«Болезненный купец»
«Товарищество Никольской мануфактуры «Саввы Морозова сын и Ко» было одним из самых преуспевающих предприятий России. Созданно оно было в 1873 году Тимофеем Саввичем Морозовым. Состояло из ряда ткацких производств, сосредоточенных во Владимирской губернии. Руководить этим мощный конгломератом предстояло Сергею Морзову.
Впрочем, делами он практически не занимался. Купец Николай Варенцов вспоминал: «Сергей Тимофеевич из-за своей нервной болезни не пожелал заниматься делом, а всецело отдался работе по кустарному музею, на что тратил большие деньги, чтобы выдвинуть кустарное производство на надлежащую высоту по выработке и изяществу».
Репутация человека не совсем здорового, «ипохондрика», как называли его современники, была на руку Сергею Тимофеевичу, и он ее, как мог, поддерживал.
В частности, Софья Андреевна Толстая, супруга великого писателя, примечала в своем дневнике: «Приезжал Сергей Тимофеевич Морозов, болезненный купец, закончивший курс в университете и желающий жить получше. Он дал для голодных крестьян Льву Николаевичу 1000 рублей».
Делами занялся его родной брат Савва. А Сергей Тимофеевич сосредоточился на Кустарном музее.
Кустарщина
Все началось в 1882 году, когда меценат посетил Всероссийскую промышленно-художественную выставку, проходившую в Москве. Особенно поражал раздел кустарных промыслов. Критик В. Стасов писал: «Из всех русских выставок, какие у нас до сих пор бывали, это самая великолепная выставка».
Сергей Тимофеевич, не долго думая, приобрел весь этот раздел. Он-то и лег в основу Кустарного музея.
Впрочем, это культурное учреждение было гораздо больше, чем музей. Дело не ограничивалось созданием коллекции и экспозиционной работой. Сергей Тимофеевич замахнулся на большее – поставить народные промыслы на принципиально иные, гораздо более эффективные рельсы. Мастера со всей России (преимущественно из Московской губернии) знакомились здесь с образцами, получали рисунки, обменивались опытом. Кроме того, морозовский музей выступал в качестве посредника между кустарем и покупателем. Особенно эффективны в этом плане были международные выставки.
В «Положении о Кустарном музее Московского губернского земства в Москве» было четко прописано: «Кустарный музей берет на себя всю торговлю и развитие ее заграницей, ввиду того, что отдельным кустарям и даже организациям совершенно невозможно вести заграничную торговлю вследствие незнания языков, сложности дела и отсутствия капитала».
Случались и великолепные триумфы, но бывали также неудачи. В частности, газета «Южная копейка» сообщала: «В 1913 году через кустарный музей московского губернского земства было вывезено за границу кустарных изделий на сумму 60,709 руб. 61 к. По сравнению с предыдущим годом, увеличился вывоз изделий во Францию, Англию и Австрию. Зато, в связи с балканской войной, сильно упал вывоз кустарных изделий в Турцию.
В 1913 году впервые был произведен опыт вывоза русских кустарных изделий в Китай. Опыт окончился неудачей. Оказалось, что рассчитывать на сколько-нибудь значительный сбыт русских кустарных изделий среди китайцев нельзя, так как они не могут выдержать конкуренции с дешевыми изделиями китайских кустарей.
В Германии, Франции, Англии и других европейских государствах особенно большим спросом пользуются русские портсигары из карельской березы».
А путеводитель по Москве братьев Сабашниковых 1917 года писал: «В настоящее время дело Московского кустарного музея поставлено столь широко, что заслуживает большого внимания и является любопытной страницей в истории русской культуры.
В достижение основных своих целей – доставления дешевого кредита кустарям и наиболее выгодного сбыта их продуктов – музей раскинул по уездам губернии целую сеть своих учреждений. Им сорганизован из кустарей ряд артелей (игрушечников, сусальщиков, кружевниц и т. д.), открыты склады (корзин, сельскохозяйственных орудий), мастерские (щеточная, кружевная) и, наконец, художественно-столярная и резная мастерская-школа в Сергиевом Посаде, исконном и единственном на Руси месте кустарного производства игрушек.
Устраивая мастерские, земство, конечно, не выпускает из виду и целей образовательных: оно стремится развить вкус кустаря на художественных образцах тех или иных изделий и вместе с тем ознакомить его с усовершенствованными приемами работы и наилучшими материалами. Но конечная цель земства – выработать из кустарей мастеров, способных самостоятельно и правильно вести дальше свое дело».
В жизни музея участвовали не только безвестные мастера из провинции. Пользуясь своими связями, Морозов привлекал к нему художников первейшего разбора. В частности, «Русское слово» писало в 1909 году: «Известные коллекционеры русской старины г-жи Щабельские дали на выставку 9 фигур, одетых по указаниям покойного И.Е.Забелина.
Политехнический музей экспонирует коллекцию игрушек, собранную г. Покровским, петербургский кустарный музей прислал до 300 вещей.
Немало интересных экспонатов прислали художники М.Добужинский, А.Бенуа, И. Билибин, М.Ф.Якунчикова и др.
Не обошлось без курьеза: писатель Алексей Ремезов прислал своего вдохновителя – «чортрушку», с просьбой экспонировать его не иначе, как с ярлычком «Дормидошка» –.Так я его зову и знаю – рекомендовал своего «чортушку» г. Ремезов».
А в 1911 году «Новое время» с радостью рапортовало: «Московский кустарный музей устроил выставку этюдов и рисунков художника-самоучки, самоеда Ильи Вылки, уроженца Новой Земли. Выставка небольшая, но чрезвычайно оригинальная и интересная».
Жизнь бурлила нешуточно.И, разумеется, среди задач, поставленных перед музеем, была благотворительность в привычном понимании этого слова.
Вот, например, лишь одна из подобных газетных заметок: «Попечителем кустарного музея московского земства Сер. Т. Морозовым пожертвованы двадцати беднейшим школам елочные украшения. Школы должны заявить о желании получить подарки до 30-го декабря».
Разумеется, игрушки были сделаны все теми же ремесленниками, и уж они-то за свою работу получили от Морозова сполна.
Домашнее
Музей располагался в Леонтьевском переулке, но гораздо больше с личностью Сергея Тимофеевича связан другой московский адрес – Большой Трехсвятительский переулок, дом 1 – 3. Это здание с огромным – по меркам московского центра – садом вошло в историю как особняк Марии Морозовой, жены, а впоследствии вдовы Тимофея Саввича Морозова – родителей Сергея Тимофеевича. Здесь же находилось и правление «Товарищества С. Морозова», которое возглавлял Тимофей Саввич.
Уже упоминавшийся Николай Варенцов вспоминал о том доме: «Недалеко от Ивановского монастыря, по Трехсвятительскому переулку и примыкающим к нему другим путаным переулкам, находилось большое владение Т. С. Морозова, огороженное каменной стеной с железной решеткой, с тянущимся по косогору садом, над куполами деревьев виднелся красивый особняк, в котором жили хозяева дома.
Слава о богатстве Морозова шла давно по Москве, и в простонародье составилось представление, что Морозов так богат, что даже хотел на доме своем сделать позолоченную крышу наподобие как это делалось на куполах церквей, да правительство этого ему не разрешило. Конечно, это была только болтовня, сам бы Морозов не стал делать такой глупости».
Здесь же проживал и Сергей Тимофеевич, а также Исаак Левитан – художник, которого Сергей Морозов всячески опекал. Левитан имел здесь и жилье (маленький, но отдельный флигель), и мастерскую. Она располагалась рядом с мастерской Сергея Тимофеевича, который тоже не был чужд изобразительных искусств, однако же писал на уровне любителя и прекрасно отдавал себе в этом отчет. По другим сведениям, мастерская была одна на двоих, но этот момент не принципиален. В любом случае, меценат и художник довольно много времени проводили за холстами вместе – Левитан давал Морозову уроки.
Мария Федоровна Морозова до самозабвения обожала своего сына Сергея, а вот Левитана, наоборот, недолюбливала. Ее правнук писал: «Особой материнской лаской был отмечен младший сын Марии Федоровны Сергей Тимофеевич, хоть и не одобряла она его увлечения и образа жизни. Засиделся молодой человек в холостяках, содержал венгерку-плясунью, посещая ее аккуратно два раза в неделю – по системе доктора Фореля, обязательно в сопровождении своего домашнего доктора. Это бы еще куда ни шло – мужчина в соку, о здоровье своем думать обязан. Но вовсе уж блажь – деньги давать на какие-то кустарные промыслы, музей строить в Леонтьевском переулке, поселить в своей мастерской живописца какого-то по имени Исаак Левитан…».
Да, Сергей Морозов вправду был тихоней – особенно в сравнении со своей лихой и волевой мамашей. Дама своенравная, она следила за общественной жизнью, непостижимым образом сочетая дружбу со славянофилами и штудирование современных европейских журналов. Прогресс принимала, но выборочно – электричеством не пользовалась, ванну не принимала, предпочитая всевозможные душистые гигиенические притирания.
Гостил Левитан и в морозовском имении Успенское – вместе с многими другими творческими людьми того времени. В частности, с Антоном Павловичем Чеховым, которому впоследствии писал:
«Очень рад, что Морозов тебе понравился, он хороший, только слишком богат, вот что худо, для него в особенности».
Правда, сам Антон Павлович был более резок: «На днях был в имении миллионера Морозова. Дом – как Ватикан, лакеи в пикейных жилетах с золотыми петлями на животах, мебель безвкусная, вина – от Леве, у хозяина никакого выражения на лице, – и я сбежал».
«Левитановский Морозов» – так называл Антон Павлович Сергея Тимофеевича.
Бездельник, баловень судьбы, богач и коренной москвич вызывал у таганрогского провинциала, вынужденного трудом, упорством и бессонными ночами пробивать себе дорогу к успеху, вполне объяснимое раздражение.
Именно здесь, в доме в Трехсвятительском, Левитан и скончался. Константин Коровин случайно повстречал его незадолго до смерти. «Я встретил на Тверской Исаака Ильича. Щеки его ввалились, и глаза потухли. Он был одет щегольски, опирался на палку с золотым набалдашником. Сгорбленный, с тонкой перевязанной шелковым цветным шарфом шеей, он не понравился мне.
– Ты болен? – спросил я. – Ты очень изменился…
– Да, сердце, знаешь… Болит сердце…
– Плохо с Левитаном, – сказал мне и Антон Павлович, – плохо с сердцем…
А вскоре доктор и Беляев говорили у Мамонтова, что Левитан болен серьезно. Это было летом.
Левитан умирал.
– Закройте же окна! – просил он.
– Солнце светит, – отвечали ему, – зачем закрывать окна?!
– Закройте! И солнце – обман!.. Это были его последние слова».
Фитнес и дружба
Еще одно «дело Сергея Морозова» – Русское гимнастическое общество, деятельность которого он финансировал. Для общества сняли зал на Страстном бульваре, в доме доктора Редлиха, и в этом том зале без устали тренировались атлеты. Именно здесь Чехов познакомился со своим будущим сердечным другом, Владимиром Гиляровским. Антон Павлович писал: «Посреди огромного зала две здоровенные фигуры в железных масках, нагрудниках и огромных перчатках изо всех сил лупят друг друга по голове и по бокам железными полосами, так что искры летят – смотреть страшно. Любуюсь на них и думаю, что живу триста лет назад. Кругом на скамьях несколько человек зрителей. Сели и мы. Селецкий сказал, что один из бойцов – Тарасов, первый боец на эспадронах во всей России, преподаватель общества, а другой, в высоких сапогах, его постоянный партнер – поэт Гиляровский. …Селецкий меня представил вам обоим, а ты и не поглядел на меня, но зато так руку мне сжал, что я чуть не заплакал».
Николай же Телешов писал об «играх» Гиляровского в том зале на Страстном: «Прыгал там через «кобылку», показывая пример молодежи, дрался на эспадронах, поднимал над головой на железной кочерге двоих приятелей, повисших по обе стороны этой кочерги, и вообще показывал чудеса ловкости и силы. А сила у него была редкостная, исключительная».
Чехов же, наоборот, больше сидел на лавочке. Говорил Гиляровскому: «Ну какой же я гимнаст? Я – человек слабый, современный, а вы с Тарасовым точно из глубины веков выплыли. Тамплиеры! Витязи! Как тогда хлестались вы мечами! Никогда не забуду. А ты и меня в гладиаторы!.. Нет уж, куда мне!»
Характеристика, данная Чехову руководителями общества, была весьма красноречива: «Первый год занятий в обществе, в 1883 г., талантливый писатель частенько посещал классы, был он худощав, цвет лица имел нездоровый. Занимался неаккуратно, часто бросал тот или другой аппарат, но любил смотреть, как делали гимнастику другие лица, скорее был молчалив, а если начинал говорить, увлекался и вел долгую, оживленную беседу».
Тем не менее, Чехов и Гиляровский сошлись очень быстро. Оба приехали в Москву из провинции, у обоих в то время не было ни гроша за пазухой, зато были молодость, талант и море амбиций, в первую очередь литературных. Сергей Морозов был для них, ясное дело, человеком совершенно из другого мира. Да он особо и не горевал на этот счет.
В отличии от многих меценатов, желавших во что бы то ни стало «дружить» с теми, кого они «облагодетельствовали», Сергей Тимофеевич прекрасно понимал, что эта «дружба» невозможна в принципе, за редким-редким исключением.
Да и в тех исключениях все было наоборот – сначала дружба, а затем финансовые отношения, как, например, у Николая Тарасова и Никиты Балиева, основателей легендарного кабаре «Летучая мышь». А Сергей Морозов просто жил в свое собственное удовольствие, и ни от чьих добрых чувств не зависило его личное счастье.
Общество же в скором времени закрыли. Полицейский, явившийся в дом на Страстном с предписанием, недовольно бурчал: «Школа гимнастов… Мы знаем, что знаем. В Риме тоже была школа Спартака… Нет, у нас это не пройдет».
Что поделать – пришлось подчиниться.
«Только сейчас я могу быть уверен, что моей избраннице нужен именно я, а не мои капиталы»
После революции дом в Трехсвятительском, естественно, конфисковали. Затем его захватили под свой штаб восставшие левые эсеры. Вскоре здесь арестовали самого Дзержинского. Он явился для переговоров, а его, не долго думая, обезоружили и заперли в одной из комнат. Там его пытались дезориентировать и распропагандировать – уверяли, в частности, что все большевики перешли на сторону левых эсеров, предлагали сдаться. Но, как уверял П. Д. Мальков, кремлевский комендант, из этой авантюры ничего не вышло – Феликс Эдмундович был непреклонен и вел себя нагло.
Сам Сергей Тимофеевич в это время скитался по родственникам. Работал в музее, уже как обычный сотрудник. Впрочем, отношение к кустарному промыслу постепенно менялось и не в лучшую сторону. Кустарей собирали в артели, формат их деятельности полностью менялся.
Между делом Морозов женился – будучи, фактически, стариком. Супругой его стала Ольга Васильевна Кривошеина, сестра бывшего царского министра, который, в свою очередь, был женат на племяннице Сергея Тимофеевича. Молодая была не на много моложе Морозова – всего на шесть лет. На вопрос друзей, зачем он вдруг решил так кардинально изменить свою жизнь, отвечал: «Как вы не понимаете! Только сейчас я могу быть уверен, что моей избраннице нужен именно я, а не мои капиталы». Деньги действительно сильно мешали ему.
Он вместе с супругой покинул страну лишь после смерти Ленина, в 1925 году. Как и многие относительно обеспеченные эмигранты первой волны, Морозовы обосновались в Париже. Сергей Тимофеевич и там старался вести более-менее привычный образ жизни. В частности, много писал маслом.
Умер он в 1944 году счастливым, в общем, человеком. И, что немаловажно, сделавшим счастливыми множество своих современников. Похоронен на легендарном кладбище Сен-Женевьев-де-Буа.
