Что такое покаяние, Господь показал нам притчей о блудном сыне. Несчастный опомнился перед корытом со свиным кормом и сказал себе: «Иду ко Отцу моему!» Вот этот поворот от свинячьего корыта к Отчему дому и есть покаяние – переосмысление, перемена ума.
Писатель, редактор. Окончила МГУ со специальностью филолог-русист. Дочь православного философа и писателя Виктора Тростникова, руководитель одного из первых православных благотворительных фондов «Человек и его вера».
Автор и составитель популярных книг о вере и Церкви для детей и взрослых: «Апостол и евангелист Иоанн Богослов», «Молитвы для самых маленьких», «Как научиться понимать молитвы», «Первые шаги в православном храме» и других.
Но притча, кроме самого решительного поворота – «Иду ко Отцу моему!» – вмещает долгий путь длиною в жизнь. Никак не короче, потому что полное возвращение в объятия Отца, непрестанно ждущего нас, – это в той «жизни будущего века», которую мы исповедуем в Символе веры.
Покаяние должно изменить нас. А если нет?
Из всех таинств Церкви покаяние требует от человека больше всего труда, осмысления, переосмысления себя пред Богом. Словом «переосмысление» вполне можно буквально перевести греческое слово «метанойя» (покаяние), хотя чаще всего его переводят как «перемена ума» (образа мыслей). В любом случае покаяние означает коренное изменение мировоззрения и духовного опыта.
Это бывает настоящий переворот, потрясающий душу (как у Марии Египетской). Но такой благодатный опыт – драгоценность, и он зачастую невоспроизводим. Мы можем помнить, что это у нас было, но мы уже не в состоянии вернуться к тому ви́дению себя перед Богом, которое однажды было нам дано.
Однако у многих никогда не было осознаваемого и ощутимо потрясающего душу переворота, но это совершенно не значит, что человек не знал покаяния.
Все мы разные, и к каждому Господь Бог подходит неповторимо, уникально. Если человек ощутил невозможность жить по-прежнему, в стороне от Бога, – это и есть покаяние-метанойя. И в Церкви мы существуем именно благодаря этому.
Однажды Великим постом я принесла на исповедь духовному отцу листок с очень прочувствованными мною мыслями о том, что я должна была сделать и не сделала. Так и было записано, с общим зачином: «Так и не…». Он прочитал и с любящей усмешкой сказал: «Ты одно забыла записать: так и не стала святой». Я улыбнулась в ответ, приняв это как смиряющую иронию, и только позже поняла, что это ведь и совершенно серьезно и о самой сути. Мы призваны к свободе и святости, к тому, чтобы «ходить пред Богом», творить во всем Его волю, помнить Его всегда и любить Его – быть святыми. «Святая (святыня причастия) – святым!».
Душевный труд покаяния направлен на то, чтобы обрести зрение – убрать завесы, мешающие свету Истины проникать во «внутренние покои». Вот почему глубже всего каются именно святые.
У покаяния три обязательных звена: увидеть в своей жизни, в своей душе грех и неправду – сокрушаться об этой неправде – искренне стремиться к тому, чтобы устранить ее.
Так просто, и так обнадеживающе – ведь мы знаем от Христа, что идущего к Нему Он не прогоняет, что каждый действительно раскаянный грех прощается, что Господь, «пришедый в мир грешныя спасти, от них же первый есмь аз», примет в объятия так же, как горячо любящий родитель принимает ребенка, который сумел попросить прощения за свой проступок.
Почему мы не становимся святыми?
Почему же так трудно покаяние? Почему оно порой так ускользает? И, стало быть, почему мы так и не становимся святыми?
Не напрасно апостол пишет о себе – и обо всех нас: «Итак, я нахожу закон, что, когда хочу делать доброе, прилежит мне злое. Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием; но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих. Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?» (Рим. 7: 21-24).
Труд покаяния тяжел, а порой просто невыносим! Невыносимо увидеть свою неправду. «Иной закон, противоборствующий закону ума моего», окружил нас тьмой самообманов, сохраняющих комфортное самоощущение.
Увидеть себя и свою жизнь в ярком свете Истины – это риск, требующий мужества. Нередко даже и явный большой грех человек замечает и осознает лишь спустя годы (и то по милости Божией), когда дорастает до мужества признать его и принять связанное с этим осознанием жестокое страдание. А вот механизмы утешительного самообмана ничего не требуют, они работают сами по себе – автоматом. Взламывать этот автоматизм надо еще научиться. Эту науку постигали и формулировали монахи-подвижники и святые отцы, а теперь нам часто предлагают забыть их опыт как неприменимый и недостижимый для мирян…
Господи, как же тяжело каяться! В большом и даже в малом! Но это совершенно необходимо.
Маленькие, мелкие, «текущие» грехи, эти постоянные, повседневные отступления от правды Божией, не хочется видеть. Настолько не хочется, что и не видишь. «Ничего не происходит». Получается один и тот же список когда-то отловленных грехов к исповеди. Став привычными, они парадоксально становятся «невидимыми» – сокрушаешься не столько о самих этих постоянных падениях и даже не о том, что они повторяются и ты не изменяешься ощутимо, а больше о том, что ничего нового придумать не получается. Я настолько не хочу видеть грех, что порой даже и принесенный на исповедь – не вижу, не могу осветить светом правды Божией. Вот оно, «уныние, забвение, малодушие, окамененное нечувствие» к собственной духовной жизни. «Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?»
И ведь всякий явный, ощутимый грех – всякое отпадение от Бога – вырастает на почве этого «ничего не происходит», из мелочей, из того, что стало неощутимым. Этой мелкой пылью затянулись окошки в храмине сердца, и все меньше света проникает в нее. Вот почему так важно, даже трагически необходимо мучить себя трудом покаяния. Не потому, чтобы мы, православные, любили мучение; не потому, чтобы мы «были сосредоточены на грехах, а не на спасении и любви Божией». Любовь Божия – свет: «Христе, Свете Истинный, просвещаяй и освящаяй всякаго человека, грядущего в мир, – да знаменается на нас свет лица Твоего…»
Покаяние – возвращение к своей подлинности, к светоносному Образу Божию, по которому мы сотворены. И да, к святости. И в идеале – каждодневный направленный труд.
Генеральная исповедь, которая пошла не по плану
Когда-то в начале своей сознательной церковной жизни я задумалась о том, что в предыдущие годы я осознавала и исповедовала свои тяжелые грехи «по мере созревания», разным священникам, раздельно. А ведь они образуют, наверное, такой мучительный клубок, который еще надо бы распутать, чтобы увидеть картину в целом – понять, что с чем связано и как из всего этого выпутаться.
С этим я пришла к своему духовному отцу. Он задумался и сказал: «Я не могу дать тебе ответ: тут уровень монашеский, а может быть, и старческий. Поезжай в Печоры, не прямо к отцу Иоанну (тогда приснопамятный отец Иоанн Крестьянкин еще не ушел в полный затвор, хотя и принимал очень немногих), а к отцу Т., объясни ему свою проблему, и, если он сочтет, что тебе все же надо к старцу, – направит тебя к о. Иоанну. Или же отец Т. сам тебя исповедует или направит еще к кому-то. А полную исповедь подготовь заранее».
И вот я еду в плацкартном вагоне в Печоры-Псковские и ночью на своей верхней полке на листочке записываю, вспоминая, грехи за всю жизнь.
Другой «генеральной исповеди» у меня ни до, ни после не было. А из той ночи я помню только тяжелейшее сопротивление всего моего существа – как мучительно, невыносимо не хотелось вспоминать!
«И с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю…». Вот только это и отпечаталось – как отвратительно, невыносимо, кошмарно… и понимаешь, что нужно, но ведь ни за что по собственной воле не стала бы!
…Когда я приехала в Псково-Печерский монастырь и высказала свои мучения и сомнения отцу Т., он сказал:
– Через час начнется всенощная в Михайловском храме. Идите исповедаться к первому попавшемуся иеромонаху. Ответ получите от него.
И повторил, чувствуя мое недоумение:
– К первому попавшемуся иеромонаху.
Так я и поступила. И лишь я открыла рот со своей заготовленной в поезде бумажкой, готовая вынести этот поток моих ужасных прегрешений, как молоденький иеромонах остановил меня: «Прежде исповеданных грехов не надо исповедовать» – «Но я…» – Он терпеливо повторил: «Что исповедали раньше – снова не надо исповедовать». И я, не готовая к такому повороту со всей бурей своих чувств и мыслей, которые везла с собой еще с Москвы и со всего бурного прошлого, – растерялась, но «на ходу» припомнила всего-то одну мелочь (даже помню какую, хотя не помню ничего, что на той бумажке писала).
Когда я вышла из-под епитрахили после слов разрешительной молитвы, целых три хора воскресной монастырской службы грянули «Ныне отпущаеши…» – будто с самого неба.
А назавтра я причастилась и, вернувшись к домику, где келья отца Иоанна, беседовала с отцом Т. и келейницей отца Иоанна Татьяной Сергеевной. И это был один из самых благодатных, счастливых, блаженных дней моей жизни. Выйдя из монастыря, я разрыдалась от переполняющей меня благодати и молилась как никогда в жизни – так, что слов не помнишь. И Бог был рядом, и Бог виделся во всем.
