О своем специальном исследовании рассказывают руководитель благотворительного фонда «Дети наши» Варвара Пензова и руководитель программы «Не разлей вода» Александра Омельченко.
В чем «проблема», мы поняли не сразу
— Изначально, насколько знаю, фонд занимался обычными программами помощи сиротам. Как вышло, что внимание привлекла кровная семья, от которой ребенка как раз «спасли»?
Варвара Пензова:
— Мы работаем в детских домах уже десять лет. Сначала думали, что наша цель – найти ребенку хорошую приемную семью. А потом выяснилось: гораздо лучше помочь ему вернуться в семью кровную, может быть, не к родителям, но к родственникам – дядям, тетям, братьям, сестрам.
Потому что за годы наблюдений стало очевидно:
в прошлом у детей есть много связей и привязанностей, которые мешают их благополучному новому семейному устройству.
Психологи и социальные педагоги стали эти связи отрабатывать. И после реабилитации нескольких семей детей удалось вернуть домой.
Варвара Пензова, руководитель благотворительного фонда «Дети наши»
Почему опасно делать вид, что кровной семьи нет
— Память ребенка о родной семье – это помеха именно для нашей системы, устроенной по принципу «сейчас мы передадим ребенка из детдома в новую семью и сделаем вид, что он там родной»?
Александра Омельченко:
— Привязанность к кровной семье — это факт, который, если с ним правильно работать, превращается в огромный ресурс.
К сожалению, российская система устроена так: семьи называются «приемными», но бóльшая часть из них живет в режиме скрытого усыновления. Происходит «присвоение» ребенка, ему запрещают общаться с кровной семьей, некоторые семьи не хотят встраиваться в те реабилитационные планы, которые им предлагают специалисты.
— То есть, иногда семьи сами отказываются от программы сопровождения?
— Семьи хотят сопровождения, но соглашаются не на все, что предлагают специалисты. Иногда люди берут ребенка из учреждения, потому что не могут родить сами. В таких случаях, привыкнув к приемному ребенку, родители сами для себя отрицают факт его приемности. И тогда контакты приемного ребенка с кровной семьей воспринимаются в штыки. Ведь для себя родители придумали мифологию: «Это наш ребенок, он вот так родился…»
Всегда сложно пережить «приемность» ребенка, но на хороших школах приемных родителей и эта тема, и тема кровной семьи ребенка специально прорабатывается. Нельзя просто «опустить» этот важный пункт.
Варвара Пензова:
— Если делать вид, что кровной семьи «нет», это может стать препятствием для успешного семейного устройства ребенка.
Известны случаи, когда ребенок есть в «Банке данных», к нему приезжает потенциальная семья, а он говорит: «Ко мне ходит бабушка. И она скоро меня заберет». И ни детдом, ни потенциальные родители на деле даже не рассматривали ни возможности бабушки, ни ее роль в жизни ребенка. Подход формальный: по документам ребенок – сирота, «семейному устройству подлежит». И тогда ребенок воспринимает свой переезд в другой город и прекращение контактов с бабушкой как предательство, трагедию.
Получается дополнительная травма, сложности адаптации и, как следствие, сложности общения с новой семьей, которая разлучила ребенка с родным человеком. Так нередко происходит с маленькими детьми, до 10 лет, которые по закону еще не имеют права голоса в таких вопросах. Если же ребенку исполнилось десять, его уже спрашивают: хочет ли он идти в приемную семью, и если он скажет «нет», никто не имеет права его отдать.
Дом, в котором я живу
— Как же превратить семейную историю ребенка в ресурс?
Александра Омельченко:
— Информация в личных делах детдомовцев у нас очень формальная. Там нет сведений о ресурсных родственниках. Чтобы эту информацию добыть, наши специалисты порой проводят детективные расследования.
Очень важно найти что-то в прошлом ребенка, на что в своей жизни он смог бы опираться. Например, чей-то прадедушка воевал, и у него даже были награды.
Ребенок что-то может помнить, но о чем-то не знает. И тогда то, что находят наши специалисты, становится для него настоящим откровением и событием, — позитивным и добрым.
— То есть, это не анкетные данные – это психологическая картина семьи в голове у ребенка, с которой он потом идет по жизни?
— Да, очень важно помочь ребенку сформировать целостный образ семьи, принять его противоречивость и неоднозначность, найти то, за что можно поблагодарить родителей и даже то, чем можно гордиться.
— Насколько можно в этом случае доверять той информации, которую сообщает о себе ребенок? Он ведь может сказать, что он – сын президента.
— С этим работает психолог и социальный педагог. Они работают в паре – психолог работает с ребенком, а социальный педагог занимается розыскной работой – ездит, опрашивает.
Совместная работа направлена на создание «Книги жизни». Там есть, например, графа «Дом, в котором». Специалист выезжает и фотографирует дом, где ребенок провел ранние годы, или фотографирует окрестности, если дом не сохранился, скажем, сгорел.
Что на самом деле может означать прочерк в графе «родственники»
— Вспомните самую неожиданную историю, которую удалось «распутать» вашим сотрудникам.
Александра Омельченко:
— Однажды мы выехали в деревню, где раньше жил ребенок, про которого в документах значилось, что живых родственников у него нет. Мама умерла, в графе «отец» стоял прочерк, и никаких его родных в детдоме никогда не объявлялось.
И вот социальный педагог пошла по селу и выяснила, что вообще-то в этом селе живет его тетя. С ребенком общаться она не хотела, но у нее был адрес другой его тети. Другая тетя жила в другой деревне и даже в какой-то момент хотела взять племянника к себе, но в опеке ей сказали, что его усыновили.
Позже в разговорах с тетями выяснилось, что у ребенка есть отец.
С матерью они не были расписаны, поэтому в документах появился прочерк, но вообще свое отцовство этот мужчина никогда не отрицал, и все об этом знали.
Варвара Пензова:
— Прочерк в документах на самом деле может означать темное пятно биографии ребенка, которое просто никто никогда не исследовал.
— Но как образуются такие прочерки? В деревне живет сравнительно немного народу, и там все всегда все знают. Мать не заявила отца в документах – и все?
Александра Омельченко, руководитель программы «Не разлей вода»
Александра Омельченко:
— Да, по букве закона он отцом не является – этого бывает достаточно, чтобы потерять связь.
И потом выявлением таких связей надо заниматься. Нужно уметь читать между строк, а потом проводить огромную работу, требующую времени и разъездов, которую интернат просто не может себе позволить.
Например, в случае, о котором мы говорим, женщина родила ребенка не в браке. Потом продолжала жить с этим мужчиной, он не отрицал, что он – отец ребенка, и все вокруг это знали. А потом мать умерла, жизнь семьи опеку по определенным параметрам не устраивала, опека забрала ребенка, и отец оказался не задействован, поскольку был не вписан в документы.
А от местных специалистов в детдоме не требуют ничего дальше контактов, которые документально установлены. Если их нет, то…их и нет.
Но сейчас проблема постепенно начинает решаться. Многие алгоритмы, которые направлены на сохранение семьи, помимо семьи элементарной, сейчас разрабатываются, и, надеюсь, в недалеком будущем будут предложены специалистам разных ведомств.
Например, я вхожу в Рабочую группу «По соблюдению прав детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей» в Общественном совете при Уполномоченном по правам ребенка. На первом заседании в декабре 2016 года мы единогласно решили, что сейчас – самое важное – выработка алгоритма помощи семье и ребенку, оказавшимся в кризисной ситуации. В этом алгоритме должно быть учтено и раннее выявление неблагополучия и система помощи семье, включая технологию работы с родителями и ребенком после изъятия.
Как детдомовцы относятся к кровной семье?
— Давайте перейдем к вашему исследованию.
Александра Омельченко:
— Эту работу фонд «Дети наши» проводил при поддержке «Центра доказательного проектирования» при МГППУ и Фонда Тимченко.
В группу опроса попало сорок детей. Это были дети от двенадцати до семнадцати лет, они не были изъяты в раннем детстве, помнили о своей кровной семье и никогда не жили в замещающих. Мы специально искали такие чистые ситуации, чтобы воспоминания о семьях не путались, такое тоже бывает.
— То есть, вы работали с детьми, которых в кругах, близких к теме устройства, иногда называют «непристраиваемой категорией»?
— Ну, мы их так не называем, но подростки, действительно, входят в эту группу.
— Каковы были цели исследования?
— Цель исследования — получение целостной картины восприятия кровной семьи воспитанниками интернатных учреждений.
Самый главный вывод, к которому мы пришли, — дети сохраняют массу позитивных воспоминаний о жизни в кровной семье.
Конечно, эти воспоминания не могут быть свидетельством действительно благополучной жизни детей до попадания в детский дом. Но они достаточны для того, чтобы сделать вывод: жизнь воспитанников в кровных семьях — это не тот период, о котором они хотели бы только забыть. Интересно, что в чувствах к собственным родителям, мамам и папам, у детей преобладала радость.
Также выяснилось, что в воспитании детей, помимо родителей, принимало участие много родственников, и дети хотят продолжать с ними общаться.
Дети в своих рассказах упоминали и дядь, и теть, и крестных, и бабушек, и прабабушек. И значит, работа с кровной семьей должна подразумевать семью расширенную.
Не надо подростку врать
Александра Омельченко:
— Вопросы, связанные с отобранием и переводом в детдом, у детей вызывали такую реакцию…, такой порой плач, что в нескольких случаях исследование приходилось прерывать. Не однажды были зафиксированы и факты морального и даже физического насилия над детьми при изъятии.
Выяснилось, что нередко на этом этапе ребенок не получал внятных объяснений происходящего от органов опеки, часто ребенку просто врали: «Ты поедешь в больницу».
Родители тоже говорили ему про «мы тебя скоро заберем». А потом ребенок попадал в детдом, где ему никто ничего не объяснял.
При этом многие дети продолжали общаться с кровными родственниками по интернету или телефону. Но такое общение нуждается в контроле специалистов, как и та информация, которую ребенок о своей кровной семье получает. Потому что, например, ребенок может сбежать домой к кровной маме, а она – начать требовать от него денег.
— Получается, что само отобрание оказывается для ребенка большей травмой, чем предшествующие события в семье, которые для опеки кажутся столь ужасными, что ребенка надо отбирать?
Варвара Пензова:
— Да, ребенка вроде приезжают спасать, а он воспринимает это как ужас.
— А эта процедура специально рассчитана на внезапность? То есть, такая вот антитеррористическая операция по освобождению заложников?
Александра Омельченко:
— Мы говорили об этом с сотрудниками органов опеки. Они утверждают: «Если семью предупредить, они скроются и могут спрятать ребенка».
Сегодня рабочая группа при Уполномоченном по правам ребенка занимается прописанием рекомендаций к проведению процедуры отобрания. Рекомендовано проработать этот алгоритм отдельно и в первую очередь.
В новых разработках будет рекомендовано при поступившем сигнале о неблагополучии в семье сначала выехать и посмотреть на ситуацию. Потому что бывают наветы соседей, когда никакой угрозы для ребенка нет вообще. Бывает, что какая-то угроза для ребенка есть – например, бедность, но тогда семье надо просто оказать системную помощь.
И даже когда непосредственная угроза ребенку есть, очень важно действовать максимально безопасно для его психики.
Значение имеет и то, что говорить ребенку и то, как это говорить. Какие личные вещи взять. Возможно, стоит пригласить кого-то из близких, чтобы они проводили ребенка до больницы, куда его поместят.
И в любом случае отобрание ребенка из семьи не должно означать, что семья из его жизни вычеркивается, как это сейчас часто происходит.
— Насколько реально изменить ситуацию и со стороны опеки, и со стороны кровной семьи?
Александра Омельченко:
— Опеки – они тоже разные. Все зависит от руководителя и конкретных специалистов. Должна быть переформулирована сама задача:
Это не детей нужно забирать, когда уже ничего нельзя изменить, нужно помогать семьям на ранней стадии кризиса.
На суде по лишению родительских прав специалисты должны представить описание подробного плана помощи семье и описание комплекса конкретных услуг, которые были предложены семье, чтобы предотвратить ситуацию изъятия.
И даже после изъятия ребенка работа с семьей не должна заканчиваться, как сейчас это происходит.
В течение первой недели после изъятия должна состояться встреча мамы и ребенка, и обсужден план мероприятий, направленных на то, чтобы вернуть ребенка в семью.
К сожалению, сейчас у нас после отобрания ребенка работа с семьей прекращается. А ведь женщины, у которых ребенка отобрали, переживают сильный стресс, потерю, и у них тоже работают механизмы психологической защиты. Кто-то начинает пить и оказывается в еще более тяжелой ситуации, кто-то – быстро вновь забеременеет, и со временем придется отбирать уже этого ребенка.
Еще раз: нам нужна иная система сопровождения: вместо того, чтобы изымать детей, потом устраивать их в новые семьи и жить в режиме скрытого усыновления, нужно помогать кризисным семьям на раннем этапе, и тогда мы не получим такое количество детей в детском доме.
Что поможет детдомовцу создать свою семью?
— Насколько тот светлый образ семьи, который, как выясняется, есть у воспитанников детских учреждений, поможет им самим в дальнейшем создать свою семью?
Александра Омельченко:
— У нас были вопросы о том, какие черты своей кровной семьи дети хотели бы перенести в будущую собственную семью? Кто-то называл формальные признаки: «У меня будет такой же дом, я так же буду жить в деревне». Кто-то говорил про отношения: «В моей семье все будут относиться друг к другу так, как нас любила бабушка». Кто-то говорил о чертах характера, о талантах или: «Все получали высшее образование – и я получу». Конечно, нужна дополнительная работа психологов, чтобы закрепить эти положительные установки.
Были вещи, которые дети повторить бы не хотели. Например, то, что дети снова попадут в учреждение.
— Бывает, что, пытаясь переиграть сценарий родительской семьи, выпускники детдомов быстро создают собственные семьи – и не справляются. Какая-то помощь уже выпустившимся по вашим программам возможна?
Варвара Пензова:
— Проблему, когда бывший выпускник детдома сам попадает в поле зрения опеки как недобросовестный родитель, надо опять таки предотвращать не тогда, когда она уже случилась, а много раньше.
Для этого, как минимум, надо, чтобы выпустившиеся ребята вообще не пропадали с горизонта. К сожалению, детей, которые, выйдя из детдома, пропадают из поля зрения воспитателей, одноклассников, и их невозможно найти в соцсетях, — по нашему опыту больше половины. И вряд ли это потому, что у них все замечательно и прекрасно.
Для предотвращения таких ситуаций мы сейчас внедряем в Смоленской области проект индивидуального наставничества.
Ко взрослому наставнику, ставшему другом, не связанному с системой детских домов, ребенок сможет обратиться в трудной ситуации.
Потому что заставлять человека, вышедшего из детдома и вдохнувшего воздух свободы, ходить к психологу или на какие-то тренинги – немного поздно.
Рисунки Дмитрия Петрова
