| Автор предлагаемых заметок – священномученик протопресвитер Александр Хотовицкий.
Родился 11 февраля 1872 года в городе Кременце в благочестивой семье ректора Волынской Духовной Семинарии протоиерея Александра. Образование получил в Волынской Семинарии и Петербургской Духовной Академии, которую закончил магистрантом в 1895 году. По окончании Академии он был направлен в Северо-Американскую епархию в Нью-Йорк. В 1896 году псаломщик Александр был рукоположен в сан пресвитера в кафедральном соборе в Сан-Франциско. 1896 по 1907 годы отец Александр совершал пастырское служение под омофором Святителя Тихона. Трудами отца Александра созданы православные приходы в Филадельфии, Юнкерсе, Панайке и других городах Северной Америки. Под его редакцией выходили на английском и русском языках «Американский Православный Вестник». Он взял на себя подвижнический труд по строительству нового кафедрального собора в Нью-Йорке, которое было завершено в 1902 году. С 1914 по 1917 годы отец Александр нёс служение в Финляндии. В августе 1917 года он был ключарём кафедрального Храма Христа-Спасителя в Москве. Отец Александр участвовал в деятельности Поместного Собора 1917-1918 годов. В трудные годы гражданской войны был одним из ближайших помощников Святейшего Патриарха Тихона по управлению Московской епархией. В 20-е годы он неоднократно арестовывался по обвинении в нарушении декрета об отделении Церкви от государства и школы от Церкви — в преподавании Закона Божия детям, а также в сопротивлении кампании по насильственному изъятию церковных ценностей. Он был сослан в Туруханский край на три года. В 1930 году батюшка был назначен настоятелем Ризоположенского храма на Донской улице в Москве. Осенью 1937 года отец Александр был вновь арестован — на этом имеющиеся документальные сведения прерываются, однако большая часть устных сообщений говорят о его мученической кончине (расстрел). Православная Церковь в Америке почитает его как страстотерпца. Место его погребения неизвестно. Архиерейским Собором Русской Православной Церкви 1994 года причислен к лику святых. Предлагаем читателям познакомиться с заметками, написанными протопресвитером Александром во время его служения в Финляндии |
Гельсингфорсский приходской листок № 2 (12) — 8 (21) ноября 1915 г.
Приходские печали
1. «Господа нищие»
Жалуются прихожане, что докучают нищие. «Очень уж их много развелось у дверей и собора Успенского, и Троицкой церкви… Идешь и в церковь и из церкви как сквозь строй… А заговоришь к ним, только головой мотают…».
По идее — «нищая братия — Христова братия». И в жизни русские богомольцы так привыкли в притворе встречать нищих, что лиши их удовольствия подать нищему после или до службы копеечку, — для них и служба не в службу. Чего то не хватает…
Но сейчас в Гельсингфорсе дело приняло действительно печальный оборот. Неведомо откуда являющаяся нищая публика стала смотреть на богомольцев наших церквей, как на своих данников. А между тем, почти никто из этой нищей братии не принадлежит к Православной Церкви, и почти никто не говорит и не понимает по-русски. Поэтому и «головой мотают», когда к ним заговоришь…
Питер Брейгель старший. Нищие
Однажды, выходя из церкви, я изумился обилию этой братии, — девять человек! Собрались как в песне: «восемь женска пола и един мужска». Стал я опрашивать их, и что же? Только одна женщина православная, и та не говорит по-русски! А остальные — и не православные, хотя одна по-русски говорить умеет… Возмутился я: «Зачем же вы сюда пришли? Шли бы вы в свою кирку, — там народу больше, народ богаче»… Отвечают: туда нельзя, — там не позволяют… А нам то какая радость!
Иной раз летом в соборе, когда двери с паперти в храм открыты настежь, говоришь народу поучение и видишь, как, ничтоже сумняся, в притворе господа нищие, точно в клубе каком рука за руку здороваются, разговором обмениваются, друг другу улыбаются… Церковь не про них. Сюда их и не тянет. Да это и не их церковь. А вот ужо, как богомольцы из собора выходить начнут, тут уж взаимные любезности по боку: на перебой стараются руку подлиннее вытянуть…
Выхожу из церкви, вижу, стоит один завсегдатай, высокий мужчина, хорошо одет. «Много сегодня богомольцев в церкви было?»..
Знаете, что сей мужчина ответил:
— Народу то много, да толку мало!..
Это значит, что его нынешний дебют не удовлетворил. Таков масштаб — за стояние в течение полутора часа в притворе соборном — г-на Ст–ва! А ведь он находится на полном иждивении города! И кроме того имеет изредка маленькие заработки…
Другой мужчина не столь требовательного нрава. Он ходит на костылях и в притвор почти не входит. Некогда. Надо же порядочному человеку покурить, — и вот, он остается на верхней площадке собора. Здесь он верным взглядом завсегдатая и старожила гельсингфорсского нацеливает добросердечную жертву и умудряется получить «оброк» и раньше других своих коллег и после других.
Жалели мы его, жалели, — ведь на костылях ходит, — а после вдруг староста наш ему говорит: «Ты бы, голубчик, сюда не ходил, ведь ты не православный, да и город ведь тебя содержит»… — Улыбается.
Но папиросами своими он меня все-таки расстроил. «Слушай, — говорю, — уходи ты отсюда по добру, по здорову, а то заявление в город сделаю»… — «Почему?», — вопрошает. — «Потому, что ты ведь городской пенсионер». — «Так я не от русской же казны пансион этот получаю!»… Видите какая логика работает? Значит, дополнительные заработки от русской публики вполне совместимы.
Что же нам с ними делать?
2. Гельсингфорсская пенза
«Гельсингфорсская пенза» — это нечто порой весьма живописное, но часто неприятное.
Если вы встретите по улицам города женщин наряженных в умышленно убогий беспорядочный вид, повитых по голове, шее, по ногам разными тряпками, в полушубках и летом, и зимой, иногда с ребятами на руках — это «гельсингфорсская пенза».
Если к вам с черного, а после, — получив здесь что надо, — с парадного хода придут в таких нарядах женщины, и станут говорить, что они пришли в город за заработками, а работы нет, и им не на что возвратиться домой, — не спрашивайте, откуда они, — это «пенза».
Иногда, впрочем, у них объяснения пребывания их здесь и нужды разнообразятся. То они погорели, то у них голод, у каждой из них по десяти ребят мал, мала, меньше остались в деревне и все круглые сироты…
Гельсингфорсский климат им очень по вкусу пришелся. Предложите им работу, они не всегда согласятся на такую помощь. Когда я здесь еще был внове, разжалобили они меня, что нечем дескать домой проехать, я и стал хлопотать о даровом проезде, снабдил их несколькими монетами и письмами к властям города, оставалось только распрощаться с Гельсингфорсом, — слава Тебе, Господи, думаю, доброе дело сделано! — Проходит два-три дня, встречаю их снова в городе. — Как вы здесь? — А в деревне нам радость какая? — отвечают.
Говорят, что раньше «гельсингфорсская пенза» на улицах прямо выла. Остановятся на перекрестке людном, и ну — выть. Публику расчувствовать надо. Шведы брезгливо отвернутся, финны глубокомысленно уставятся на гастролерш, а русские, краснея от досады, стараются проскочить поскорее; «Фу, дескать, какое безобразие! И чего это правительство смотрит!».
Однако «пенза» в убытке не оставалась, и сердобольные прохожие сыпали в протянутые руки и финское, и русское серебро с такой щедростью, что не только хватило бы «гельсингфорсской пензе» прокатиться в родные палестины в отдельном купе первого класса, но даже, будь это в нынешние времена, дров могли бы они еще купить, и то капиталу хватило бы…
Не выдержал один из русских здесь и послал официальный запрос по месту жительства этих гастролерш: действительно ли погорели? И ответ получился: есть-де в Пензенской губернии несколько сел прекрасно обстроенных, богатых, и живут они только тем, что своих жителей, по одной женщине от хаты, в разные сердобольные пределы пускают. Соберут там посланцы деньжат и затем дома блаженствуют до новых гастролей…
Сейчас некоторые из прихожан возмущаются молодой «пензой», которая пользуется из милости даровым кровом и пищей в доме одного из добрых русских людей здесь, который раздобыл ей и работу на фабрике, и все-таки не может отстать от нажитой привычки: каждое воскресенье и праздник стоит в притворе церкви с ребенком на руках, то со своим, а то и просто с каким подвернется, — и просит милостыни. А чтобы жалостливее было, так повязку через глаз накидывает. Стыдят ее коллеги ее: ведь ты же работу имеешь, как не стыдно тебе, да еще ребят моришь? — «Ладно, — отвечает, — а домой мне посылать не надо что ли?..».
— Вот что, — обратился я однажды к двум таким «пензам», — вы тут плачетесь… Дайте адрес ваш, где живете здесь, мы обследуем, да и поможем вам в беде чем можно…
Вижу, в сторону глядят, — Мы нигде не живем…
— Как нигде? Где же вы ночуете? Куда сейчас пойдете?..
Те туда-сюда… Только я их и видел.
Возмущался недавно один генерал «гельсингфорсской пензой», надо, говорит, принять меры, чтобы этого не было.
«Надо-то надо, да трудно, между прочим, — возразил один седовласый старожил Гельсингфорсский… Это такая публика… Одним словом про них сказать можно: «гоните пензу в дверь, она влетит в окно».
На днях, однако, десять таких гастролерш отправились отсюда к месту жительства.
3. Денатурат
Не проходит недели чтобы денатурат не погубил в Гельсингфорсе две-три жертвы из русских людей. До чего обидно — не высказать даже! В такое время, когда так нужны государству люди, когда вся Россия обновилась, подтянулась, просветилась, когда свою жизнь любящие родину люди несут на алтарь родной земли и святого дела, — здесь люди кончают самоубийством, наливаясь сознательно ядом, — в страшных муках, поселяя вокруг памяти своей чувство ужаса, отвращения…
Не проходит недели, чтобы кто-нибудь не пришел к священнику:
— Батюшка, дайте карточку на бесплатное место на кладбище. Тут один недавно из Петрограда прибывший помер…
— Отчего помер?
— А от этой «натуральной сволочи», простите за слово…
— Денатуратом отравился?
— Да, да… Мы спиртом этим лампы заправляем и утюги греем, а он, портной значит, на это соблазнился…
Так много стало этих самоубийц, что я заявил, что и отпевать таких не могу. Право, не знаешь, чем и остановить эту эпидемию.
Забыть не могу драмы. Позвали в городскую мертвецкую. Там среди других гробов, стоящих на полу, один гроб открыт, и в нем ужасное тело такого самоубийцы: сине-багрово-черное лицо, выпученные глаза, раскрытый рот… А еще не старый…
Боже мой! Нам, сторонним, горько, а что чувствовать должны близкие, родные, которым и проститься-то с мертвым невозможно, тяжело, горько! Какая память о нем останется в душе детей!..
Как раз тогда же, у гроба, увидел я симпатичного молодого солдата, украшенного новеньким блестящим Георгием, — с скорбным выражением на лице.
— Вы его родственник? — спросил я.
Зять покойного, он ответил. Вот отличился на войне, заслужил Георгия, отпустили сюда на несколько дней, думал — порадую тестя и родных, как сюрпризом приеду к ним, а приехал и застал тестя в гробу, а теща ослепла на оба глаза, — выпила ту же гадость… Вместо радости — горе…
А то еще, — собралась как-то компания нижних чинов, смастерили где-то ханжу, стали угощаться. Один молодой солдатик отказывается; я, говорит, никогда и раньше в рот водки не брал, пить не стану… «Чудак ты! — отвечают. Да ведь это не водка… Выпей». А на третий день отнесли и его и еще человек шесть на кладбище…
Говорят, есть на Сэрнесе притоны, где ведется недозволенная торговля алкогольными напитками, и где для наживы, вместе с вином, сплавляют захмелевшей публике и разные «натуральные» яды…
Друзья! Если вам известны такие случаи, такие притоны, не таите, гоните это зло, вырывайте его с корнем. Иначе новые жертвы неизбежны. Городская администрация энергично борется с этим злом, помогите ей все кто может… Если вы покрываете молчанием эти притоны, вы сами вкладываете нож в руки безвольных алкоголиков!…
Гельсингфорсский приходской листок № 2 (18) — 25 сентября (8 окт.) 1917г.
Из приходской жизни и впечатлений
1. Суеверия
Вот лежит передо мной письмо одного мирянина, ищущего истины, жаждущего наполнить свое образование и найти способы служить человечеству. Печалится он обо многом, и пишет между прочим:
«Почему это некоторые лучшие служители церкви идут проповедовать в чужие страны чужим народам, тогда как свой народ, рожденный православным, так мало знает о своей Церкви, и мало кто ему об этом говорит? Например, многие богомольцы, чтобы не развлекаться многим непонятным в церкви, вынуждены шептать несуществующие молитвы, что другим кажется смешным, и смех этот конфузит искренних богомольцев. Я помню, слышал в детстве от старух, что при первом ударе колокола не следует обнажать головы и креститься, а делать это только после второго удара, ибо по ихнему с первым ударом от храма отлетает всякая нечисть… И еще: во время Херувимской песни нельзя будто бы становиться на колени и вторить певчим, а надо шептать какую-то особую молитву, — Бог их знает — какую. Я не слыхивал такой. И многое другое в таком роде»…
Да, каких только суеверий не встретишь!.. И как с ними бороться, когда например, я священник, уже под 45 лет живу, а только сейчас впервые с некоторыми из них знакомлюсь.
Спросил недавно одну маленькую девочку: «Молитвы знаешь?» — знаю молитву Господню.
— «Скажи». Читает. И слышу, говорит: «Хлеб наш насущный даждь нам есть». Я переспросил, думал, что ослышался. Она повторила, как и в первый раз…
Конечно, подрастет, — и «есть» заменится «днесь»… А вот в одной семье слышал такую молитву, что страшно стало: молятся от мала до велика так, что сами на себя накликают Божий гнев… «Кто вас научил так молиться?» — спрашиваю.
— Странник, — отвечают, — Давно это было. Зашел в дом странник и научил. А мы уже и детей этой молитве научили…
2. Недоумение
«Разрешите, батюшка, спросить вас, — пишет один из наших матросов, — вот о чем: Вот, например, теперь наше дело, не дай Бог, судно гибнет, а команда спасается. У нас у каждого есть спасательный пояс, вода теперь холодная, а после будет еще холоднее. И вот, например, если спасения со стороны не предвидится… Плаваешь-плаваешь, коченеешь — замерзаешь нескоро. Это, говорят, чрезвычайно мучительно. Можно ли в таком случае скинуть с себя пояс, чтобы скорее утонуть и не мучиться, — будет ли это гибель или самоубийство?»
Конечно, самоубийство. Никто никогда не может сказать с уверенностью, что спасение ждать неоткуда. Примеров было немало и в минувшую, и в нынешнюю войну, что подбирались на воде люди совершенно без чувств и приводились в сознание, как бывали, конечно, примеры, что подбирались живыми, но умирали тот час же после, уже спасенные, от разрыва сердца. Человек не может сказать, когда его жизнеспособность исчерпывается. А на суше мало ли болеющих, страдающих, мучащихся. Что же им себя приканчивать при мучительной боли, даже если бы доктора, а не сам больной думали, что спасения нет… Это малодушие и самоубийство.
Когда я сказал об этом вопросе моряка одному старцу игумену, он не колеблясь посоветовал: «Ответьте вопрошающему, что это было бы самоубийство. Я сам плаваю на боевом корабле. И напомните ему, если он боится мучительного коченения в воде, что были некогда мученики христианские, которые не боялись за Христа претерпеть замерзание в ледяных реках и озерах. Пусть прочитает житие 40 мучеников Севастийских, и почерпнет от них мужество в преодолении этой боли. Один из 40 не стерпел боли, отрекся от Христа, но чуть вышел на берег — умер».
Помимо этого, мне думается еще, что вряд ли человек в таком положении, о каком пишет мой вопроситель, сознательно мог бы ускорить свою гибель. Обычные наблюдения показывают, что только полное изнеможение и потеря сознания заставляет тонущих пловцов перестать бороться в воде.
В самых тяжелых обстоятельствах не теряйте надежды на спасение. Мне пришлось видеть немало людей, которые не могли назвать свое спасение от казавшейся неминуемой гибели иначе как чудесным. Они живут и посейчас, и кошмарные воспоминания уже отошли на несколько лет назад.
Я всегда в тех случаях, когда опускаются руки и чувствуешь как бы безнадежность и бесплодность своих усилий в каком-либо деле, вспоминаю читанный много раз рассказ о двух жабах, попавших в глубокую крынку, наполненную молоком. Стали они барахтаться, и после долгих попыток выбраться из крынки, одна из них видя, что наверх не выбраться, а дно глубоко, изнемогла и пошла ко дну. Другая же барахталась до последних сил, и в конце концов от ее движений молоко сбилось в масло, отвердело, и, опершись на него, она выпрыгнула из крынки.
Пример этот да научит и нас не спешить с своими заключениями о том, что де «нет ниоткуда спасения».
Гельсингфорсский приходской листок № 3 (19) — 1 декабря 1916 г.
Годовые итоги
«Друзья, я потерял день!», — воскликнул один из лучших императоров древности, оглянувшись на минувший день и увидев, что ничего не совершил он за этот день доброго.
«Друзья, я потерял год!», — с грустью должны бы воскликнуть многие из нас, провожая старый год в могилу вечности и озираясь на пройденное нами в истекшем году жизненное поприще. Что сделали мы доброго?.. Увы!
«Друзья, я потерял жизнь!»,— горько воскликнем мы в ту минуту, когда пред нами предстанет вестник нашей смерти, и мы тревожным взором окинем всю полосу протекшего нашего земного жития: напрасно погубленное время! Нигде почти, ни в чем почти просвета, добра, истины…
«Друзья, я все потерял!», — будет рыдать дух наш, когда свиток времен будет закончен, когда вся вселенная будет призвана к ответу за все годы, дни и мгновения жизни человеческой, за все дела, слова и сокровеннейшие помышления, и когда увидим мы в ужасе, что книга жития нашего — это один мрак, одна ночь… Потеряно все, нет возврата! Нет пощады!
Не расточайте времени, берегите время! Пока еще не погас огонь вашей жизни, будьте осмотрительны, чтобы ни один миг ее не был утрачен напрасно, чтобы в конце этого нового года могли мы воскликнуть с радостным сердцем: «Друзья, мною не потерян этот год!»
