Короновирус вечно голоден
Вы когда-нибудь слышали, как хочет и не может вдохнуть воздух человек с тяжелой пневмонией, у которого поражено более 70% легких?
Ваше счастье, если не слышали. А я слышала. Это не стон, не хрип, а что-то среднее между лаем и воем, совсем не похожее на звуки, которые должно исторгать человеческое существо. Пытаясь набрать истерзанными легкими хоть сколько-то воздуха, больной корчится, его складывает пополам, он не реагирует ни на что вокруг, он думает только о воздухе, чувствуя себя астронавтом в порванном скафандре среди безвоздушного пространства.
Я видела и слышала такого человека. Я была им. Я лежала, скорчившись пополам, на мокрой скамейке под дождем и мне было все равно, кто и как на меня смотрит.
Мне только что сделали компьютерную томографию (КТ) легких – в разгар пандемии COVID-19 это одна из самых востребованных процедур.
Мужу моему, который стоял рядом, качаясь от слабости и температуры, было немногим легче – у него оказалось поражено 40% легких. До поликлиники мы через полгорода доехали на своей машине. И вернулись так же домой. Иногда казалось, что автомобиль сам, чувствуя состояние хозяев, старается как можно бережнее и безопаснее довезти их.
Дома мы вызвали скорую. Юлианна Черемская, директор издательства, которое издает наши книги, успела приехать и отвезти наших двух кошек к моей маме. И она же сумела договориться с Боткинской больницей (да, в Санкт-Петербурге такая тоже есть), чтобы нас взяли туда.
Одинокий (без фельдшера), без защитного костюма, мрачный врач скорой десять раз переспросил, возьмут ли нас в эту больницу, а то ему придется нас сдавать куда попало. По пути доктор вдохновенно излагал теорию мирового заговора – о военно-лабораторном происхождении вируса COVID-19. Я почему-то это хорошо помню, хотя думала только об одном: скорей бы доехали.
И только когда нас, буквально теряющих сознание, привели в приемный бокс Боткинской больницы, где можно было лечь на кушетку, стало не так страшно.
Ни один медицинский работник не спросил нас, где это мы подцепили коронавирус. Они знают: вирус – везде, и у зараженного человека, который распространяет COVID-19, может не быть никаких внешних симптомов болезни. Это не зомби-апокалипсис, страшилки из телевизора, когда у инфицированного мутные глаза лезут из орбит, каплет слюна с клыков, черная сетка сосудов покрывает лицо. Нет, носители коронавируса могут выглядеть абсолютно обыденно. И распространять страшную болезнь.
Зато все обыватели – и в соцсетях, и коллеги, и просто знакомые, – причитали: «Как же это вы? Где же вас носило?» Не знаем. Мы с мужем, скорее, социопаты, поэтому компаний и раньше избегали, работали удаленно, ездили на своей машине куда подальше – в лес, на природу. Среди наших знакомых, с которыми мы общались незадолго до болезни, «ковидных» не было – это мы уже потом узнавали.
Зачем мы воюем с тряпками на носу?
Но мы были так беспечны и самонадеянны, что не носили маски. Мы считали, что эти «намордники» ущемляют нашу свободу, мешают дышать, выглядят неэстетично и вообще бесполезны. Насчет их бесполезности мы не сами придумали, а где-то в интернете вычитали чье-то там мнение (соседнее мнение о полезности масок, разумеется, проигнорировали).
Наша дочь, давно живущая в Праге, увещевала нас, мол, в гражданском обществе люди заботятся друг о друге, чтобы не заразить друг друга, чтобы больницы не оказались переполненными.
А у вас, продолжала она, людоедские законы, вы думаете только о себе! И она была права. Мы действительно не гражданское общество. Мы воюем с тряпками на носу. А нужно воевать за жизнь. Маска — она спасает не только тебя, а целую цепочку людей. Подумайте хотя бы о тех, кто в радиусе вашего окружения!
Мы были разгильдяями, мы это не стесняемся признать, но самое главное, чтобы нас услышали и не были такими же, как мы.
Потому что этим равнодушием мы убиваем друг друга. И это надо прекращать. Очень многие демонизируют вирус и начинают приписывать ему человеческие свойства: «Он хочет нас напугать», — ничего он не хочет. Ему нужно есть и размножаться. Мы для него — просто корм.
И мы тоже попали в категорию корма. Трое суток температурили и страдали дома, но думали, что это обычный сезонный грипп, его же никто не отменял. Ничего не ели, состояние было абсолютно бредовое, но мы вбили себе в голову — это грипп. И только когда у меня пропало обоняние, мы поняли — это не грипп. Вот тогда мы поехали делать КТ, тогда собрались в больницу.
Попасть в Боткинскую – на самом деле, мечта всех тяжёлых питерских ковидников. Новое здание на Пискаревке, в отличие от мрачных корпусов на Миргородской, построено с умом. Больные находятся в двухместных боксах (мы были вдвоем с мужем), из которых они сами не могут выйти – ходит только персонал, открывая кодовый замок, даже еду передают через «тюремную кормушку».
Свой санузел, чистый, как в приличном отеле, хороший душ, – два раза в сутки санитарка моет все вокруг. Только вот до душа этого не всегда есть силы добрести. Снаружи здание опоясано металлическим балконом, по которому возят больных на разные процедуры.
Юмор в реанимации, бред в палате
Через неделю больничного пребывания моего мужа вдруг увезли в реанимацию – на каталке, с кислородным баллоном, с толпой врачей и санитаров. КТ показала, что в легких будто снег выпал – это грозило отёком. Что было с ним в реанимации – муж помнит отрывками.
Помнит маску на лице, под которую поступал кислород, маска эта оставила кровавые следы на коже, помнит моргание приборов прямо у него над головой и вокруг, персонал в «скафандрах», переговаривающихся с помощью радиостанций или смартфонов на громкой связи.
Помнит, как пошутила медсестра, пришивая ему к подключичной вене катетер нитками к коже: «Вот вы боялись, что к футболке пришьем, цела ваша футболка, дырка у вас только в шее!»
Потом этот катетер снимали уже в палате – действительно, нитками к коже… Муж пробыл там неделю и пробыл бы и дольше, но тут пошёл вал тяжёлых новоприбывших, видимо, из тех, кто принципиально не носил оскорблявшие их маски.
Я осталась в нашем боксе и сведений о муже не получала. Каждый раз, когда ко мне заходил кто-то из персонала, я спрашивала только одно: «Мой муж жив?» Они не знали – связь с реанимацией практически отсутствовала.
Вдруг прибежала юная медсестра: «Ваш муж просит телефон и зарядное устройство!» Значит, жив. Через некоторое время я получила sms-ку – полную абракадабру, набор букв. И догадалась: он без очков, в кислородной маске, ничего не видит, просто посылает мне знак, что он живой. Когда его привезли назад, у нас был маленький семейный праздник.
Мною тоже активно занимались: капельницы дважды в день, собственно, я ими и питалась, потому что есть не могла, кислородные трубки в нос, уколы везде где только можно, висящие прибинтованные катетеры, потому что уже на венах не было живого места, и еще какие-то таблетки, которые я глотала молча, не спрашивая, что это такое.
Был бред, я не спала ни днем, ни ночью.
Бред мог быть страшным – как мы с мужем тонем в черной маслянистой воде и не можем вдохнуть. Мог быть смешным: у меня в палате отряд белорусских партизан ловил «ковидов».
Один кричит из санузла: «Командир, я тут одного в унитаз загнал, что с ним делать?» Я отвечаю с кровати: «Аннигилируй его!» Легче стало только тогда, когда мне перелили донорскую плазму с антителами.
Ангелы прячут лица
Всю третью неделю мы активно шли на поправку. Могли дышать без кислородных трубок, ужасно хотели есть – все, что нам приносили, сжирали без остатка, до последней корочки хлеба, вылизывали кефирные стаканы, впрочем, еда в Боткинской на самом деле совершенно домашняя, вкусная.
Иногда были развлечения – например, визит сантехника в «космическом» облачении, он пришёл включить полотенцесушитель в ванной и подкрутить батарею.
Мы уже знали многих из персонала: медсестра Ира – с Сахалина, медсестра Чин – из Тувы, этот медбрат – с Полярного Урала, а санитарка – псковская.
Поражала доброжелательность врачей: они лечили нас, безответственных разгильдяев, никогда не повышая голос, наоборот, всегда подбадривали или просто улыбались. Санитарка приносила еду со словами: «Солнышки, завтрак!»
Жаль, только лиц наших спасителей мы не видели, ведь они работали в полном облачении. Эти ангелы, и вправду, остались творящими добро в тайне.
Некоторые наши знакомые, причем вовсе не самые близкие, вдруг начали звонить и писать – спрашивали, чем помочь, не надо ли денег на телефон положить или вообще собрать на лечение, помочь моей старенькой маме с кошками.
Мы от помощи отказывались, но на душе становилось теплее.
Потом уже, после выписки, стало известно, что некоторые ставили свечки «за здравие» и почти все молились за нас. Другие, кто ничего не знал о наших страданиях, потом завалили нас сочувственными письмами.
За окном группа деревьев постепенно меняла цвет – проходила золотая осень, ветки чернели, лысели, и мы понимали – жизнь проходит мимо, но, кажется, у нас есть еще шанс. Лечащие врачи были нами довольны: мы прилежно делали прописанную гимнастику, съедали обед, терпели уколы и выдавливание крови на анализы, измерение давления и сатурации (насыщение крови кислородом).
Врачи не знали, что изрядную часть выдаваемых таблеток (на бумажке, где их раскладывали, было написано: «Завтрак, обед, ужин») я прятала в тумбочку, тихо полагая, что снотворное мне уж точно ни к чему, да и вроде уже почти здоровая, я ощущала себя резервуаром фабрики химических препаратов.
И вот, наконец, пришли два отрицательных теста на вирус, и нам разрешили покинуть стены больницы, тем более что бокс действительно требовался тем, кому было хуже, чем нам. О точном дне выписки знал большой кусок мыла, который я захватила из дома, отбывая в неизвестность: в этот день он кончился, ведь я его расходовала и на мытье, и на стирку, я стирала наше белье и сушила его на батарее.
Сохло, кстати, отлично, а неторопливая ручная стирка в раковине оказалась весьма медитативным занятием.
Пойте, а не надувайте
Во внешний мир мы вышли на нетвердых ногах. Трехнедельное пребывание в боткинском боксе спасло нам жизнь, но идти было трудно, как сквозь воду. Мешало нежелание ног двигаться (руки слушались лучше). Две ступеньки становились труднопреодолимым препятствием. Я с ужасом думала, что у нас дома – пятый этаж без лифта.
Из такси мы выходили, как из плохо пришвартованной лодки. К себе вскарабкались, вися на перилах. Дома был бардак и ужас – ведь мы убегали как с пожара, но знакомый врач нас утешил: коронавирус без живого носителя существует дней десять, а нас не было три недели. Просто пихнули все добольничное в стирку и открыли окна, а мазать хлоркой стены не стали, хотя именно так рекомендуют обеззараживать помещения некоторые «знатоки» в соцсетях.
На следующий день вернули кошек и стали потихоньку сами возвращаться к нормальной жизни.
Нормальная жизнь подразумевала активные прогулки, занятия лечебной физкультурой и затратную, но полезную диету. И мы за неделю стали похожи на людей, хотя при выписке врачи сказали, что у нас работает половина легких.
Еще теперь мы поем при любом удобном случае. Именно пение помогает разрабатывать легкие после пневмонии.
Встречаются рекомендации надувать воздушные шарики, но от усердия может не только шарик лопнуть, но и ослабленные легочные альвеолы.
Обязательно носим маски в общественных местах. Да, у нас пока иммунитет (правда, никто не знает, как надолго он сохраняется). Но своим примером мы надеемся и других людей побудить ходить в маске. Пусть смеются над нами, если хотят. Но я никому не желаю услышать тот лай-вой-стон, который издают легкие, умирающего от пневмонии. Полчаса в маске вас не убьют, а вот чей-нибудь ковидный выхлоп в вашу сторону – запросто.
А еще – мы видели, как тяжело работают медики. Вы думаете, это просто – провести целую смену в полном анти-ковидном облачении? Тогда попробуйте сами поработать в нем на своем месте.
И – постскриптум. Когда меня госпитализировали, поражение легких составляло 72%. Через десять дней интенсивного лечения этот очаг сократился до 50%. А когда я сделала контрольную томографию, был уже 31% – при общей длительности пневмонии 51 день. Так что после тяжелого случая ковида даже не надейтесь, что все пройдет бесследно и быстро.
Сейчас рентгенологи по всему Петербургу работают практически в военном режиме – в стационарах КТ делают круглосуточно, в остальных медицинских учреждениях – с раннего утра до позднего вечера.
Только вот отношение чиновников к этому труду по-прежнему вызывает недоумение: в некоторые томографические центры больные вынуждены пробираться задворками и в прямом смысле помойками, поскольку вход на КТ сделан там, где все медицинское учреждение вываливает мусор. То есть выделили «красную зону», чтобы туда попадали только зараженные и их пути с чистыми не пересекались. А зараженные – они уже не люди?
Иллюстрации Оксаны РОМАНОВОЙ
