Как-то раз мы разместили в интернете объявление о том, что надо помочь инвалиду; дескать, православные, отзовитесь! Отозвалось много неправославных, которые почувствовали себя оскорбленными: неужели и они не смогли бы помочь?
В самом деле, так ли уж важно, кто именно будет ухаживать за больным, стариком ребенком? Чем уж так принципиально отличается церковный подход? На эти вопросы мы попросили ответить председателя Епархиальной комиссии г.Москвы по церковной социальной деятельности прот. Аркадия ШАТОВА.
– Когда мы публикуем объявление вроде приведенного выше, то люди обижаются — дискриминация какая-то получается — неверующих, мусульман, буддистов…
– Я понимаю такое недовольство людей. Чтобы его не было, нужно объяснить, что наши детские дома, богадельни и прочее — это не просто учреждения, которые собраны ради помощи другим. Это церковные институты. А дела милосердия, которые совершаются Церковью, — это продолжение жизни, которая начинается в храме, продолжение богослужения. Люди, которые служат здесь своим ближним, в их образе служат Христу.
Такое же недовольство может возникнуть, например, у неверующих певцов, которые хотят петь в церковном хоре: «Мы же хорошо поем! Мы знаем церковный репертуар». Я бы прямо им сказал: «Простите, дорогие друзья, но кроме того, чтобы в храме петь, нужно еще и молиться Богу!» Я однозначно уверен, что хор верующих и молящихся старушек намного лучше церковного консерваторского хора неверующих людей, для которых храм — это некий музей искусств. А для нас главное — не искусство, а соединение с Богом.
Точно так же и в делах милосердия. Разве можно совершать их без молитвы? Без глубокого чувства единства с другими людьми, которые делают с тобой общее дело?
Человек, который приходит со стороны, не участвуя в жизни церковной, имеет другое настроение, другую мотивацию, другую цель. Это сказывается на общей атмосфере.
– Значит, в социальных учреждениях Церкви должны работать только православные?
– В каких-то случаях мы, конечно, должны сотрудничать с другими. Если в православной общине работает один-два неправославных человека, то я считаю, в этом нет ничего страшного, в виде исключения это возможно.
Мы не являемся абсолютно закрытыми, у нас есть проекты, в который мы приглашаем разных людей. Мы готовы поделиться тем, что мы знаем и умеем. Например, мы проводили бесплатные курсы патронажных сестер, и на них училась мусульманка — ее прислали к нам из центра социального обслуживания. Она ходила в больницу, очень хорошо работала. Однажды в наше православное училище сестер милосердия пришла поступать девочка, которая была некрещеная, но расположенная к Церкви. Мы ее приняли. Потом она крестилась. В программе помощи бомжам нам хотел помогать водитель-старообрядец — мы его взяли. Так что это не безусловное запрещение неверующим или неправославным участвовать в нашей деятельности. Но если таких людей в общине станет много — изменится сам характер наших учреждений.
Кроме того, здесь есть опасность не только для общего духа коллектива, но и для самих внешних людей. Некоторые верующие люди стремятся привести к нам работать своих сомневающихся и малоцерковных знакомых, чтобы таким образом люди обратились к вере. Но когда человек смотрит на все все изнутри, с изнанки, он видит, что и здесь не все идеально — люди-то все немощные, грешные. Верующий человек не обратит на это внимания, а неверующего это может соблазнить и оттолкнуть от веры.
– Чем же на практике «церковный» подход к помощи другим отличается от «нецерковного»?
– У нас совсем другие задачи. Мы понимаем, что не можем спасти всех, мы не хотим, как коммунисты, устроить рай на земле, не стремимся всех накормить, одеть, обуть. Мы знаем, что Бог несчастным людям поможет и их не оставит. Наша главная задача — преумножение любви. В тех, кому мы помогаем, и в нас самих.
Поэтому и, например, к больномучеловеку у нас другой подход. Мы не просто хотим удовлетворить его телесные потребности: напоить, накормить… Мы понимаем, что не это главное для него, а главное — то, что у него страждет душа. Страждет по любви, по Богу. И наше служение — это свидетельство о любви Христа. Как может об этом свидетельствовать неверующий?
Больной помогает и нам самим научиться любви и милосердию. Поэтому, по слову аввы Дорофея, мы считаем, что больной больше благотворит нам, нежели мы благотворим больному. Православная сестра милосердия благодарна больному и благодушно сносит все его капризы. Но так ведь думают далеко не все люди. Некоторые считают, что они делают великое дело — помогают страждущим.
Церковный подход заключается в высоте мотивации: православный человек видит в другом Христа. И только когда это происходит, он достигает какой-то высоты в своем служении.
Я знаю, что у некоторых неверующих людей есть принцип, который они считают высшим — более высоким, чем все религиозные принципы. Это принцип бескорыстной помощи и бескорыстной любви. «Вы помогаете другим, потому что видите в этом человеке Христа, и считаете, что Бог вам за это воздаст, — говорят они, — а мы — мы понимаем, что и мы умрем, и больные умрут, и мы ПРОСТО делаем добро».
Хочу сказать со всей ответственностью, что лично я не знаю людей, которые действительно жили бы этим принципом. Я знаю людей, которые обманывают себя им, но живут совсем по другим законам. Принцип абсолютной любви существует в христианстве — на каких-то высотах христианского духа. Например, апостол Павел говорит: «Я желал бы быть отлученным от Христа ради моих сродников по плоти». Т.е. он готов идти в ад, если сродникам по плоти это послужит ко спасению. Но люди, не знающие Бога, которые провозглашают этот принцип, сами очень далеки от него. В действительности их деятельность чаще всего имеет личный мотив, и этот мотив — гордость: «Мне НИЧЕГО не надо, я буду сам для всех — всем, всем буду служить, все буду делать…» У христианина же бескорыстная любовь сочетается с сознанием своей немощности, греховности, недостойности. Это вообще характерно для церковного подхода к помощи другому.
А еще для него характерно то, что верующий помогает самому человеку, а не какому-то аспекту его жизни: его здоровью, например. Или решению материальных вопросов. Он занят самим человеком в целом, и если это теряется, то подход перестает быть церковным. Нецерковный же человек не учитывает в человеке бессмертную душу, т.е. самый центр его личности.
У церковных людей более серьезное отношение к своему делу — они боятся Бога, они знают, что за каждое дело будут нести ответ на Суде Божием. Они знают, что нужно хранить свою совесть в отношении Бога, человека и даже вещей. Они знают, что нельзя пренебрегать мелочами, они более дисциплинированы. Может, это не всегда реализуется в жизни, но высота планки у людей церковных намного выше, чем у людей нецерковных.
Планка — это святые, именно на них мы равняемся, хотя, может быть, такого же уровня святости никогда не достигнем. Когда у святого Павлина Милостивого женщина попросила денег на выкуп из рабства своего сына, он себя отдал в рабство! Конечно, на войне солдаты тоже проявляют героизм: закрывают собой других и т.д. Но для человека верующего это является нормой. «Нет больше той любви, кто душу свою положит за други своя». Если человек это исполняет, будучи человеком нецерковным, значит, он исполняет церковный принцип.
Великая княжна Татиана Николаевна (слева) в лазарете
– На практике, кажется, больше «добрых дел» делают именно нецерковные люди…
– Я бы так не сказал. Сейчас ведь почти все люди нецерковные. Церковных людей мало, поэтому мало церковных дел. Но вы попробуйте посчитать, сколько людей церковных и сколько нецерковных делают что-то! Вот, скажем, спасением бомжей в Москве занимаются только церковные люди, хотя сколько в Москве церковных людей из 10 миллионов? Или, если посмотреть в пропорции, кто и в каких детских домах хороших детей воспитывает? Кто за больными ухаживает — с нужным качеством? Качество же ухода совсем другое при церковном уходе!
– Почему бы тогда православным специалистам не работать в государственных домах престарелых или детских домах? Там ведь те же самые старики и дети.
– Я не очень знаком с ситуацией в государственных домах престарелых, но вот в детском доме они не могут работать однозначно! Есть понятие системы. Так вот там не то что плохая система воспитания — там ее полное отсутствие, причем очень агрессивное. Православный специалист будет просто безжалостно раздавлен этой ситуацией, она не даст ему реализовать ту программу воспитания, которая у него есть. Он может помочь одному-двум детям, с которыми наладит личный контакт, и, может быть, ради этого стоит туда пойти, но все остальное будет ужасно.
Думаю, что в домах престарелых тоже система не самая замечательная. Сужу по отношению к старикам в больнице, где нашим сестрам говорили: «Что вы за этими бабками ухаживаете? Они бы уж давно были на кладбище! Вы только их мучения продлеваете и занимаете койко-места». Заставляли вместо того, чтобы, как они говорят, «этих бабок облизывать», какие-нибудь журналы заполнять или мыть полы, например. Для наших сестер главным является человек, а не санэпидемрежим. Они стараются облегчить страдания человека, его боль. Их в этом не понимают, и возникают конфликты.
Или, например, в одном отделении больницы специально для православных сестер за счет благотворителей были сделаны дополнительные ставки. Но после этого неправославные сестры отделения просто перестали выходить на работу: вместо двух выходила одна, а другая сидела дома, зная, что православная ее во всем подменит. Вместо того, чтобы улучшить качество ухода за счет дополнительных сестер, они стали этим пользоваться. Или в детском доме для детей-инвалидов: когда стали работать православные сестры, санитарки вообще перестали что-либо делать, перевалив все на православных.
До революции в государственных учреждениях действительно работали православные сестры милосердия — во время Крымской войны, например. Но они работали на ответственных постах: отвечали за раздачу лекарств, за полноценное питание для больных. Т.е. у них были контролирующие и административные функции. В современных больницах православным медсестрам эти функции не доверяют, они должны только горшки выносить, убираться и делать то, что им прикажут. Но очень часто им приказывают делать то, что в этой системе необходимо, но для больного совершенно ненужно. Современная система больничного ухода античеловечна. Она построена не на том, чтобы помочь больному, облегчить его страдания, а на том, чтобы соблюдать какие-то нормы, в которых зачастую нет никакого смысла.
– Не кажется ли Bам, что у православных людей есть некое чувство собственной «правильности» («только мы знаем, как правильно»), которое обижает других людей?
– Наверное, такое может быть. Такое чувство было у фарисея, который благодарил Бога за то, что он не такой, как другие грешники, тем самым осуждая других. Это фарисейство, наверное, присутствует в какой-то степени и в православной среде. Это грех, в котором нужно каяться и с которым нужно бороться. Но это грех отдельных людей.
С другой стороны, у христиан действительно есть некая исключительность: есть знание о Боге, которое истинно. Христиане в это верят, они это знают. Но если я знаю, что умею водить машину, а другой человек не умеет, как мне с этим быть? Я же не могу сказать, что он тоже умеет водить машину. Я готов своим знанием с ним поделиться.
Есть замечательный пример из Симеона Нового Богослова — образ братолюбивого нищего. Святой сравнивает себя с нищим, который получил от другого человека золотую монету и бежит к другим нищим, говоря: «Вот что я получил!» Обладание этой золотой монетой — это некая исключительность. Но настоящий христианин никогда себя с этой монетой не отождествляет! Правильность, которая у него есть — правильность знаний о Боге, правильность пути, на котором он стоит — она не его, она дана ему Богом. Его — только грехи. Он такой же немощный и даже хуже тех людей, которым это знание не было дано. Но на этом основании он не может отказаться от того, что он знает эту правильность, и не пытаться — со смирением, с любовью, с тактом — поделиться ею с другими. Мы не можем, проявляя политкорректность, говорить, что все религии правы. Это возможно, наверное, в политике, но в религии этого быть не может. Если это признать, то значит, Бог вообще непознаваем и нет вообще истинной религии. А если нет истинной религии, значит, нет и Бога, потому что Бог не открывает Себя, и каждый может думать о Нем то, что хочет. С этим я согласиться не могу. Я считаю, что есть истинная религия. И мне ближе мусульманин, который уверен в своей вере и живет по ней, или буддист, чем вот такой «политкорректный» человек, который считает, что и тот прав, и этот прав, и везде истина, и везде Бог. Так может думать чудак, который ничего в жизни не понимает.
