Игры Бизона
Савва Морозов родился в 1862 году в подмосковном селе Зуево в богатой купеческой семье. С малых лет обладал крутым нравом, за что получил прозвище Бизон. Окончил Московский университет, затем стажировался в Англии, готовился к защите диссертации в Кембридже. Но, только вернувшись в Москву, он дал волю страстям.
Денег было море. Савва не отказывал себе ни в чем. Поговаривали, что однажды он въехал на тройке в зал ресторана «Яр» – ради этого случая нанятые им нищие два дня разбирали в «Яре» стену, а уж сколько стоило согласовать этот аттракцион с администрацией, страшно себе представить.
Есть, впрочем, и другие сведения – якобы Савву долго отговаривали, ничего не помогало, но когда его знакомая цыганка-танцовщица пожаловалась, что из-за этой выходки вся цыганская труппа надолго останется без работы – отказался от своей безумной идеи. Якобы, только этот аргумент он понял.
Впрочем, все это – не более, чем байки, только лишний раз подчеркивающие всю масштабность Саввы.
Савва содержал Художественный театр, при этом был не только спонсором – еще и костюмером, бутафором, даже плотником. По ночам нередко сам монтировал новые декорации. В своем загородном имении оборудовал экспериментальную мастерскую, где лично разрабатывал пиротехнику и световые эффекты для театра.
Станиславский, режиссер Художественного театра, писал: «Савва Тимофеевич Морозов не только поддержал нас материально, но и согрел нас теплотой своего отзывчивого сердца и ободрил энергией своей жизнерадостной натуры».
Коммерсант без границ
Журналист Н.Рокшанский отзывался о Савве Тимофеевиче: «С.Т.Морозов – тип московского крупного дельца. Небольшой, коренастый, плотно скроенный, подвижный, с быстро бегающими и постоянно точно смеющимися глазами, то «рубаха-парень», способный даже на шалость, то острожный, деловитый коммерсант-политик «себе на уме», который линию свою твердо знает и из нормы не выйдет – ни Боже мой!.. Образованный, энергичный, решительный, с большим запасом той чисто русской смекалки, которой щеголяют почти все даровитые русские дельцы…
В С.Т.Морозове чувствуется сила. И не сила денег только – нет! От Морозова миллионами не пахнет. Это просто даровитый русский делец с непомерной нравственной силищей».
А публицист А.Осипов писал: «Старообрядец и беспоповщинец, человек с университетским образованием, химик по специальности – боится табаку, как травы выросшей из чрева блудницы, и поддерживает произведения Ибсена, Гауптмана и новейших российских нытиков. Сцена с ее деловитым реализмом, репетиции, гримы, всякая мелочь актерского обихода и рядом с этим громадные фабрики, на которых работают тысячи народа. Здесь швыряние денег, там усчитывание каждого прогульного часа. Ибсен и беспоповщина, система лавок и постановка символических произведений, какая голова может это выдержать, но москвичу все нипочем».
Савва Тимофеевич не вписывался ни в какие рамки.
Разумеется, общественное мнение в принципе не существовало для такого человека. Мог, к примеру, засесть в Тестовском трактире с крамольным литератором Максимом Горьким и при этом гудеть на весь зал:
– Я поклонник ваш… Привлекает меня ваша актуальность. Для нас, русских, особенно важно волевое начало и все, что возбуждает его.
Савва дружил не только с Горьким, но и с другими революционными писателями, например, Леонидом Андреевым.
Границ он не видел ни в чем вообще. Горький писал: «Личные его потребности были весьма скромны, можно даже сказать, что по отношению к себе он был скуп, дома ходил в стоптанных туфлях, на улице я его видел в заплатанных ботинках».
И признавался: «Когда я вижу Морозова за кулисами театра, в пыли и трепете за успех пьесы – я ему готов простить все его фабрики, – в чем он впрочем не нуждается, – я его люблю, ибо он бескорыстно любит искусство, что я почти осязаю в его мужицкой, купеческой, стяжательной душе».
Впрочем, история с театром окончилась скверно. Савва Тимофеевич из-за какой-то ерунды поссорился с режиссером Немировичем-Данченко и вышел из числа пайщиков, по сути, оставив всю труппу без средств к существованию. И если бы на его место вовремя не заступил другой богатый меценат – Николай Тарасов – театр точно не выжил бы, и все это прекрасно понимали.
А городская молва приписывала Савве Морозову особняк на Воздвиженке, выполненный в виде мавританского замка. В частности, критик А.Февральский, рассказывая об истории театра Пролеткульта, разместившегося здесь при новой власти, писал, что «на верхней части стен, не закрытой полотнищами, виднелись лепные украшения бывшего особняка Саввы Морозова».
В действительности этот особняк принадлежал Арсению Абрамовичу Морозову, и к Савве Тимофеевичу никакого отношения не имел.
«Скучный и огромный мавзолей»
Его дом в Москве, на Спиридоновке был достопримечательностью, а появление его – событием. Искусствовед князь Щербатов писал: «Интересным явлением был вновь выстроенный дворец, огромный, необычайно роскошный, в англо-готическом стиле, на Спиридоновке – богатейшего и умнейшего из купцов Саввы Тимофеевича Морозова… крупнейшего мецената. Я с отцом поехал на торжественное открытие этого нового московского «чуда», водруженного на месте снесенного прелестного особняка знаменитой семьи Аксаковых, светоча русской старой культуры.
На этот вечер собралось все именитое купечество. Хозяйка, Зинаида Григорьевна Морозова, бывшая ткачиха…
Тут я увидал и услышал впервые молодого в то время, еще довольно застенчивого Шаляпина, тогда только восходившего светилу, и Врубеля, исполнившего в готическом холле отличную скульптуру из темного дуба, и большой витро «Фауст с Маргаритой среди цветов»».
Правда, Горькому здесь не понравилось: «Внешний вид… дома на Спиридоновке напоминал мне скучный и огромный мавзолей, зачем-то построенный не на кладбище, а в улице. Дверь отворял большой усатый человек в костюме черкеса, с кинжалом у пояса; он казался совершенно лишним или случайным среди тяжелой московской роскоши и обширного вестибюля…
Внизу – гостиная чудесно расписана Врубелем, холодный и пустынный зал с колоннами розоватого мрамора, огромная столовая, с буфетом, мрачным, как модель крематориума, и во всех комнатах – множество богатых вещей разнообразного характера и одинакового назначения: мешать человеку свободно двигаться.
В спальне хозяйки – устрашающее количество севрского фарфора: фарфором украшена широкая кровать, из фарфора рамы зеркал, фарфоровые вазы и фигурки на туалетном столе и по стенам, на кронштейнах. Это немножко напоминало магазин посуды».
«Это был нелепо парадный дом», – писал про особняк историк русского купечества и сам предприниматель Михаил Бурышкин.
Зато Шаляпину здесь нравилось.
Авиаторы, корзинщики, часовщики
Восхищала современников усадьба в подмосковном Одинцове, выстроенная архитектором Федором Шехтелем. Краевед Н.Чулков вспоминал: «Одинцово – как усадьба фабрикантов Морозовых – в моей памяти запечатлелось с далеких довоенных времен. Однажды летом 1936 года мы, детвора, собирая землянику по склонам Сукромского оврага, вышли на берег Рожаи и перед нами возник на противоположном берегу реки во всем своем великолепии сказочный дворец. Кто-то знавший и бывавший здесь ранее сказал: «Дворец Саввы Морозова».
В лучах яркого июньского солнца мне показался дворец плывущим кораблем. Это первое впечатление видения плывущего корабля не покидает меня и теперь, спустя полвека, когда я вижу «Морозовский дворец»».
Савва и в этих местах прославился меценатством – поддерживал кустарей из Голицына, расположенного неподалеку. Здесь, не без его участия в 1891 году была открыта первая корзиночная мастерская. Кроме того, он оплачивал обучение кустарей, помогал им налаживать сбыт – а кроме корзинок здесь производили плетеную мебель и даже промышленные контейнеры для переноса угля.
Он же устроил в Голицыне кустарный музей. Английские учителя, случившиеся здесь уже после смерти мецената, в 1911 году, оставили восхищенный отзыв: «Такая выставка по качеству и художественности изделий сделала бы честь любой стране».
Он же помогал и кустарям-часовщикам. Один из местных жителей писал: «К моим детским воспоминаниям относятся наблюдения за часовыми мастерами, которые сидели в своих избах у окон вместе с женами и детьми и делали часы». Обучались же здешние часовые мастера в Германии.
Действовал тут и крестьянский театр – вещь по тем временам удивительная. Декорации для него делал знаменитый Валентин Поленов. А среди зрителей однажды был замечен сам Лев Толстой. Конечно, без участия Саввы Морозова все это было бы немыслимо.
Назначал призы в полтысячи рублей модным в то время авиаторам – они на скорость состязались, кто быстрее прилетит. А вот Ивану Цветаеву, пришедшему просить денег на музей изящных искусств – отказал.
Почему? Кто ж его знает. Может, просто был не в настроении.
Фабрикант-большевик
Кстати, предпринимателем он был не менее увлеченным, чем меценатом. Один из инженеров Никольской мануфактуры, принадлежавшей Савве Тимофеевичу, так расписывал хозяина этого производства: «Возбужденный, суетливый, он бегал вприпрыжку с этажа на этаж, пробовал прочность пряжи, засовывал руку в самую гущу шестеренок и вынимал ее оттуда невредимой, учил подростков, как надо присучивать оборванную нитку». А газеты называли Савву Тимофеевича «купеческим воеводой».
И при всем при этом основным объектом его спонсорства были революционеры. Они, не стесняясь, приходили в особняк на Спиридоновке, требовали все больше денег, вероятно, шантажировали своего благодетеля. Савва Морозов финансировал газету «Искра» и другие большевистские издания, лично доставлял на собственные фабрики нелегальную литературу, в собственном доме скрывал от полиции революционеров Баумана и Красина.
Видимо, с годами коммерсант и революционный спонсор окончательно запутался. Он неожиданно для всех знакомых стал инициатором движения российских фабрикантов против забастовщиков. Уже в то время он был не здоров. Горький вспоминал о Савве Тимофеевиче: «Как-то осенью, дождливым днем, он сидел у меня в комнате гостиницы «Княжий двор», молча пил крепкий чай и назойливо стучал пальцами по столу. Дождь хлестал в окно, по стеклам текли потоки воды, было очень скучно, казалось, что вот стекла размоет, вода хлынет в комнату и потопит нас.
– Что с тобой? – спросил я.
– Сплю плохо, – неохотно ответил Савва, сморщив лицо. – Вижу дурацкие сны. Недавно видел, что меня схватили на улице какие-то люди и бросили в подвал, а там – тысячи крыс, крысиный парламент какой-то. Сидят крысы на кадках, ящиках, на полках и человечески разговаривают. Но так, знаешь, что каждое отдельное слово растягивается минут на пять, и эта медленность – невыносима, мучительна. Как будто все крысы знают страшную тайну и должны сказать ее, но – не могут, боятся. Отчаянно глупый сон, а проснулся я в дикой тревоге, весь в поту».
Консилиум, состоящий из виднейших психиатров страны, вынес вердикт: «Тяжелое общее нервное расстройство, выражавшееся то в чрезмерном возбуждении, беспокойстве, бессоннице, то в подавленном состоянии, приступах тоски и прочее».
И, как апофеоз – самоубийство в 1905 году в Каннах. Савву Морозова обнаружили мертвым в гостиничном номере. На полу валялась записка: «В смерти моей прошу никого не винить».
По мнению ряда исследователей, это самоубийство было инсценировано.
