были хорошими, но лишь в сравнении с другими производствами, где, случалось, из людей выжимали все соки и за несколько лет делали их инвалидами.
Характерный пример – ярославский белильный завод купца Сорокина, описанный Владимиром Гиляровским: «Третья казарма – длинное, когда-то желтое, грязное и закоптелое здание, с побитыми в рамах стеклами, откуда валил пар… Голоса гудели внутри… Я отворил дверь. Удушливо-смрадный пар и шум голосов на минуту ошеломил меня…
Большая казарма. Кругом столы, обсаженные народом. В углу, налево, печка с дымящимися котлами. На одном сидит кашевар и разливает в чашки щи. Направо, под лестницей, гуськом, один за одним, в рваных рубахах и опорках на босу ногу вереницей стоят люди, подвигаясь по очереди к приказчику, который черпает из большой деревянной чашки водку и подносит по стакану каждому».
Но главное даже не это. Парящая в воздухе цехов свинцовая пыль убивала рабочих за несколько месяцев. Их худо-бедно хоронили и сразу же брали новых.
Конечно, ничего подобного у Прохоровых и представить себе было невозможно. Охрана труда соответствовала нормам тогдашнего времени. Но и санаторием эти условия не назовешь.
Пусть и не перенаселенные, но все-таки казармы. Рабочий день – десять часов. Правда, он был таковым еще с первой половины девятнадцатого века, при том, что закон «О продолжительности и распределении рабочего времени в заведениях фабрично-заводской промышленности», принятый в 1897 году, ограничивал его 11,5 часами для мужчин и теми же 10 часами для женщин. Но от этого не меньше устаешь, не меньше ломит мышцы, идет кругом голова. И поводы для недовольства, безусловно, находились.
Сегодня условия Прохоровых показались бы варварскими, у них были бы очень большие проблемы с законом. Но по тем временам они были гуманными.
И не только по российским, а по европейским меркам – Орден Почетного Легиона «За заботу о быте рабочих и по санитарному делу», полученный Николаем Прохоровым на Парижской выставке 1900 года, говорит сам за себя.
Вдали от дома
Огромное значение имело местоположение завода и его масштабы. Здесь очень важно представлять себе, за счет кого заполнялись в это время заводские производства.
Основной приток рабочих, разумеется, приходится на начало 1860-х годов, когда из-за не слишком продуманной крестьянской реформы многие вчерашние крепостные землепашцы оказались свободными, но без средств к существованию. Они шли в города, искать спасения и пропитания на заводе.
Но с того времени прошло больше сорока лет. Честные крестьяне среди соискателей рабочих мест уже встречались не так часто. Они уступили дорогу пропащему люду, выпивающему, вынужденному в силу разных причин покинуть родные места.
Огромный завод чуть ли не в центре Москвы, да еще и с относительно гуманными хозяевами, казался им довольно привлекательным. И, в свою очередь, завод, как губка, впитывал весь этот сомнительный человеческий поток.
Конечно, мы не утверждаем, что такими были все рабочие. Существовали крепкие династии, и среди новичков, конечно, было множество людей трудолюбивых и порядочных. Скорее всего, большинство таких и было.
Но ощутимый процент так называемого деклассированного элемента все же присутствовал. А хулиган всегда заметнее честного человека.
Инженер-технолог Александр Гаврилович Голгофский говорил на Всероссийском торгово-промышленном съезде в Нижнем Новгороде: «Проезжая по любой нашей железной дороге и окидывая взглядом публику на станциях, на многих из этих последних невольно обращает на себя ваше внимание группа людей, выделяющихся из обычной станционной публики и носящих на себе какой-то особый отпечаток.
Это – люди, одетые на свой особый лад; брюки по-европейски, рубашки цветные навыпуск, поверх рубашки жилетка и неизменный пиджак, на голове – суконная фуражка; затем – это люди по большей части тощие, со слаборазвитой грудью, с бескровным цветом лица, с нервно бегающими глазами, с беспечно ироническим на все взглядом и манерами людей, которым море по колено и нраву которых не препятствуй…
Незнакомый с окрестностью места и не зная его этнографии, вы безошибочно заключите, что где-нибудь вблизи есть фабрика».
А у Прохорова вот таких красавцев, всегда готовых побузить, были тысячи.
Кроме того, многие бродяги просто прибивались к производству на зиму – пересидеть морозы в отапливаемых бараках, а по весне опять пуститься во все тяжкие. Напомним, что восстание было в декабре.
Но даже если посмотреть на добропорядочного, законопослушного крестьянина, отходника, сезонника, который зимой прибыл в город на заработок. В деревне у него свой дом, любимая жена, послушные дети, корова, собака и кошка. Он спит на печи, все его уважают и слушаются, и немного побаиваются. Все уютное, привычное, родное.
А здесь – спать в одной душной комнате с чужими людьми, один все время кашляет, другой храпит, просыпаться задолго до рассвета от оглушительного гудка, есть непонятно что. Мастер – хлыщ в котелке – его унизит, оштрафует. Уважения никакого, да и не с чего, ведь он ничего не умеет.
Любит ли этот рабочий свой завод? Разумеется, нет. Он его ненавидит.
И в силу тех же причин Трехгорка, фактически, попадает под перекрестный огонь так называемых рабочих агитаторов. Больше нигде нет такой их концентрации. Во всяком случае, в Москве.
Сомнительные действия московских полицейских
Еще одно немаловажное обстоятельство – поведение полиции. Жандармы еще не имеют необходимого опыта. Но, поскольку производство расположено практически в московском центре, они являются быстро и в огромном количестве.
Действуют топорно, как разбуженные медведи. Неграмотно и деструктивно – сами наносят немалый урон производству. А рабочих это только раззадоривает.
Здесь уместен еще один пример – типография Ивана Сытина. Она вообще расположена на Садовом кольце. Правда, масштаб производства значительно меньше.
Незадолго до декабрьских событий Иван Дмитриевич позволил себе одну непопулярную реформу: он перестал платить наборщикам за знаки препинания. Платил за одни только буквы, при том, что знаки препинания составляли около 12 процентов текста. Естественно, рабочие были обозлены.
На Пятницкой образовался еще один центр восстания, пусть и не такой масштабный, как на Пресне.
Тем не менее, во время подавления смуты роли жандармов и революционеров, фактически, поменялись. Один из участников тех событий писал: «Солдаты взломали парадный вход с Пятницкой, ворвались в типографию, проникли в главную контору, сломали несгораемый шкаф, собрали в наборном реалы (то есть, шрифты определенного кегля – А. М.), облили их керосином и зажгли, сами же отправились в трактир на Серпуховскую площадь, заняли его и всю ночь пьянствовали.
Рабочие же в это время нашли пожарные рукава и потушили пожар. Когда солдаты узнали, что в типографии пожар потушен, они в пьяном виде пришли второй раз, обстреляли типографию и зажгли уже не в наборном отделении, а в переплетном. Были собраны верстаки, облиты керосином и подожжены. Сами солдаты не уходили все, некоторая их часть осталась около типографии, чтобы не допускать тушения пожара».
Полиция, пытаясь подавить «гнездо» восстания, фактически, уничтожила типографию.
Сытин даже предположил, что это было сделано нарочно, по секретному приказу генерал-адъютанта Федора Дубасова, возглавлявшего тогда московскую администрацию и недовольного просветительской политикой Ивана Дмитриевича. Но доказать что-либо было невозможно.
Можно лишь предположить, что на Трехгорке полицейские тоже наворотили немало дел. Что совершенно не способствовало скорому и мирному исходу смуты.
С фамильным образом в руках
Существовало еще одно важное обстоятельство. Хотя условия на фабрике у Прохоровых и были для своего времени довольно неплохими, но ведь не только у них.
Мы уже писали о Петре Губонине, создавшем рядом с Брянском целый промышленный город (нынешнюю Бежицу) – с больницей на пять корпусов, мужской, женской и церковно-приходской школой общей вместимостью в 700 человек, народной столовой и паровой мельницей.
О Юрие Степановиче Нечаеве-Мальцове, который поселил рабочих своего стекольного завода в коттеджи на две семьи каждый, с собственными двориками, огородами, курятниками и коровниками.
Выделялась Глуховка – город текстильщиков, принадлежавший Арсению Морозову. В цехах – верхнее, естественное освещение, система центральной вентиляции, опять-таки, коттеджи. Парк с прекрасным дендрарием и духовым оркестром, велотрек и лодочная станция. Школы, больничная касса, родильный приют.
Кроме того, в Глуховке все было построено на старообрядческой вере. Предпочтение при найме на работу открыто отдавали сторонникам двуперстия. Соответственно, работники там были большей частью трезвые, добропорядочные, некурящие.
Для них был выстроен прекрасный молельный дом, создан знаменитый морозовский хор крюкового пения. Хор концертировал по всей России и записывал граммофонные пластинки.
Не удивительно, что 1905 год почти что не затронул Глуховку. Для нее все случилось в семнадцатом, когда, по воспоминаниям купца С.И.Четверикова, рабочие выгнали Арсения Ивановича Морозова из его квартиры и разрешили взять с собой только фамильный образ. С этим образом в руках он и отправился пешком по рельсам в Богородск искать себе пристанище.
А Прохоровы уже в 1905-м пожинали результаты своего «выгодного» местоположения и демократичной кадровой политики.
