– Ваш институт принимал активное участие в борьбе с коронавирусом, принимая самых тяжелых пациентов. Удалось ли за это время открыть что-то реально полезное для борьбы с COVID-19? Что вообще думают ваши врачи про этот вирус, чему научили месяцы работы?
– Мы продолжаем оказывать помощь, у нас не закрылись ковидные койки, хотя их стало меньше, больница возвращается к привычному режиму работы. Пока остается 36 реанимационных коек, 37 госпитальных. Открылись мы 20 марта, и с тех пор, конечно, очень много стало понятно. Разработан совершенно четкий алгоритм помощи таким пациентам, мы внедряли и внедряем новые методики в лечение.
Самое главное – мы поняли, как протекает болезнь, на каких стадиях какие препараты и какие методы лечения нужно применять. И это позволяет в ранней стадии локализовать проблему, и большинство пациентов избегает тяжелых осложнений.
Конечно, мы внедряли новые методы лечения, которые сейчас активно применяем, это и терапия гелием, это гипербарическая оксигенация – реанимационная барокамера, которую мы переместили в коронавирусный корпус. С самого начала мы применяем неинвазивную вентиляцию легких, и очень многих нам удалось провести именно так, не переводя на классическую ИВЛ.
– Вопрос, который очень часто приходится слышать от родных/друзей/коллег: когда начиналась эпидемия, всех шокировали кадры падающих замертво людей в Китае, мертвых в отделениях ОРИТ в Европе, многие врачи писали в «Фейсбуке», как страшна болезнь и как тяжело работать. Потом это все пропало, и достаточно быстро. Болезнь стала протекать легче? Или привыкли?
– Основная проблема ковида в том, что это новый вирус, который вошел в человеческую популяцию. Есть свои эпидемиологические законы, по которым человек «привыкает» к инфекции, а инфекция к нему. Это может продолжаться год, иногда эпидемиологи говорят о периоде полутора-двух лет.
Вирусу невыгодно убивать человека, вирус должен распространяться, поэтому в процессе его эволюции будут сохраняться более легкие штаммы, которые вызывают бессимптомные формы или минимальное проявление заболевания.
Те формы, которые вызывают серьезные поражения легких, организма и могут привести к летальному исходу, они будут по большому счету уходить из процесса эволюции. Тяжелые пациенты локализуются в стационарах и вирус, который вызвал у них болезнь, погибает здесь.
А то, что происходило в других странах, это больше говорит не о вирусе, а о том, как справлялась система здравоохранения. Они разные, есть разные подходы, в том числе и государственных органов, как вести себя во время эпидемии.
У нас пик был в апреле-начале мая, и тут я не могу не похвалить московскую систему организации помощи. Четко определялись моменты, когда нужно делать то-то и то-то, практически все стационары города были перепрофилированы под ковид.
В работе на экстренные патологии было оставлено 12 стационаров, в том числе и наш, но в структуре этих стационаров все равно были ковидные корпуса.
Перепрофилировать стационар – это не только медицинское решение. Должны работать строители, нужно быстро создать специальные санпропускники, это только с виду просто, поверьте, а надо было это сделать очень быстро. И мы справились.
Итальянцы, к сожалению, просто организационно не выдержали наплыв пациентов, в этом были все проблемы. В первую очередь – по количеству персонала. И все другие страны, о картинках из которых вы говорите, – это та же самая проблема.
Сейчас такой волны уже нет. Понятно, что никто не может точно сказать, что будет осенью, потому что приходят и другие инфекции, но я надеюсь, что больше таких проблем уже не будет.
– Что было самым трудным для врачей, кроме самого рабочего режима? От чего выгорали коллеги? Есть ли у в институте служба психологической поддержки, и если да, то как часто в нее обращались (был ли всплеск?) Или «всю эту психологию» считают ерундой?
– Мы проводили исследования именно в ковидном корпусе и именно насчет выгорания. Выяснили, что наш персонал отлично справился. Были определенные факторы, которые вызывают эмоциональные переживания, в первую очередь это страх заразить семьи. Не столько самим заболеть, сколько стать причиной болезни домашних. Это действительно было очень серьезно.
Потом, конечно, тяжело работать в защитных костюмах. Это просто физически тяжело. Очень большая нагрузка была и на тот персонал, который вообще не работал в ковиде, потому что мы же не прекращали экстренную помощь, и плановую помощь тяжелым пациентам тоже! Но нам не привыкать, мы же всегда работаем в чрезвычайных ситуациях. Все друг друга поддерживали и продолжают этим заниматься.
– Было много жалоб в СМИ на то, что врачам приходилось работать по 12 часов. Вот в 40-й больнице в Коммунарке было, наверное, проще, они могли привлечь врачей со всей Москвы. А как было у вас?
– Когда открыли Коммунарку, ее помогал открывать наш отряд по ЧС. Это больше 100 человек. Мы несколько месяцев туда ездили и усиливали их работу.
Конечно, нам было непросто здесь, надо понимать, что в ковидном корпусе нужно много людей. Они меняются, работают по 4 часа. Поэтому если обычно на реанимацию дежурит два человека, то в ковид надо было вывести троих. Шестерых сестер вместо четырех, и так далее. И нужно сохранять работу на экстренную помощь. Было непросто.
Единственное место, куда мы набирали новый персонал – это была лаборатория. Сейчас она, кстати, одна из крупнейших в городе и в сутки может выполнять до 6 тысяч тестов ПЦР. И еще мы за это время стали одним из главных центров по заготовке плазмы.
Мы предложили нашим ординаторам выйти на ставки врачей-стажеров. Там было около 60 анестезиологов-реаниматологов. Часть из них работала в поликлиниках, а часть вышла на помощь своим старшим коллегам, которые их и учили.
Это стало очень серьезной помощью, ну и им полезно было – не каждый в жизни получит возможность так сразу выйти в боевые условия и сразу применить все свои знания.
– Молодые и пожилые врачи – есть ли разница в их реакциях на «непонятную заразу», работу с ней? Какой опыт уже есть на будущее, что реально вы будете учитывать?
– Мы как раз в ходе того опроса выяснили, что наиболее чувствительная группа – это молодые женщины-врачи. Сложно до конца сказать, почему. Возможно, им было тяжелее, чем другим, подолгу не видеть семьи, детей. Это же очень непросто.
С другой стороны, мы всегда работаем в условиях неизвестности. Что-то может произойти, и все сразу собираются здесь. Просто раньше не происходило таких эпидемий, но было много всего другого, взрывы, пожары. Мы привыкли к этому. Это наша специфика.
– К вопросу о нагрузках. Будут ли пускать священников к больным коронавирусом? Очень многие люди, верующие, переживали о том, что к больным коронавирусом не пускают священников. Как с этим обстояло у вас?
– У нас не было с этих проблем. У нас два храма на территории, один в историческом корпусе, один здесь на территории.
Мы не мешали, конечно, приходить к пациентам, если те этого хотели. Мы выяснили, что среди священников есть специальная группа, которая ездила по домам к заразившимся, и когда мы их привлекли к нам, для них это вообще не было проблемой. Отец Борис, помню, сразу облачился в защиту, взял весь необходимый инвентарь и отправился внутрь.
– В контексте того, что пандемия вроде бы как приостановилась/закончилась, что будет с теми мощностями, которые под нее выделялись? Можно только применительно к Склифу.
– Сейчас мы уменьшили число коек, переоборудованных под ковид. Но пациенты пока есть, и наличие этих мощностей дает нам возможность так же спокойно и в полной мере оказывать помощь как больным с ковид, так и другим пациентам.
Когда-нибудь, надеюсь, мы полностью вернемся к обычной жизни. Сейчас у нас в ковиде одна из кардиореанимаций, полностью общая реанимация, полностью одно из отделений кардиологии, и в этих отделениях еще часть врачей других профилей, которые там помогают.
– Кто вам запомнился из пациентов за это время?
– Особенность ковида – это невозможность предугадать, насколько тяжелой будет болезнь. То есть нет четких предикторов, которые показали бы нам, что вот этот человек пойдет по «большому кругу», то есть будет много проблем, а вот у этого все пройдет легко. К сожалению, такого нет.
Единственное, пожалуй, это температура. Те пациенты, у которых держится температурная реакция, они тяжелее, и мы заранее можем предполагать, что будет больше проблем.
Запоминаются все пациенты, которых мы вытащили на ИВЛ. Они очень тяжелые, и то, что они выжили, для нас очень радостно.
Вчера мы убрали трахеостомическую трубку у пациента, который у нас находится уже 3 месяца. Из них почти 70 суток он был на ИВЛ. Сейчас он сам ходит, он разговаривает, мы перешли уже к реабилитации.
Другая пациентка 50 суток была на ИВЛ и тоже сейчас уже в госпитальном отделении. Те, кто прошли через неинвазивную вентиляцию практически с тотальным поражением легких, – это тоже победы.
Надо отдать должное мужеству этих людей, потому что весь их день – это положение на животе, это дыхание ВП кислородом, это очень непросто.
– Чем сейчас может похвастаться российская нейрохирургия? Есть ли что-то, чем мы можем удивить мир?
– Похвастаться она может очень многим. Нейрохирургия в России сейчас на очень серьезном уровне. У нас вот здесь работают два главных нейрохирурга – главный нейрохируг России академик Крылов, который и вывел ее в стране на очень серьезный уровень, и главный нейрохирург Москвы Андрей Гринь.
Основное, что удалось сделать, все сделано в рамках сосудистой программы, разработанной при прежнем министре, точнее, когда Вероника Игоревна еще была заместителем министра. Тогда очень серьезно поднялись регионы. Была переработана вся концепция помощи пациентам с НМК, а это и неврологические службы, и хирургия непосредственно, и оснащение операционных.
Но одно дело поставить оборудование, а другое – научить людей на нем работать. Мы учим людей из регионов. Раньше пациент с тяжелыми заболеваниями головного мозга был вынужден ехать в Москву или Петербург. Сейчас это не нужно.
Построили два центра в Новосибирске и Тюмени. В разных городах проводят классные высокотехнологичные операции, и это здорово. Например, разрывы артериальных аневризм мозга. По пальцам можно было пересчитать количество центров, где могли аневризму клипировать, это очень тонкая операция. Сейчас таких операций делают тысячи. Ну и никогда мы не делали столько операций на позвоночнике.
– У директора Склифа есть время на простую жизнь?
– Вне работы есть семья, и это основное. Приходится находить какой-то баланс. Это непросто. Но, наверное, так у каждого человека. В основном жизнь проходит на работе. Хорошо, что это и хобби тоже.
Фото Павла Смертина
