На фоне вполне позитивного отношения к мигрантам на Западе в России две трети населения иммиграцию воспринимают негативно. Об истории иммиграции в России и о причинах недоброжелательности к приезжим рассказывает профессор кафедры мировой политики и кафедры всеобщей и отечественной истории ГУ ВШЭ, доктор исторических наук Иван Кривушин.
Человек мигрирующий
Проблема миграции – как внешней, так и внутренней – всегда была одной из ключевых проблем России, начиная с самых ранних эпох ее истории. Это совсем неудивительно, ибо вся история человечества, о чем слишком часто забывают, это история бесконечных добровольных или принудительных миграций.
Однако на протяжении большей части российской истории миграционные процессы не воспринимались как некая угроза для существования общества и государства, поскольку основным их действующим лицом являлся как раз доминирующий этнос – восточные славяне (русские). Население Московского государства, как отмечают некоторые историки, было по сути дела «кочевым», и миграции представляли собой, как правило, форму колонизации, освоения захваченных территорий. Основным направлением миграции в российской истории поэтому стало юго-восточное, и оно оставалось таковым до целинной эпопеи хрущевской эпохи. Эти миграции, рассматривавшиеся в той или иной степени как один из способов исторического выживания и самореализации доминирующего этноса, естественно, представляли собой угрозу в первую очередь для тех этнических групп, которые в результате включения их территорий в состав Российского государства превращались в меньшинства.
Достаточно вспомнить политику русификации окраин, методы которой варьировались от попыток религиозной и культурной ассимиляции местного населения до поощряемого увеличения доли русских в его составе и даже насильственных депортаций, практика которых восходит еще к Владимиру Святому и Ярославу Мудрому. Политика эта имела весьма зримые результаты. Так, в Бессарабии, например, доля молдаван в общем составе населения за 80 лет (с 1817-го по 1897-й год) сократилась с 76 до 56%. «Что не доделал русский штык, – говорили в XIX веке, – доделает русская школа».
Конечно, и в дореволюционный, и в советский периоды имели место и миграционные потоки в обратном направлении, в направлении центра, однако они никогда не приобретали такого размаха, как русские миграционные потоки на окраинные территории. Положение стало меняться только на закате советской эпохи. В 1960-х годах начинается реиммиграция русских из Закавказья (Армении и Грузии), в 1980-х – из Средней Азии, тогда как русская миграция в западные районы СССР практически прекращается.
Таким образом, переориентация миграционных потоков происходит еще до распада СССР, однако только с конца 1980-х годов иммиграция стала безусловно преобладать над эмиграцией; тогда же внутренние миграции, доминировавшие на протяжении большей части дореволюционной и советской истории, уступают место внешним.
Первая иммиграционная волна (первая половина 1990-х годов) состоит преимущественно из этнических русских, возвращающихся на историческую родину из образовавшихся на советской периферии новых независимых государств. За период 1992-2000 годов общее число мигрантов составило более 8 млн человек. В 2000-х характер иммиграции резко изменился – она становится в основном трудовой и состоит в первую очередь из представителей бывших этнических меньшинств СССР (украинцы, молдаване, узбеки, киргизы, таджики).
Много или мало?
Рост иммиграционных потоков стал вызывать беспокойство в российском обществе, особенно в последние годы, когда основную массу иммигрантов начали составлять не этнические русские. Опросы общественного мнения показывают, что если в начале 1990-х годов негативно относились к мигрантам не более трети опрошенных, то к середине 1990-х годов их число почти достигло 50%, а в середине 2000-х превысило две трети. Миграционная проблема стала одной из главных тем российской прессы и в конце концов приобрела политический характер.
Российские власти, чутко реагируя на негативное отношение к мигрантам основной массы населения, периодически сокращают квоту на трудовую миграцию. За последние годы она уменьшилась более чем в четыре раза (с 6 до 1,3 млн). Эти решения носят в первую очередь политический характер, поскольку, как показывают исследования, в целом не существует конкуренции на российском рынке труда между гражданами и мигрантами. В то же время в стране есть много рабочих мест, которые не пользуются популярностью среди местного населения. Спрос на низкоквалифицированный труд по-прежнему остается достаточно большим.
Насколько беспокойство российского общества отражает реальную угрозу, которую несет миграция, или же оно в своей основе является мнимым? Попытаемся посмотреть на нее с точки зрения мирового опыта. По данным на 2009 год, в Российской Федерации мигранты составляют 8,5% населения. Много это или мало? Возьмем страны Европейского союза, которые мы привыкли использовать в качестве модели для сравнения.
Приблизительно тот же уровень миграции (от 5 до 10%) характерен для многих скандинавских стран (Дания, Норвегия, Исландия), для Великобритании, Бельгии, Португалии, Греции и Словении. В то же время доля мигрантов в большинстве европейских стран гораздо выше – от 10 до 20% (Германия, Франция, Испания, Италия, Нидерланды, Швеция, Австрия, Ирландия, а также бывшие республики СССР Беларусь, Молдова, Украина и особенно Латвия и Эстония). А в Швейцарии она достигает 23% (из 7,5 млн жителей). А как обстоит дело с развитыми странами за пределами Европы? В Канаде доля мигрантов составляет почти 18%, в Австралии – почти 20%. Миграционный показатель в России – 1,71 на 1000 человек, в Британии – 2,16, а в США – 4,3. В целом по доле мигрантов в составе населения Россия занимает 55-е место в мире. Правда, в абсолютных цифрах наша страна занимает второе место (12 млн 80 тыс.). Но в США, которые прочно удерживают первое место, мигрантов в настоящее более 38 миллионов.
Все это свидетельствует, что, во-первых, проблема миграции является общей для мира в целом и, во-вторых, что в России она (если брать статистический уровень) гораздо менее остра, чем во многих других странах. Во всяком случае, речь еще не идет о строительстве пограничных стен, как в Индии, которая по примеру Израиля возводит стену высотой 3,6 метра на границе с Бангладеш общей длиной около 4 тыс. километров; как в Саудовской Аравии и в Китае, которые строят «барьеры безопасности» на всем протяжении своих границ соответственно с Йеменом и Северной Кореей. Речь пока не идет и о массовых насильственных депортациях, подобных тем, какие осуществляли США (в середине 1930-х и в 1954 году по отношению к мексиканцам), Бутан (в 1991-1992 годах по отношению к непальцам) или Ангола (в 2007 году по отношению к конголезцам).
Не как у других
Очевидно, что расширение миграции – процесс естественный и неизбежный. Он неизбежен и для мигрантов, тем более что в современном мире политические и религиозно-культурные препятствия для их движения гораздо слабее, чем они были, например, в XIX столетии. Он неизбежен и для развитых стран, которые в условиях почти общего для всех них демографического спада нуждаются в новых рабочих руках.
В России после достижения демографического пика в 1991 году (149 млн) население начало неуклонно сокращаться: за постсоветский период наша страна потеряла в целом около 7 млн человек. По данным на октябрь 2009 года, в ней проживает 142 млн человек. Причины демографического спада – низкий показатель рождаемости (чуть меньше 1,5 на 1000 человек), близкий к уровню развитых стран, и высокая смертность (особенно среди мужчин работоспособного возраста), значительно опережающая уровень смертности на Западе. Неудивительно, что в условиях экономического роста, который Россия переживала с начала 2000-х, потребность в рабочих руках обострилась. В то же время экономический кризис, начавшийся летом 2008 года, привел к естественному сокращению масштабов внешней миграции.
Приток мигрантов уменьшается, миграционная политика властей ужесточается, тем не менее нервозность в обществе по поводу мигрантов растет. Такова общая природа социального кризиса, порожденного экономическим спадом: недовольство тех, чье материальное положение ухудшается, вольно или невольно ищет «виновников» этого ухудшения и, как очень часто случалось в истории, находит в лице чужих – тех, у кого иной образ жизни, кто исповедует иную веру, у кого иной цвет лица, кто разговаривает на ином языке. Однако такая традиционная экономическая интерпретация, универсальная для всех стран и народов, хотя и имеет под собой основания, не может полностью объяснить растущую в российском обществе ксенофобию. Ибо враждебность по отношению к мигрантам не родилась с началом кризиса, она постепенно усиливалась на протяжении двух последних десятилетий, в том числе и в достаточно благополучные годы. Ее рождают иные, гораздо более глубинные и специфически российские причины.
Часто возникает вопрос – опыт миграционной политики каких стран было бы разумнее всего использовать при формулировании нашей собственной миграционной политики? Однако при неоспоримости того, что такой опыт необходимо знать и учитывать, мы должны спросить себя, не имеет ли ситуация с миграцией в России некоторые особенности, которые могут сделать выработанные в других странах стратегии малоэффективными, если они будут перенесены на российскую почву?
Замеры общественного мнения показывают две необычные для многих зарубежных стран черты отношения российского общества к мигрантам.
Во-первых, негативное восприятие мигрантов свойственно всем социальным группам и даже бизнесменам (50% в 2002 году), которые теоретически должны быть более других слоев заинтересованными в сохранении такого источника дешевой рабочей силы.
Во-вторых, объектом негативного восприятия являются все группы мигрантов независимо от их этнического происхождения или религиозной принадлежности. Даже к близким большинству россиян по культуре и образу жизни мигрантам из Украины и Белоруссии позитивное отношение не превышает 15%, не говоря уже о выходцах из Средней Азии или Кавказа. Совсем иная ситуация, например, в США, где восприятие мигрантов тесно связано с их этнокультурным происхождением: согласно опросам, более 50% жителей США положительно относятся к приезду в Америку европейцев – от англичан (66%) до поляков (53%), с несколько меньшей симпатией встречают африканцев (46%) и китайцев (44%) и гораздо более негативно относятся к мексиканцам (25%), вьетнамцам (20%) и особенно кубинцам и гаитянам (9-10%). Таким образом, можно говорить о недифференцированно отрицательном восприятии мигрантов российским обществом в целом.
Символический вакуум
Легко заметить, что отношение к мигрантам очень напоминает общее негативное представление об этнических меньшинствах, прежде всего выходцах с Северного Кавказа, независимо от того, являются ли они гражданами Российской Федерации или не являются. Православные и свободно говорящие на русском языке мигранты-украинцы и чеченцы, обладающие российским паспортом, практически в равной степени становятся объектом ксенофобии, воспринимаются как потенциальные нарушители желаемого социального и символического порядка. Это свидетельствует, что мы сталкиваемся с определенной формой социокультурного стереотипа, ставшего фактом массового сознания, который по своей природе иррационален и который отражает психологическое состояние современного общества.
Такая аморфность образа «врага» объясняется тем, что в традиционной оппозиции «мы» (русские) и «они» (нерусские) первый член диады остается неопределенным. Уже два десятилетия после краха СССР наша страна, история которой долгое время определялась нелегким выбором между имперским и национальным проектами, переживает глубокий кризис массовой идентичности.
Мы до сих пор не можем ответить на кардинальный вопрос, кто мы такие есть и что нас объединяет – общее этническое происхождение, общая вера, общий язык, общая территория, общие моральные или политические ценности. Однако эта «утрата идентичности», рожденная историческим прошлым, идет рука об руку с нарастающим в российском обществе ощущением – именно ощущением, которое очень редко рационализируется, – утраты социальной и даже цивилизационной перспективы.
Неспособность определить свою общегосударственную идентичность в значительной степени обусловлена тем, что мы так и не нашли своего места в этом мире глобализации, которая растворяет в своем плавильном котле все: религиозные традиции, национальные культуры, историческую память. После тектонических потрясений, вызванных развалом советской системы, после краха либеральных иллюзий 1990-х годов, неудачи путинского неотрадиционалистского проекта, пока не оправдавшихся надежд на православное возрождение среди всплеска внешней религиозности все большее число россиян начинает чувствовать, что они оказались в историческом тупике, из которого нет выхода.
Утрата обществом перспективы, вызванная углубляющейся деградацией социальных и политических структур, осознание обреченности российской государственности побуждает многих заполнять образовавшийся символический вакуум призраками прошлого имперского величия, которое вдохновляет одних и на которое обрушиваются другие. Оставаясь пленниками прошлого, мы все более неуверенно чувствуем себя в настоящем и все более страшимся будущего. В результате миграция, и внутренняя и внешняя, воспринимается только как еще один признак приближающейся катастрофы.
