Может быть, музей Великой Отечественной войны на Поклонной горе не совпадает с нашим мироощущением – но здесь, по крайней мере, пытаются спроектировать некоторый опыт национального примирения, создать какой-то объективный, компромиссный образ войны. Это всего лишь попытка, спорная, в чем-то несовершенная, – однако несомненная в своей нужности.
…Интерьеры напоминают какую-то усредненную станцию московского метрополитена – брежневский минимализм с пышными пятнами сталинского ампира, серый и бурый мрамор – и самоварное золото, плюс легкие наслоения пластикового лужковстроя. Два первых этажа Центрального музея Великой Отечественной на Поклонной горе отданы под «одические рати» – парадную, выставочную войну, торжественный официоз. Мемориалы, наверное, и должны быть такими – холодными, просторными, предельно обезличенными, но все равно здесь не хочется задерживаться, как во время отчаянно скучного доклада. Диорамы (всего их шесть) оставляют устойчивое ощущение старательной театральной декорации, и этот театр явно не первого эшелона. Обильный розовый снег, должный обозначать отсвет кровавых пожарищ, наряден, как в ТЮЗе. Ну да, где Сталинград, – там зябнущие немецкие пленные, а где Курская битва, «на поле танки грохотали», – сломанная избушка. Школьникам, впрочем, нравится. В коридорах – портреты военачальников и батальные полотна (многие из которых совсем свежи – выполнены в прошлом десятилетии, но в до боли знакомой манере: госзаказ – гарантия вечной жизни соцреализма). Отчаянно скучный, незаполненный простор. Немногочисленные ветераны. Ощущение предельной «заоорганизованности» ( в зале с невыносимым названием «Распределительный» открывается выставка «Нанкинские воспоминания», и переводчик с китайского не синхронирует выступающему, а зачитывает текст целым куском: никаких импровизаций). Свадебные кортежи (музей предоставляет «уникальную возможность официально зарегистрировать отношения в торжественной обстановке залов…»). В зале Полководцев – прямо-таки античные мужские красоты, и даже товарищ Сталин необычайно хорош собой.
Но есть третий этаж, ради которого, собственно, и стоит приходить в музей, – а может быть, просто с него и следовало бы начинать. Здесь собраны те самые экспонаты, те самые экспонаты, которые способны «тронуть сердце человеческое» – всякое, без исключения: материальная, вещественная память войны, раритеты повседневности. Артефактами стали как воинские знамена, так и платье из белого парашютного шелка, дневник военнопленного, студенческая зачетка, осколок, «знак-ГТО-на груди-у него», письмо с фронта – самая драгоценная ткань жизни в глубоких витринах.
Здесь понимаешь, что музей представляет собой образец «идеологического плюрализма», и право же, не худший образец. Как на книжных витринах бесконфликтно соседствуют книги про Сталина-режиссера-всех-побед и биография Солженицына из серии ЖЗЛ, так и в экспозиции можно найти, при некотором усилии внимания, образ «любой войны» – окопной, генеральской, дипломатической, сталинисткой, разоблачительской, ура-патриотической, – любой. Взыскующие окопной правды найдут гимнастерки, военные билеты и простреленные каски, западники с удовольствием обнаружат лендлизовскую благодать – додж, американское одеяло, банки от лендлизовской тушенки. Лапти, которые носили крестьяне на оккупированной территории. Стол из Генштаба. Партизанский полушубок. Кожаный комбинезон немецкого летчика. Горсть искореженных, оплавленных гребенок и сломанные круглые очки с места массового расстрела евреев в Витебской области. Нагрудный знак OST и полосатая роба узника Освенцима. Рукописный немецко-русский словарик. Газеты, плакаты, распоряжения, листовки. Приказ по армии Власова. Может быть, в этой экспозиции не хватает некоторой сюжетности, story, она явно рассчитана на людей, уже подготовленных – среднее и старшее поколение и будет мало понятна ребенку, но это уже проблема квалифицированного сопровождения. Смотреть на эти вещи, фотографии, документы можно, кажется, бесконечно, – и это действительно тот контекст, из которого возникает подлинный, полновесный «гул войны», несмотря на всю классическую музейную тишину.
Возможно, в заданной логике экспозиции – от официоза к частному человеку, от генерала к солдату и ребенку – есть своя справедливость; эта логика достаточно отражает тот алгоритм постижения войны, который задается сверху, иерархический строй государственной памяти. Возможно, нам хотелось обратных приоритетов: чтобы солдатская правда опережала генеральскую, чтобы «гром победы» не заглушал «русских военных плачущих труб», чтобы так называемые противоречивые смыслы войны (пусть и сто раз перетертые в регулярных полемиках) были представлены ярче и отчетливее, а эстетика ликующего парада не заслоняла бы дедовскую похоронку. Однако надо отдать должное: музей предлагает не нисхождение, а логическое восхождение к «похоронке», к герою и жертве, умело компилируя патетику державности с пафосом личной (национальной, родовой, семейной) трагедии. Здесь встают в полный рост центральный герой войны – частный советский человек – и настоящая, непарадная «Родина с ежедневными Бородино». И после третьего этажа как-то отпускает раздражение ослепительным полководческим департаментом, мозаика собирается, фоновые государственные смыслы соединяются с приватными, а диорамные персонажи перестают казаться плоскими.
Может быть, музей не совпадает с нашим мироощущением – но здесь, по крайней мере, пытаются спроектировать некоторый опыт национального примирения, создать какой-то объективный, компромиссный образ войны. Это всего лишь попытка, спорная, в чем-то несовершенная, – однако несомненная в своей нужности. И пока 9 мая остается не столько Днем победы и скорби, сколько днем безумных полемических склок между «патриотами» и «смердяковствующими», площадкой самых брутальных идеологических самопрезентаций, – в музей стоит сходить хотя бы затем, чтобы посмотреть на эту попытку. Она того заслуживает.
Евгения ДОЛГИНОВА
