Елена Викторовна Тростникова – дочь православного философа и писателя Виктора Тростникова, руководитель одного из первых православных благотворительных фондов «Человек и его вера», писатель, редактор, автор-составитель популярных книг о православии для детей и взрослых.
О том, как она из неверующей стала верующей, а потом «богоборцем, вернувшим, как Иван Карамазов, Богу билет», а потом вернулась в Церковь, о своем романе с благотворительностью длиною в 40 лет, начавшемся, кстати, во времена «возвращения билета», Елена Викторовна рассказывает нашему сайту.
«Бог просто есть, – и это такое счастье»
Я выросла в атеистической семье. Папа, Виктор Николаевич Тростников, сейчас известный как религиозный философ, сначала был математиком, по-настоящему пришел к вере в конце 70-х, а маме моей, с которой я и жила, сейчас 93 года, и она до сих пор не верит в бытие Божие.
В середине 70-х годов, когда мне было 18, и я поступила на филфак МГУ, в моем окружении впервые стали появляться верующие молодые люди. До тех пор я тупо принимала общепринятый шаблон, что вера — это только для дремучих старушек и что все попы лицемеры. А тут думающие, интересные ребята, живут где-то в лесничестве под Питером, Библию читают.
К тому времени вопрос «зачем жить» у меня стоял очень остро. Я переживала личностный кризис: зачем жить. Тут еще какая-то безнадежная, бесперспективная любовь, проблемы в университете — надвигалась первая сессия, которую я не готова была сдавать.
4 ноября, на Казанскую, мы с этими питерскими ребятами поехали в Лавру, а я обдумывала свой план – попытки самоубийства, потому что решила, что только опыт смерти даст мне какое-то понимание, есть ли что-то за пределом и зачем всё. Кстати, о бессмертии души я в ту пору уже знала — просто знала.
Ну и я порезала себе вены, не истерически, а так осознанно — но неумело, я не знала «технологии».
Страшно было как раз осознать, что получился фарс. Ужас родителей. Меня кладут в больницу к знакомому психиатру. Пробыла я там минимальный срок —21 день, но таблетками меня закормили до косоглазия. Лишь много лет спустя мама осмелилась мне рассказать, что врач, выписывая меня, сказал: «Девочка здорова. И была здорова».
Академический отпуск, ради которого меня в больницу и отправили, оставлял время для размышлений и впечатлений. Тут появился еще один верующий человек, тоже из Питера, который всё ходил и твердил про то, что Бог есть Любовь. И много было какой-то феерически прекрасной жизни в компании друзей, жизни, казавшейся раем, потому что всё светилось…
Я тогда вела дневник и всякие размышления записывала. И продолжала думать о Боге, который, конечно же, есть, а если Он есть, то какой Он и что Он?
И вот в один действительно прекрасный день, 8 марта 1975 года — мне было 19 лет — я сидела и писала какие-то рассуждения именно об этом, ‑ и вдруг посреди мысли, посреди слова, буквы, я ПОНЯЛА, что Бог ЕСТЬ!
Это было утро, выходной, на улицах пусто, я помню ощущение совершенного счастья, самого мощного счастья в моей жизни, которое буквально выбросило меня на улицу — чтобы бежать, потому что коли уж не лететь, то бежать от такого счастья! — так и бежала я по своей Бережковской набережной и что-то вопияла.
Я всем существом почувствовала, что блаженство, превосходящее всё, что я знала (а я человек счастливый по натуре), — в том, что Бог есть, и нет такой цены, которая бы приблизилась к плате за это счастье и это блаженство, никакие муки и страдания не сравнятся с этим.
Я не думала о каких-то взаимоотношениях с Ним, о том, что Он должен мне что-то дать или не дать, даже просто о том, чтоб к Нему обращаться (хотя это было, конечно, обращено к Нему), как-то жить в этом свете…
Много лет спустя в евхаристической молитве Василия Великого меня особенно поразило, что на «Благодарим Господа» это благодарение — мощное — именно за то, что Он есть и что Он — Бог. И уже потом — за Промысл о нас, за творение мира и дело нашего спасения…
Прошло лето, и осенью мы поженились с тем молодым человеком, который всё твердил, что Бог есть Любовь. За два дня до регистрации брака я приняла Крещение в храме Новодевичьего монастыря.
Он был из Питера, сам недавно крестился.
Его друзья, постарше его, были такими уже «закоренелыми неофитами» в атеистическом государстве, могли поставить ящик в сквере и проповедовать христианство.
В Публичной библиотеке они читали Жития святых и пересказывали их, читали вместе Библию — это в Питере всё. И едва ли не все успели за свое исповедание пережить психушки, так уж тогда считалось: верующий, молодой? — шизофрения!
А его крестным был не так давно почивший архимандрит Ианнуарий (Ивлиев), тогда только поступивший в Духовную Академию, уйдя из аспирантуры ЛГУ, где он был подающим надежды космическим физиком, это всё было со скандалом и шельмованием в нашей советской действительности. И вот незадолго до брака он провел со мной в скверике перед Александро-Невской Лаврой первую «катехизическую» беседу, мудро начав с любви вообще — любви, которой я была полна, — и через нее объяснив мне Бога.
Начался ад
Но верующие друзья были в Питере, да и духовные практики их были рискованные: сразу обучали меня сокращенной Иисусовой молитве, которую я сгоряча и поверхностно обратила в непрестанную, фоновую… А жили мы в Москве, в коммуналке, оба были сумасшедшие, я ничего не знала о Церкви, о том, что происходит на Литургии, а книг же вообще не было! – если и попадались, то оказывались не по зубам, как «Лествица», на которой я быстро сломалась.
Евангелие, прочитанное незадолго до свадьбы подряд, не встроилось в меня, не успело отозваться.
В храм мы сперва ходили, но ведь исповедь тогда была только «общая», проповедей не было, об общении со священниками и речи не шло, никакого научения, — и я быстро от моего неофитского накала, без руководства, без помощи, соскочила на дорожку буквально богоборчества.
Сперва идеи про то, что «не так» в Евангелии, ну и так далее. И просто ад домашней жизни: в одной комнате в коммуналке, с алкоголизмом мужа (выходя замуж, я знала об этом, но не понимала цены этому: ах, любовь всё преодолеет! — а какая моя любовь была – неопытная, неумная, только горячая. Жизнь отдать просто, а жить с человеком и помогать ему — вот это нелегко, когда ты сама-то себя не знаешь и не понимаешь!), с этой религиозной кашей в голове.
Родились дети-погодки… Иисусову молитву я в себе сознательно задавила, а вскоре и всякую молитву.
И к 23 годам обнаружила, что я совершенно на той же точке внутренней, что мой ровесник Иван Карамазов, и по тем же основаниям «возвращаю Господу Богу билет» в Царство Небесное.
Слезинка ребеночка, страдания мира, не принимаю всего этого, классическая теодицея…
А Бог билет берет обратно, ценя нашу свободную волю, но не рвёт, а бережёт его… Чтобы возвратить.
«Пусть будет моей сестрой»
Допрыгались мы до развода. По счастью, муж бросил меня, а не я его: я-то четко понимала, что мне только и остается дорога вслед за ним в ад и бездну, что брак ‑ нерасторжим и что я человек в той мере, в какой я жена моего мужа.
А тут он влюбился, и… это спасло нас всех. Хотя боль была запредельная: ведь если любовь не вечна, то ее просто нет?
А если любви нет, если я могу жить, когда она прекратилась — то это же бессмысленно, это невозможно? Как жить, если ее нет?
И вот в этом полном тупике я, как умирающая собака, которая инстинктом находит нужную для спасения травку, я поняла, что выживу, только если смогу помогать тем, кому хуже, чем мне.
Это легко сказать! А это ж было время, когда «благотворительность» было ругательным словом: она ж только «буржуазная» была, «у них». А сама я была, с двумя маленькими детьми отца-алкоголика, студентка — совершенно нищей. И никаких тебе волонтерских проектов и всего, чего сейчас так много!
В те годы в «Литературной газете» на гуманные темы постоянно писал Евгений Богат, — один из очень немногих авторов такого направления, это своего рода лимит был. Его очерки обсуждались на заводах и в институтах, он получал тысячи писем от читателей.
И вот на одну его статью статью, об одиночестве и связи человека с миром людей, я отозвалась своим, не прямо на тему статьи, но выплеснула свои мысли о том, что помощь людям — единственный выход из круга одиночества.
А в ответ из редакции мне переслали письмо девушки Оли из села в Воронежской области.
Оля была больна с 14 лет, мать умерла, Оле неудачно сделали операцию на позвоночнике, письмо ее заканчивалось словами: «Я хочу, чтобы мне вернули веру в человеческую доброту, когда я в последний раз лежала в больнице, меня никто даже не навещал».
Я написала ей ответ о том, что не надо обижаться на людей, что готова ей помогать и если она хочет, пусть будет моей сестрой. Поехала к ней в больницу, стала навещать, а когда ее выписали, забрала ее к себе домой. Она считала, что ей надо дальше лечиться, искать врача, оперироваться. Как выяснилось позже, у нее было психосоматическое заболевание и никакая операция ей не была показана. Оля прожила у нас несколько месяцев.
И вот однажды, 1 января, мне позвонила знакомая и сообщила, что в «Литературной газете» про нас с мамой опубликована большая статья. Мы выписывали «Литературку», я побежала к ящику, разворачиваем газету — там действительно целая полоса. Оля в статье названа чужим именем, а мы с мамой — полностью с фамилиями и отчествами, и вообще статья про нас, какие мы хорошие люди.
Тут в доме начались рыдания! Оля рыдает, что из-за статьи на нее врач обидится и не станет ей операцию делать; мама рыдает, что всю жизнь у нее было две заботы — заработать на кусок хлеба и избежать публичности, и ничего из этого ей не удалось. Я не рыдаю, но, мягко говоря, не радуюсь…
Мне было очень неприятно, что мы с мамой представали сумасшедшими интеллигентами, декламирующими стихи Заболоцкого.
В ответ на эту статью в редакцию на мое имя полились просьбы о помощи со всего Советского Союза.
Спасибо, что «Литературка» все их мне не пересылала, но некоторые люди все-таки ухитрились до нас добраться. В том числе до меня дошло и письмо с таким адресом: «Москва, Тростниковой Елене Викторовне».
Алла Исмаиловна из Узбекистана
А один молодой человек из Дагестана, Курбан, догадался написать в деканат МГУ.
У Курбана была тяжелая миопатия и идея, что ему поможет лечение кислородом — барокамера. Оля тогда уже уехала, а Курбан прожил у нас тоже несколько месяцев. Приходили дружные дагестанские ребята, служащие в Москве в армии, помогали оборудовать ему кровать, и долго у нас еще хранились чеканки, которые они чеканили в армии — Мишка Олимпийский, красавица с кувшином….
Как и в случае с Олей, никакая барокамера Курбану помочь не могла. Три дня провожала я его в аэропорту — нелетная погода была…
Самым тяжелым случаем для нас была Алла Исмаиловна из Узбекистана. Она страдала неизлечимой болезнью сирингомиелией. Мы переписывались, я вроде бы неоднократно внушала ей мысль, что Москва ей совершенно не поможет, но у нее была бредовая идея обратиться к Терешковой в Комитет советских женщин.
И вот однажды пришла телеграмма, что Алла Исмаиловна уже выехала из Андижана, и в 5 утра поезд прибывает на Казанский вокзал. Утром в дверь позвонил водитель такси и, буркнув: «К вам тётя приехала» внес её в квартиру.
«Тетя» стала у нас жить и прожила довольно долго. К Терешковой мы ее возили — ясное дело, без всякого толку, но отбиться от желания этой женщины было невозможно. Человек она была своеобразный: например, помнила все сплетни про актеров и партийных вождей, но мы с мамой были ей неинтересны, и она так и не запомнила, как нас зовут: называла меня Наденькой.
Когда кто-то приходил в гости, Алла Исмаиловна радушно приглашала: «Приходите к нам еще», в общем, чувствовала себя полной хозяйкой. К счастью, потом приехала моя бабушка, и увидев все это, купила Алле Исмаиловне обратный билет в Андижан. Мы с мамой к тому времени были на грани нервного срыва. Или за гранью…
Над своими ошибками лучше посмеяться
Но никакие неудачи не отрицают истины, что человек должен помогать другому человеку. И если ты не умеешь правильно делать добрые дела, то это не значит, что их не надо делать.
Про Аллу Исмаиловну я потом поняла, что у нее был такой приспособительный механизм, им ее Бог снабдил. Если бы у нее не было этого хватательного рефлекса и умения сесть на первого встречного, свесив ножки, то она не выжила бы.
А если Бог дал несчастному человеку такой приспособительный рефлекс, то необязательно мне этого человека на себе тащить: он и без меня не пропадет, Господь о нем позаботится лучше моего. И я без интеллигентских глупостей могу достаточно жестко отказать.
Вот вспоминаю сейчас эту череду несчастных людей, и вижу, что все вспоминается в каком-то насмешническом тоне. Но иногда только чувство юмора и спасало.
Когда началась история с Олей, я очень быстро отключилась от своих личных, семейных проблем.
Когда ты помогаешь, пусть даже так глупо и неправильно, ты прорываешься из оболочки своего отдельного мирка.
Хотя и помощи-то по сути не было особой. Но ты уже каким-то образом служишь. Хорошо, если сознательно и разумно — Богу и людям. В общем, ты уже не только для себя живешь. А главное — быть для.
У меня был долгий и кривой путь в благотворительности, но этот путь должен был быть пройден.
Надо с чего-то начинать, надо учиться. Увы, в отличие от великой княгини Елизаветы, у которой это входило в систему воспитания, нас не учили служению людям, не водили с детства по госпиталям и приютам. Ну что ж, приходится начинать с нуля.
«Странных» я боялась, но научилась не бояться»
Я боялась людей, которые странные — калек на улицах, на которых взрослые меня приучили не пялиться и даже делать вид, что я их не вижу, людей с синдромом Дауна, которые в ту пору казались безнадежными недолюдьми… Помню, когда приехал Курбан, который не мог сам даже поднять руку, меня охватил ужас. Я сидела в театре «Современник» на спектакле, но не видела его, а видела этот ужас чужого страдания.
Ужас перед страданием в нас встроен, это — инстинкт. Но в нас встроен и другой инстинкт, инстинкт сочувствия.
Это дар Божий каждому человеку, но этот дар может угаснуть, надо его развивать. Если ты не умеешь помочь ближнему, то это не значит, что помогать не надо. Надо учиться.
В советское время были одни штампы («милосердие – поповское слово»), сейчас другие. Например, часто говорят о том, что для помощи ближним ты должен обладать внутренним ресурсом, а иначе не стоит и вмешиваться. Я на своем опыте вижу, что это не так. Мне кажется, что эти штампы удобны, я бы сказала даже, что это бесовские уловки, они закрепляют человека в эгоистическом существовании, которое на самом деле эргономически неправильное.
Да, «свой» ресурс — очень ограничен, ничтожен. Но в том-то и дело, что только переключая центр тяжести на другого человека, открываясь ему, мы размыкаем скорлупу этого ограниченного ресурса. Наш ресурс — в Боге. Жить для Бога и ближнего. Для ближнего, прямо — проще. А Бог это принимает. Точнее, Бог это — даёт. И ресурс наш — в Нем. «Сила Божия в немощи свершается».
Возвращение
Потихоньку я стала возвращаться к Церкви. Богоборчество не проходит даром, потому что это все-таки твой личный выбор. Я стала ощущать, что я человек мертвый. И начала молиться: «Господи, я не знаю, живое мое сердце или нет, но Ты, Господи, можешь и из камней создать детей Авраама, Ты оживи меня».
И постепенно это как-то произошло.
Папа мой к тому времени стал православным мыслителем. За религиозные публикации в альманахе «Метрополь» и за изданную во Франции книжку его уволили из МИИТа, где он преподавал математику. И он стал чернорабочим в Даниловом монастыре, у них там сложилась прекрасная компания – например, Слава Тимофеев, он же — будущий скитоначальник Оптиной пустыни иеромонах Михаил. Вообще, туда стекались потрясающие люди. Шли служить Богу, Церкви, России.
Однажды я пришла к папе, и он сказал: «Сегодня Великий Четверг, главное Причастие года, я причастился». И тут меня ударило, что я тоже могу пойти и причаститься, и я побежала в храм, в Великую Субботу, не понимая, что такое Великая Суббота.
И крестика на шее давно не было. Слава Богу, священник благословил причаститься, хотя от моей краткой «исповеди» чуть ли не онемел…
Шел прекрасный романтический период Церкви – середина 80-х, Церкви только что отдали Данилов монастырь. Помню вагончик-бытовку, в котором мы разговлялись на Пасху.
Конечно, были и куличи, и яйца крашеные, но остальные деликатесы – на уровне кильки в томате.
Я стала прихожанкой храма Николы в Хамовниках. Отец Сергий Правдолюбов в то время там служил протодиаконом. Папа тогда написал статью, в которой просто «математически» выводил, что Россия кончилась. Позже он стал историческим оптимистом, но тогда… это был удар под дых для меня. А вот в Хамовниках я смотрела на отца Сергия — а он как будто сошел со страниц «Лета Господня», весь жизнь, энергия, радость! — и вижу: Россия жива! Значит, и я жива!
Мы туда с детьми ходили. А когда о. Сергия рукоположили в священники, он стал искать вновь открывающийся храм, который бы надо было восстанавливать. Как-то звонит и говорит: «А вы знаете, где я нашел храм? В Троице-Голенищеве!» А это самый ближний храм от нашего дома. У меня долгое время была мечта, чтобы быть в общине от самого начала храма. И так оно и сложилось именно с этим храмом — и вот уже 27 лет я там прихожанка.
Мучениколюбие нам всегда прививал отец Сергий Правдолюбов. Сейчас я занимаюсь историей семьей Фавстрицких. Это семья, в которой все семь братьев были священниками и погибли за веру, – кого-то из них закопали живым в землю, кого-то закололи штыками в алтаре. Про них очень мало известно, но я считаю, что это новые Маккавеи и что это ‑ обо всей нашей мученической эпохе и всей нашей России. Сейчас мы делаем про них фильм.
Недавно я была на экскурсии в музее при ПСТГУ и там мальчик экскурсовод сказал: «Сейчас лучшее время для Церкви». Очень хорошо это понимаю. Я помню то время, когда нельзя было перекреститься перед храмом, когда не было книг, помню, сколько было сделано глупых ошибок из-за духовной неграмотности. Да если б я знала о Литургии, о ее смысле и ходе — может быть, не было бы моего духовного падения, богоборчества!
Я очень хорошо знакома со многими проблемами церковной жизни, но при этом вижу, столько всего сегодня сделано. Сколько раз я слышала один и тот же сюжет от совершенно разных священников: когда нечем платить рабочим и тут приходит человек, передает конверт, а в нем та самая необходимая сумма.
Происходят чудеса. И роптать на Бога и говорить, что все плохо сейчас, совершенно не хочется.
о братьях Фавстрицких читайте:
