Шустрик не хочет выходить
Дети, дети, дети. В основном это мальчики – от шести до 14 лет.
На входе солидный (в смысле комплекции) охранник, у которого мы спрашиваем, как найти директора. Прямо от входа видна столовая: там как раз накрывают к обеду два мальчика и девушка постарше – наверное, воспитатель. А из темноты под лестницей, ведущей наверх, где спальни, – два блестящих глаза: собака! Черненькая дворняжка сидит тихонько, не лает на чужих. Она тоже «беспризорник», дети привели ее с улицы.
Как это ни странно, в приюте для беспризорных у постороннего посетителя не возникает чувства хаоса. Шумно, но не слишком. Не заметно, чтобы кто-то маялся без дела. Не скандально – ни визгу, ни мата. Взрослых много, и видно, что это важно, но при этом «милицейских окриков» что-то не слышно.
Маленькое здание Борисовского приюта перестроено из детского сада: небольшие группы, у каждой группы – своя спальня или две (у старших), плюс игровая комната, в общем, отдельная «квартирка». Видно, что сюда вложено много денег: хороший ремонт, красивая современная мебель. Тут приятно находиться и, наверное, работать.
Пока директор чем-то занята, идем знакомиться с детьми. На втором этаже, в группе мальчиков от восьми до десяти – новенькие блестящие пинг-понговые столы, вокруг них – маленькая толпа. Вдруг мужской голос через громкоговоритель: «Третья группа приглашается на обед». С непривычки звучит довольно грозно. Все быстро-быстро выходят, торопятся. Двое остаются доиграть – они из старшей группы, уже обедали. А мы переходим из комнаты в комнату, через коридор, снова по лестнице, воспитатели передают нас друг другу по цепочке. Дом устроен довольно сложно, и я «на новенького» успеваю запутаться, так что в памяти остаются только разрозненные картинки.
Вот в маленьком холле двое ребят играют в компьютерную игру: на большом мониторе какая-то «стрелялка» или гонки. В коридоре целая компания одевается, чтобы играть в футбол. Им не до нас – успевают только угостить конфеткой, смотрят насмешливо: а-а, журналисты!
Запах сигарет в первой группе (старшие). «Это они на улице курили, – объясняет мне провожатая. – Кто курил?» Не признаются. Разбирательство оставлено на потом.
Ручная крыса в клетке (директор подарила одному из мальчиков), которую мне демонстрируют с понятной гордостью. Крыса беспокойно понюхивает из-за прутьев. «Да вы не бойтесь, можно открыть дверцу. Видите, он даже не хочет сам выходить. Эй, Шустрик! Это его так зовут».
На столе в средней группе мальчиков – прописи-буквы, игра «Эрудит». «Я собрал слово «печка», посчитайте, это сколько очков?» – это они с воспитательницей играют вдвоем. Вот и сейчас он вьется вокруг нее, я мешаю, отвлекаю ее от игры своими расспросами. А ей не очень-то хочется выкладывать мне свои трудности: «Все у нас хорошо».
И правда. Дети не сидят без дела – к ним приходят учителя из ближайшей школы (программа минимальная, которую можно уложить в месяц-два: грамота, счет, основные знания об окружающем мире. Потому что попавшие в приют беспризорники могут не уметь писать и в 15 лет). Всем нравятся занятия в столярной мастерской – тоже в соседней школе. «Труд» есть не только на уроках: каждый день старшие дети сами убирают свои комнаты, а время от времени (в очередь с другими группами) дежурят в столовой. В приюте своя библиотека, книги можно брать прямо в группу. Читают многие – обычный современный набор приключений-сериалов: детские детективы, Гарри Поттер, «Зена – королева воинов». У детей есть и собственные книги и вещи – подарки благотворителей. Первое, на что обращаешь внимание: дети неплохо одеты – примерно как их домашние ровесники.
Ощущение такое: здесь стараются сделать для детей настоящий дом. Но дело в том, что это только временное пристанище – все дети пробудут тут недолго.
Вернуть по месту прописки
Максим. Лет десять. Из Брянска.
– А я завтра домой еду. Меня везут.
– К маме? Как она у тебя?
– Пьет. Вот домой еду. Буду их там бить. (Отводит в сторону глаза, смотрит дерзко, жалко.)
Другой мальчик, и тоже смотрит в сторону. Глаза зеленые, белобрысый и еще обрит почти наголо, трогательно просвечивает кожа. Он тут уже второй раз. Из деревни под Ярославлем. Что там есть? Там есть два магазина, школа, кино нет. В какой класс ходил? В шестой. А по виду кажется гораздо младше – мелкий, худой.
Третий говорит, что он московский, уже не первый раз сбегает от родителей (тоже пьют).
В Борисовском приюте (официальное название – Социальный приют Южного административного округа Москвы) в этот день было 54 ребенка. День на день тут не приходится: одних отправляют, других привозят, бывает, что за неделю приходит человек десять, иногда – пять человек в день, иногда – ни одного. В органы опеки каждый день подается сводка: сколько свободно мест (приют рассчитан на 50 человек), сколько «новеньких» можно принять.
Сеть таких приютов появилась в Москве совсем недавно – за последние полтора-два года. Они были открыты, когда количество беспризорников, постоянно попадающихся на глаза журналистам и чиновникам, превысило какой-то болевой порог и стало понятно, что надо как-то убирать их с улиц. Технология борьбы с беспризорностью сейчас такая: милиция вылавливает детей на вокзалах, препровождает в городские больницы для медосмотра и лечения, а уже оттуда их направляют в социальные приюты.
Не все тут беспризорники. Например, сюда попадают московские дети из неблагополучных семей, пока решается, будут ли родители лишены родительских прав. Иногда такие дети приходят в приют сами. «К нам сегодня пришел мальчик, который уже был здесь примерно полгода назад, – рассказывает директор приюта Нина Марковна Шевченко. – Пришел и говорит: «Можно я вернусь? Мать запила, я не мог домой попасть, лез в окно, голодный…»».
Дети-москвичи живут здесь, пока их не определят в какой-нибудь из столичных детских домов. Что же касается детей из других городов и даже стран (из рассказа воспитательницы: «Был здесь даже молдаванин один, по-русски сперва почти не понимал»), то для них московские и подмосковные детские дома закрыты. Иногородних детей – а таких среди беспризорников Москвы большинство – в приюте могут держать, пока не выяснят, в каком городе они жили раньше. В конце концов беглецов возвращают «по месту прописки» – в детский дом родного Ярославля, Костромы, Кишинева, Чимкента или к родителям. Обычный срок пребывания таких детей в приюте – месяц-два.
Кто такой Айболит
У девочек тихий час. Это маленькая группа, шесть кроваток. Здесь самые младшие, и они днем должны спать. Воспитательница в халате моет пол и одновременно пытается угомонить девочек.
– Может, я им почитаю пока? Про доктора Айболита. Девочки, вы знаете, кто такой Айболит?
Одна из девочек, не задумываясь: «Приходи к нему лечиться и корова и волчица, всех излечит, исцелит добрый доктор Айболит!» Это значит, она «домашняя», не жила на вокзале? Или уже здесь выучила?
На кроватке чуть дальше совсем малышка, бритая головка вся в пятнышках марганцовки (Машу привезли в приют недавно, всю во вшах, с дерматитом. Ее бросили на вокзале пьяные родители, как почти всех в этой группе). Она смеется выходкам злой Варвары – сестры Айболита и не знает, что такое шарманка.
С других кроватей из-под одеял – внимательные рожицы. «Глава четвертая… Читать дальше?» – энергично мотают головами: «Читать!» – «Ну все, это последняя на сейчас, вы теперь спите, а проснетесь – почитаете дальше с воспитательницей, эта книжка теперь ваша…» Неожиданно все одна за другой благодарят: как эхо, шелестит «спасибо-спасибо-спасибо». «Приходите еще…»
С воспитательницей Любовью Ивановной разговариваем шепотом.
– Это катастрофа, национальная… С нашими девочками-то легче, они маленькие совсем, а раньше я работала в группе мальчиков постарше, такого там наслушалась… Пьяные родители, как животные, на все способны, ребенок через такое проходит… А ведь это же целая армия растет – их же миллион таких детей уже у нас в стране, это такая агрессия, это же страшно. Что, если они сплотятся? представляете?
А наши девочки… Вот Катя, она умненькая очень, все запоминает, соображает быстро. У нее синяк ужасный на голове, еще не прошел, – это ее мама била. Что дальше с этими девочками будет? Страшно подумать.
Нина Марковна Шевченко, директор приюта:
– С маленькими гораздо легче, их можно вытащить. А с теми, которые уже не один год живут на улице, работать очень сложно. У нас были дети, которые по семь лет бродяжничали. Про такого обычно ясно, что он не останется тут, убежит все равно. Он как бы всем своим поведением утверждает: «Мне ничего не надо! И ваша жизнь хорошая мне не нужна… Я сам себе хозяин!» Такие сбегают и часто уводят других.
Эти дети ведь по сути совсем не безнадзорные. Криминальные структуры их моментально подбирают, прикармливают и используют достаточно серьезно. Если ребенок попрошайничает, часть того, что он собрал, он отдает. Детей учат воровать, сексуально эксплуатируют, продают. И криминальные структуры так просто детей не отпускают – потому что дети приносят неплохие доходы. Мы уже сталкивались с этим. Когда наш приют только открылся и дети стали к нам поступать, то нас тут просто осаждали: караулили, присылали других детей, чтобы они уводили наших, устраивали массовые побеги.
Конечно, эти дети повидали достаточно. В старших видна уже испорченность, цинизм. 13-14 лет – самый сложный возраст. Когда с таким ребенком разговариваешь, он как бы насмехается над тобой. Его реакция даже на самое доброе отношение такая: «Что вы мне тут рассказываете?.. Знаем мы вас… И права я свои знаю. Не имеете права меня здесь держать, я на вас могу написать в прокуратуру…» Хоть мы и не запираем никого – вы видите, у нас открыты двери.
Понимаете, им очень сложно отказаться от уличной свободы, они ведь достаточно зарабатывают денег на улице. Они могут купить то, что они хотят. Они живут при этом на вокзалах, в подъездах, но это их нисколько не смущает. Когда хотят, могут клеем подышать… А взрослые для них комнату могут снять на ночь. И такая жизнь их уже не пугает. Их гораздо больше пугает нормальная жизнь.
«Ненормальные»
Вот как описывает синдром полевого поведения одесский педагог Михаил Кордонский, работающий с беспризорными с 1992 года: «…Всегда делаешь, что хочешь. Пошли, взяли кого-то на стоп – есть деньги. Или украли что-то и продали. Есть деньги – можно поесть, выпить. Чего хочется – делаешь. А можно ничего не делать. Никогда не нужно беспокоиться. Встал утром… или днем, или вечером… хочется есть – идешь искать еду… Поел, думаешь, где ночевать, нашел, погулял, наутро снова такой же день, деньги, погулял, покатался… Например, трое беспризорных наскребли денег и послали одного за сигаретами, клеем и булочками в ближайший ларек за три квартала. Если его по дороге ничего не отвлечет, он, может быть, дойдет туда и даже обратно. Но если он встретит знакомого с предложением завернуть за очень хорошей травкой, то мгновенно забудет про тех, кто его ждет, и пойдет. Эти двое по дороге могут увидеть лошадь и потратить все деньги «на покататься». А с лошади увидеть четвертого, который позовет их в приют, и они пойдут… или не пойдут, а он пойдет с ними просить милостыню в удачное место. У человека нет внутренней программы, и поэтому он отзывается только на актуальные стимулы, живет по принципу «здесь и сейчас», не может планировать вперед».
Умение планировать, управлять собой, воспитывается только укладом нормальной семейной жизни, состоящей из тысяч «надо», разумных и понятных ограничений, будничных мелочей. Именно этого лишены дети на улице, да и в семьях, из которых они сбежали. Некоторые специалисты считают их в принципе не способными к нормальной самостоятельной жизни – по сути, инвалидами.
…С четырьмя мальчиками из средней группы (от восьми до десяти лет) мы смотрим книжку-игру «Путешествие по Африке». Наклейки со зверями и путешественниками можно наклеивать на страницы, придумывая собственный рассказ о приключениях. Показываю наклейку-муравьеда. «Кто это?» Молчание. «Муравьед. Знаете, почему так называется?» Один знает! Торопится: «Это он муравьев ест, нос туда запускает, в муравейник…» Наверное, он тоже домашний, не «бегунок»? Читать из четверых умеют двое, но оба отказываются прочесть надписи над картинками – стесняются. Один, побольше, даже отходит, но потом возвращается. Наперебой называют животных. «Черепаху тоже в реку надо, она плавает!» «А тут на лиане можно покачаться!» «Смотри, вот еще обезьяна!» «Чур, я джип наклеиваю!» «И я джип!» – «Ну, кто первый поднимет руку на раз-два-три, тому и джип. Раз… два…» – паузу не выдерживают, руки летят вверх, общий смех. Опять: «Раз-два-ТРИ!» Право начать путешествие достается Мише.
В мыслях у меня беспорядок: вроде нормальные дети, им интересно то же, что и, например, моим крестникам: приключения, звери, разные страны…
Вдруг воспитательница говорит: «Вы извините, они сейчас не смогут с вами поиграть… мы должны прощаться с одним мальчиком, возвращаем его в детский дом».
Оказалось, этот мальчик бежит из детдома уже в седьмой раз. Бежит не на вокзал, не к родителям, а сюда – в приют. У него явно есть «способность планировать» – он хочет жить именно здесь.
Честный подход к воспитанию
Может быть, все же дело не только в «неисправимости» детей? Делается ли что-то, чтобы исправить положение в детских домах? Обращает ли кто-то внимание на семьи, из которых бегут дети? Специалисты, конечно, признают, что приюты борются со следствием, а не с причиной. «Поработать с ребенком, а потом вернуть его домой, где его ждут те же страшные условия, – это нечестно, – говорит психолог из Киева Алексей Мартюшев. – А что честно? Честно, например, то, что делал Макаренко. После гражданской войны, собирая этих сорванцов, отморозков, им говорили: мы вас либо уничтожим в лагерях, в тюрьмах, либо мы из вас сделаем людей, которыми будет гордиться вся страна. Им не предлагали серую спокойную жизнь: «Будете работать слесарем на заводе…» Из них готовили диверсантов, разведчиков, спецназовцев и т.д. И это как-то тормозило их без того перевозбужденную психику и утяжеляло их подвижность, уже криминальную, блатную. Это вводило дисциплину. Воспитанием занимались мужчины – военные, с оружием, это же все было в системе НКВД. То есть все было серьезно. Страна от тебя требует – попробуй не отдать! Поэтому готовься отдавать в полной мере, без остатка.
Если же говорить о сегодняшнем времени, то по-настоящему помочь этим детям – это значит взять на себя ответственность за этого конкретного человека – мальчика или девочку. Вы берете за него ответственность во всем, как со своим ребенком. Вот это помогает – стать его папой и мамой. Если вы беретесь – так беретесь, по-честному. Или организуете маленький детский дом – на 10-15 детей. Но пока мы не можем выбирать и должны работать и в тех условиях, которые есть».
Те, кто все-таки не опускает руки, настаивают на том, что есть смысл хотя бы на время создавать для беспризорных детей нормальную обстановку. Нина Марковна Шевченко, директор Борисовского приюта: «Вы спрашиваете, что может поправить в положении ребенка приют, в котором дети находятся временно? Мы даем возможность ребенку ощутить, что есть другой мир. Мы показываем детям, что они нужны, что их любят. Эти дети ведь унижены с малолетства, начиная с утробы матери, потому что мать-пьяница не хочет этого ребенка. Что уж говорить о тех случаях, когда дети сексуально эксплуатируются – это настолько глубокая психическая травма, что ребенок от нее может не избавиться до конца своих дней. У него страшно занижена самооценка, как следствие – эмоциональная отчужденность, агрессивность.
Прежде всего ребенок должен сам себя полюбить, ощутить себя человеком. Мы стараемся ему в этом помочь: когда мы видим, что он делает хотя бы маленькие успехи, мы его поощряем, говорим: какой ты молодец, как ты хорошо нарисовал, как ты здорово сделал. Для него это внове – потому что до этого его все только шпыняли. Нужно очень аккуратно с детьми работать, чтобы они привыкли к этому микросоциуму, который вокруг них создается, и только потом мы сможем для них планочку поднимать и что-то от них требовать».
В один голос психологи-практики говорят, что надо работать с неблагополучными семьями. Что это значит? Алексей Мартюшев: «Иногда человека нужно одернуть, остановить, усовестить, иногда пригрозить. Важно, чтобы кто-то сказал: «Я буду смотреть, как вы ведете себя, как вы поступаете», чтобы человек не оставался один на один с собой и знал, что то плохое, что он будет совершать, будет заметно. Это дает результат: в частности, как показывает наш опыт, дети перестают убегать. Люди хотят знать, что есть некий волевой центр, который знает, что в этой жизни хорошо, что плохо, и требует этого от людей. Для этого не требуется больших денег, а люди нужны, которые будут это делать». Такой работой занимаются и в некоторых московских приютах. «Если родители сами нуждаются в помощи, мы ее оказываем, – рассказывает психолог социально-реабилитационного центра «Отрадное» Кирилл Соколов. – Они пойдут в реабилитационные центры, с которыми мы сотрудничаем, будут лечиться, мы поможем устроиться на работу. Мы стараемся сделать все, чтобы вернуть ребенка в семью, желательно к родителям. Управе, которая изымает ребенка из семьи, проще лишить родителей прав и отправить ребенка в детдом. Однако часто бывает, что родители все-таки не до конца потеряны. В группе мальчиков, где я веду работу, постоянно кто-то переводится только на дневное пребывание, т.к. родители завязывают с алкоголем, идут работать».
Но как проследить за теми детьми, которых отправляют в другие регионы? Похоже, сегодня это может сделать только Церковь – единственная из структур бывшего Союза, сохранившая единство. Приходы на местах могли бы присматривать за семьями, отслеживать ситуацию в проблемных детских домах, рекомендовать хорошие. Пока такая работа толькопланируется. Наш журналобязательно будет следить за ее ходом. Мы будем писать и о тех, кто решился до конца принять на себя ответственность за детей – об усыновителях и патронатных семьях. Мы хотим понять, что значит – поступать с этими детьми честно.
Маргарита Мышкина
