Первый телефонный коммутатор придумал ритуальщик
Когда я шла на интервью, вдруг поняла траурность своего внешнего вида. Вся в черном, в буквальном смысле, даже шарф, не говоря о сумке и диктофоне. Но Илья Болтунов – весь в белом – спас положение. Открытый, позитивный, полный каких-то смелых и рвущих шаблоны идей, человек неуемной энергии. Мне было очень легко и интересно говорить с ним о смерти.
– В социальных сетях вы называете отца – Сергея Болтунова, офицера спецназа – своим идейным вдохновителем. Почему вы, молодой человек, занялись ритуальными услугами, чем вдохновил отец?
– Мой дед с 1953 года занимался деревообработкой, плотничал. А сельский плотник – как сельский доктор, делает все: надо ли новорожденному кроватку смастерить или для ушедшего гроб изготовить – все вопросы к деду. А на селе, если люди просят сколотить гроб, то часто просят и помочь похоронить. Так похороны и стали семейным бизнесом.
В годы перестройки дедовы дети, в том числе мой отец, занялись цеховым производством.
Построили частный завод по деревообработке, где производили и гробы, и православные кресты. Обеспечивали всю центральную Россию вплоть до Урала.
Патриарх Алексей II выдал им первым в России разрешительную грамоту на производство православных крестов. В то время на рынке был десяток игроков и все друг друга знали.
К началу 2000-х годов появилось агентство. Вся похоронная отрасль в те годы лицензировалась, был порядок. А в 2003 году отменили лицензии, и на рынок выплюнуло буквально сотни тысяч черных агентов.
Все те, кто не нашел себя в другой области, ушли в похоронный бизнес: выходцы из силовых ведомств; те, у кого были связи и доступ к покупке информации о смерти; санитары из моргов пооткрывали предприятия. И этими черными схемами, сливами информации они задавили цивилизованный бизнес.
– Если все развалилось, зачем вы стали этим заниматься?
– Мне было шестнадцать. Я помогал отцу восстанавливать его дело, и стало интересно. Пошел на управленческий факультет Бауманского университета.
Хотя язык не поворачивается похоронный бизнес в России назвать бизнесом. Есть булькающее, чавкающее болото, в котором все переваривается, и над этим болотом торчат три камыша. Приблизительно такое состояние сейчас у отечественного похоронного бизнеса.
Чем меня отец вдохновил, спрашиваете? Мой дед и отец дали мне принцип, по которому мой бизнес существует: честность и открытая игра – первичны. Для меня первостепенен цивилизованный подход в похоронном деле. Знаю, как этого достичь. Знаю, как это сделано в Европе, в Америке. И Россия отстала от них лет на 100.
Нужно прекратить делать из похоронных услуг черный ящик
– Когда вы говорите о честности, вы имеет ввиду fair play, или честное отношение и уважение к умершему и его семье?
– И то, и то. Я бы хотел сделать весь процесс открытым. Это дико сложно в России, потому что требует создания, вместо государственной, частной инфраструктуры, но я уверен, что это многое изменит.
Нужно прекратить делать из похоронных услуг черный ящик. Сегодня он таким и является. Как выстроен сейчас бизнес большинства похоронных агентств? Купили информацию о смерти, обманули на всех этапах, получили солидный куш и растаяли.
У меня иначе:
мои клиенты приходят ко мне по рекомендациям.
Я рассказываю, как устроена система, где, на каком этапе родственников могут обмануть, как этого избежать (чего-то можно избежать, работая со мной, чего-то придется добиваться самим, рассказываю, как это сделать). Говорю о том, что я могу предложить.
Если люди готовы работать со мной, говорим предметно. Они рассказывают о жизни близкого: этот разговор происходит тогда, когда человек болен неизлечимой болезнью. Что он любит, чем занимается?
Кроме всех похоронных услуг, сопровождения, мы обсуждаем памятник, – какой он может быть, какая идея, из какого материала, и выполняем заказ. Так я становлюсь семейным агентом, как бывают семейные врачи или адвокаты. И доверие в наших отношениях – главное.
И кстати: я недавно поменял название своей должности «ритуальный агент» – на похоронного директора.
Ритуальный агент – это такой пляшущий с бубном, точнее с прайс-листом, над телом вашего близкого. Похоронный директор – организатор и руководитель церемонии похорон.
Церемония или утилизация?
– Жутковато читать об обсуждении похорон до смерти человека. Хотя в Европе, например, в Черногории, на монастырском кладбище в скале я видела выдолбленные могилы на целые поколения, с открытыми датами. Жена умерла, муж ее жив, но рядом с ее портретом его портрет с годом рождения и без даты смерти. Такая готовность к смерти – это прагматизм или доверие к Богу, как вам кажется?
– Надгробий, в которых люди заранее заказывают дату рождения без даты смерти, и у русских немало. И формулировка заказчиков простая:
нашим детям наплевать, как и где мы будем похоронены. Я при жизни могу себе это позволить, а дети мои ничего подобного делать не станут.
У меня сейчас на предприятии лежит ряд памятников, по прижизненным договорам сделанных, с именами (осталось только даты поставить), где доверенным лицом выступает сосед, друг – и это при живых детях. Люди не верят в своих детей.
И я бы очень хотел это изменить.
Например, в Америке развит институт прижизненных договоров с похоронными домами, а в скандинавских странах – договор с церковью, приходом. Прихожанин платит что-то вроде десятины (небольшие суммы, но на протяжении долгого времени), возлагая на общину обязанность, в случае его кончины, похоронить его. И община или похоронный дом хоронят.
И исторически там нет такого, как у нас: хлоп, бабушка в 98 лет вдруг умерла. «А мы и не знали, что такое может произойти, – говорят мне родственники».
А то, что вы видели в Черногории, называется подземный склеп. Но мне кажется, что увиденное вами к религии отношения не имеет. Здесь экономика.
Во всем мире земля для похорон предоставляется за деньги. При этом землей владеет либо государство, либо Церковь, как в скандинавских странах, где вся вообще похоронная отрасль находится в ведении Церкви, либо, третий вариант – это частная собственность, как в Америке.
То есть в этих странах есть право частной собственности на землю. И потому распространены родовые захоронения, которые считаются самыми выгодными с точки зрения вложения денег: платишь за квадратный метр и можешь разместить могилы нескольких поколений семьи.
В России такого нет. И хотя земля предоставляется нам бесплатно, государство решает (устанавливая аренду), на каких условиях и как долго мы можем ею пользоваться. Но посмотрите, например: в Туле очень много кладбищ. Большинство из них закрыты, то есть по законодательству захоронения на них можно производить только урнами. Раньше вопрос решался просто: платишь взятку, и умершего подхоранивают к родственникам, правда, без юридического статуса.
И вот появился крематорий, хотя люди по-разному относятся к кремации, но он решил проблему законного захоронения к родственникам в родовые могилы. Более того, теперь тульский крематорий стал предлагать склепы под родовые захоронения. Урны не требуют никакого ухода, а эксплутационно такой склеп может использоваться до 600 лет. То есть, вы вложились, и склеп становится таким посылом последующим поколениям.
Понимаете: рынок предложил кремацию, и тут же появился спрос. Поэтому мне кажется, что дело не в «культуре», и даже не в страхе смерти, а в отсутствии предложения.
Сколько сел, столько традиций
– В советском обществе, а мы его потомки, индивидуализация, в том числе похорон, была исключена. Человек умер – будто «исчез» куда-то, ну и проводы соответствующие: приехали, заморозили, закопали. Я сейчас не говорю про церковный обряд отпевания. Но у нас же была светская страна и во многом остается такой.
Когда я вижу русскую смерть, то мне страшно. Когда я вижу, как гроб с телом опускают в могилу, и тело болтается и громыхает в гробу, как бревно, потому что у нас в стране даже средств цивилизованных нет, чтобы сделать это хоть с каким-то достоинством, – мне не по себе просто.
За рубежом, например, есть лифт (прим. ред.: лифты – сингуматоры – есть и в России, но формат наших кладбищ часто не позволяет пользоваться таким оборудованием), а у нас опускание гроба происходит часто в таких чудовищных и неестественных позах, – ну каким это будет воспоминанием, каким последним прощанием. Этот ужас скорее забыть хочется.
– Неужели у нас совсем никаких добрых традиций не сохранилось?
– Советское время ничего хорошего не дало, но и плохое не искоренило. На что похожи похороны в России? Да это смесь языческих традиции с деревенскими.
Единственное, что есть в похоронах от христианства, – чин отпевания. Все. Остальное – это отголоски какого-то дикого язычества, начиная от завешивания зеркал, накладывания на глаза покойника монет, а под него – топора.
Или из дома бригада выносит гроб и тут крик: «Стоять! Вы что, а попрощаться?»
«Всего доброго, – говорим, – до свидания!»
«Вы что, не знаете нашу традицию?» – возмущаются.
А как тут скажешь людям, что работаешь по всей России и сколько сел, вот ровно столько и традиций. Оказывается, что здесь нужно развернуть гроб лицом к дому и три раза с размаху ударить им в ворота, попрощаться то есть.
Приезжаем в другую деревню. Опять кричат, мол, попрощаться надо. «Так, – думаю, – сейчас, как обычно, об ворота будем бить». «Вы что делаете! – вопят нам. – Мы же сказали, попрощаться надо!»
«Как попрощаться?» – спрашиваю. «Как обычно, – объясняют. – Наклонить вертикально гроб и три раза поклониться дому». Их не интересует, что внутри человек громыхает, кланяйся, как хочешь.
Иногда требуют, чтобы покойника опускали на веревках, которые хранятся у бабульки, главной старосты по деревне. К ней нужно тоже с поклоном идти, веревки, на которых всех перехоронили, брать.
А я даже гарантию не могу дать, что они не порвутся. Вроде бы 2017 год на дворе, а все это сохраняется по сей день.
Раньше, когда человек умер, люди в храм шли. Они понимали, для чего это делают, зачем отпевание, зачем Псалтырь неусыпаемую читать. Сейчас люди живут, как хотят, а чуть кто помер, все вдруг становятся православными. «Ну там надо же как-то отпеть, – говорят мне. – Ну вы там отпойте его, что ли. Мы денег дадим». У людей в головах сплошные клише и никакой религиозности я в этом не вижу. Скорее боятся, что в лужу сядут, если кто-то узнает, что они какие-то пункты не соблюли.
«Печальное лицо» не делаю
– Ритуальные услуги – это сложный и прибыльный бизнес, это очевидно. Но все-таки, как это – быть окруженным темой смерти: гробы, венки, кресты, ограды? Страшно?
– Нет, мне не страшно. Когда я был совсем маленьким, то крышки гробов, выставленные перед домами, может и пугали. Но скорее это все-таки было любопытство, чем страх. Мы с друзьями часто обсуждали, как в гроб покойника положат, как оркестр будет играть, как процессия пойдет. В 1995 году еще играли оркестры на похоронах.
Я живу на окраине Калуги. Мой дом прямо рядом с кладбищем, до него метров десять. Сидя дома, я часто слышал, как процессия идет. Но отцу на погрузках-разгрузках я очень рано начал помогать. Он меня везде таскал, даже в морг брал. Неприятно было, потому что там запах, но не страшно.
Я старюсь делать все возможно, чтобы вся советская мерзость из похоронных церемоний ушла. Не хочу этих противных искусственных цветов.
Хочу живую траурно-торжественную флористику, как во всем мире.
– Человеческое горе – отдельная тема. Его много, оно ежедневное. Как не выгореть здесь? Как сохранить этичность и человеческое достоинство в отношениях с людьми, которые по сути и есть ваш источник дохода? У вас за десять лет работы появился какой-то рецепт?
– Я сейчас учусь в Плехановском институте, получаю второе образование. Недавно в России утвердили профессиональный стандарт и теперь все цивилизованные ритуальщики должны получить образование. Поэтому о выгорании я прочел гору книг. И кое-что полезное, прежде всего о выгорании профессиональных похоронных агентов, для себя почерпнул.
Когда я проецирую эту информацию на себя, то понимаю, что она справедлива лишь для тех, кто пришел в эту сферу случайно, без истории.
Как вы думаете, если мой дед с 1953 года изготавливал гробы, мой отец вслед за ним организовывал похороны, и они не выгорели. Ну откуда мне-то выгореть?
Поймите, я профессионал. Я изучал психологию горя, понимаю, какие стадии проходит человек, потеряв близкого. Эти стадии во времени могут разниться, но даже визуально я примерно могу определить, на каком этапе человек сейчас находится. Психологи давно расписали, как лучше помочь, как поддержать человека, который пришел в подавленном состоянии.
Я организую похороны, и в 90% случаев люди остаются мне благодарны, бывает, даже говорят, что хотели бы, чтобы и их так похоронили. Не знаю, может быть это мне помогает? Потому что когда я вижу недовольство, оно меня травмирует, но это же про другое, не про выгорание.
– И все-таки, у вас есть личные рецепты? Как не допустить, чтобы чужое горе в вас проникло?
– Я не знаю, как это в меня не проникает. Может быть мне помогает то, что я четко вижу, какая перед мной стоит задача, какой набор действий и шагов я должен сейчас совершить, где моя зона ответственности, где моя работа. Понимаете, мне некогда заражаться. Я стараюсь переключать родственников. Стараюсь удержаться от излишней эмпатии.
Единственная история, с которой я по-человечески не справляюсь, когда приходится хоронить детей. Это… хоть ты что угодно придумай, я не справляюсь.
Но это в процентном соотношении все-таки нечасто происходит. Обычно люди уходят от старости, от болезней. Это же совершенно нормально и естественно умереть от старости. Откуда здесь может быть выгорание? Жизнь по-разному складывается, но рано или поздно она заканчивается.
– Был такой американский сериал «Клиент всегда мертв» (Six Feet Under), в котором глава похоронного бюро всегда «делал лицо», так как профессия обязывает изображать грусть и печаль, как следствие, обязывает всех обманывать, мол, да, я вам сочувствую.
– Я понимаю, к чему вы клоните. Но комедийный сериал – это стеб. Если говорить серьезно, то большую роль играет твой подход к бизнесу. Я печального лица вообще никогда не делаю. Большинство моих клиентов – это люди, с которыми у меня заключены прижизненные договора. Это люди, которые находятся, как мне кажется, на особом уровне социального, религиозного, какого хотите сознания, которые априори понимают и неотвратимость, и конечность жизни, которые правильно оценивают действительность.
Мы с ними проговариваем все.
И как для родных нормально лить слезы, так для меня нормально не плакать и не делать «лицо».
Потому что когда наступает время, я профессионально выполняю свои обязанности, выполняю волю умершего человека.
От меня никто не ждет ничего другого, кроме моей работы.
Что сказал маршал Рокоссовский
– Мои родные считают, что жизнь после жизни – это отношение к тебе тех, кто остается жить после тебя. Эта тема важна была и моему деду, и отцу, который, как военный, серьезно и масштабно занимается мемориализацией памяти погибших воинов.
Маршал Рокоссовский сказал однажды, что нельзя любить живых, не умея помнить мертвых. Эта идея близка и мне, и моим родным. Если хотите, это наше кредо.
Мы в семье никогда не говорили о воскрешении мертвых. Не то чтобы мы это в нашей советской семье отвергали, но просто религиозные темы – не наш конек. Но мемориализация в контексте высказывания Рокосовского – да, это наша тема.
Я маленький был, когда родители брали меня на могилу прабабушки. Никто мне не говорил, что она когда-то встанет из земли, воскреснет. Но каждый год мы посещали могилы наших родных, и я запоминал, что вот она родилась тогда-то, а тогда-то умерла.
Мне было лет пять, когда я спросил, зачем фотография на могиле.
– Ты бабушку не видел, она тебя не видела, а благодаря фотографии, ты ее узнаешь, и она с нее на тебя смотрит.
– А зачем мы сюда приезжаем?
– Чтобы помнить ее, сынок.
– Зачем ее помнить?
– Чтобы ты понимал, кто ты есть.
– А кто я есть?
– А знаешь, как твоя прабабушка умерла? Умерла она от рака легких. Было половодье в селе и затопило скотный двор. По грудь в ледяной воде она выводила колхозный скот, который оказался там заперт.
Она была очень верующей и считала, что иначе поступить не может. Для нее спасать живых существ было правильным.
Понимаешь теперь, чей ты внук?
У меня в голове это с тех пор и засело. И я так же должен поступать. И теперь знаю, что я могу рассказать своей маленькой дочке, чтобы она не только историю семьи знала, но главное, чтобы понимала кто она и где ее корни. Человек не должен быть Иваном Безродным. Человеку важно понимать, кто он есть.
