Александра Славянская, глава благотворительного фонда «Плюс Р», который занимается помощью подросткам, в том числе с психиатрическими заболеваниями. Еще она уже 10 лет опекает заключенных за тяжелые преступления – переписывается, отправляет посылки, встречается с их семьями. Сейчас в переписке с Александрой находится 8 пожизненно заключенных. Большинство из них в тюрьму попали подростками.
– Если исключить серийных убийц и сумасшедших, очень большую долю пожизненных сидельцев у нас составляют люди, осужденные в возрасте 18-24 года. По сути, это те же «школьные стрелки», только убивали они в других местах.
Десять лет назад мне предложили взять под опеку человека, который пожизненно сидел в «Белом лебеде» (колония особого режима для осужденных пожизненно в Соликамске. – Ред.). Яков, мой первый подопечный, грабил людей и убил четверых человек. Когда его осудили, ему было 18.
Он родился в 1974 году, из многодетной семьи, жил в небольшом городке Хабаровского края. Когда он был совсем ребенком, в пожаре погибли его брат и отец, позже утонул еще один брат. После этого мама погрузилась в глубочайшую депрессию. Ребенок был брошен, а вокруг него разворачивались 90-е – дворовые банды и дикий капитализм.
В итоге подросток решил, что мать его не любит, мир его не принимает, но он должен быть выше этого. В это время как раз была мода на вестерны и фильмы со Сталлоне. Яков сколотил собственную банду, они отнимали у людей машины и убивали водителей.
Участники банды не прятались, поэтому поймали их быстро. Якова и одного из подельников приговорили к расстрелу. Позже они попали под мораторий на смертную казнь, и расстрел заменили пожизненным заключением.
У Якова и его подельников это был протест против мира в целом, мира, которых не принял участников и заслуживает уничтожения. На самом деле это такой вариант суицида – подсознательно молодые люди даже хотели, чтобы их поймали.
В западных работах, посвященных тем же «стрелкам», отмечается, что человек, идущий совершать массовое убийство, на самом деле всегда совершает самоубийство. Либо оно буквальное – человек готов к тому, что его убьют при задержании, либо символическое – ведь таким, как был до преступления, человек никогда не будет. То есть, шутинг – это всегда суицид. И всегда есть комплекс факторов, которые человека к этому подталкивают.
По моему опыту, основные причины, которые подталкивают человека к суициду, шутингу или другим демонстративным преступлениям
– семейное неблагополучие (психологическое или сексуальное насилие),
– отсутствие друзей, одиночество, отсутствие приоритетного взрослого,
– отсутствие возможности легально сбросить агрессию,
– стигматизированность психиатрии,
и подростковый кризис, когда подростку кажется, что «мир меня не принял, и этого не изменить».
Потенциальные шутеры ходят рядом с нами
– Всегда ли будущие преступники бывают жертвами травли?
– Совсем нет. Но у всех в жизни был момент, который стрелки воспринимают как глубокое психологическое неприятие.
У большинства из тех, кого я сейчас опекаю, были очень холодные отстраненные матери. Опять же, я не готова говорить, что все эти женщины виноваты – кто-то работал, кто-то болел, кто-то в свое время не хотел мальчика.
– Всегда ли преступников реально не любили? Или они были чрезмерно эмоционально чувствительны, и им так показалось?
– Могу сказать, большинство моих нынешних подопечных – люди 1970-х годов рождения. Это – не то поколение, которое можно обвинить в чрезмерной чувствительности.
Мама Якова до последних дней (а ей было за 80) 2 раза в год летала к нему на свидания. Конечно, она очень его любила. Но когда он был подростком, она одного за другим похоронила горячо любимого мужа, сына, а потом еще одного сына, которому было 15 лет. Кроме того, в 90-е она была вынуждена много работать, потому что осталась одна с тремя детьми. Понятно, что подростковая психика истолковала поведение мамы по-своему.
Когда я начала общаться с сокамерниками Якова, то обнаружила, что это – отнюдь не дети маргиналов. Например, вместе с ним сидит сын руководителя здравоохранения крупного российского города. Его отец до сих пор жив, я его видела и знаю эту семью. То есть, это не история про пьяниц или, наоборот, воров, одуревших от денег. Еще один сосед Якова – из профессорской семьи. То есть, эти люди росли вместе с нами, они рядом с нами ходят.
Интернет помогает или мешает кризисным подросткам?
– Одной из причин шутинга вы назвали одиночество. Разве Интернет не решает сейчас проблему отсутствия друзей? Теперь общаться можно по самым разным каналам, хоть между континентами, можно искать группы по интересам.
– Человеку в подростковом возрасте нужны не столько друзья, сколько значимый взрослый – некий камертон нравственных ценностей. Это может быть не только мама, но учитель, тренер. Если такого взрослого нет, то молодой человек, как тростник на ветру, очень подвержен влиянию.
Яков искал, к кому прислониться, и нашёл для себя героев вестернов, к которым морально присоединился. На самом деле этот выбор был совершенно случайный. Может быть, если бы в это время мимо прошел добрый дяденька-милиционер, сейчас Яков был бы полковником.
То же самое происходит в Интернете – выбор групп, в которые может попасть подросток, – совершенно рандомный. Это может быть прекрасная лояльная группа поддержки людей с профильным диагнозом, которая в итоге выведет подростка на нужный путь. Но точно так же подросток может попасть к скинхедам, к наци или в клуб самоубийц.
Правда, переоценивать разрушительное воздействие интернета тоже не нужно. Проблема отнюдь не в том, что сообщества «синих китов» – это чуть ли не террористы, которым невозможно сопротивляться. Проблема в том, что в такие клубы попадают травмированные подростки, у которых нет легальных способов решать свои проблемы.
– Иными словами, интернет облегчает общение только людям с устоявшимися ориентирами. Если я точно знаю свой запрос – я найду и специалистов, и информацию, и поддержку. А если я – подросток, которого мотает, как кленовый лист на ветру, Интернет только расширяет количество куч мусора, к которым меня может прибить. Так?
– Интернет в его нынешнем виде – да. Например, мы в фонде в последнее время работаем над тем, чтобы создать в интернете альтернативные ресурсы, которые травмированным подросткам будет легко найти. Недавно, мы делали фокус-группу о том, как ищут помощь подростки, оказавшиеся в кризисной ситуации.
Количество насильственных преступлений вроде шутинга, совершаемых подростками, в России растёт колоссальными темпами. А по подростковым суицидам мы давно и прочно находимся на первом месте в Европе и одном из первых мест в мире. При этом у нас есть огромное количество «горячих линий», помогающих ресурсов – и они не работают.
Оказалось, что подростки вообще не ищут телефоны горячих линий – они ищут ответ на свой вопрос. То есть, запрос подростка выглядит так: «Несчастная любовь. Что мне делать?» Или: «Я думаю о суициде. Что мне делать?»
Естественно, все это пролетает мимо всяких «телефон горячей линии».
Когда мы смотрели, что и как подростки ищут в интернете, у нас было несколько фокус-групп по 8 человек. И 6 из 8 человек заявило нам, что они искали специальные мобильные приложения.
«Ну, есть же приложения против насилия. Нажал кнопку – и оно автоматически вызвало полицию. Должно же быть что-то похожее на случай, если я захочу наложить на себя руки». А ничего подобного нет.
К сожалению, помощь подросткам в нашей стране вообще мало кому интересна. Например, недавно наш фонд обратился к молодёжным маркам одежды с просьбой разместить в магазинах информацию о помогающих ресурсах. И нам все отказали, кроме «H&M», который ещё думает. То есть, производителям нужны только деньги аудитории, остальное – не их проблемы.
Подростки агрессивны – это нормально?
– Почему в подростковом возрасте возникает проблема «легальным образом выбросить агрессию»? Агрессия подростка – это вообще нормально?
– Для подростка в принципе очень актуальна тема смерти – ведь, по сути, в подростке умирает ребенок и рождается взрослый человек. Это – очень мощный эмоциональный слом. Кроме того, юношеский возраст – очень бурная гормональная история.
Кроме того, юность – это очень активный поиск себя в социуме, и агрессия – один из способов самопрезентации и самоутверждения. Многие подростки, особенно мальчики, у которых в этот момент происходит тестостероновый выплеск, становятся агрессивными.
Кроме того, в отличие от ребенка, который выдаёт эмоции, не осознавая их, подросток начинает осознавать: «я люблю», «я ненавижу», «я боюсь». Ему очень важно иметь возможность куда-то это выплеснуть. В школе это невозможно, у нас нет практически никаких программ, обучающих ребенка коммуникации.
То есть, у нас в школе ребенку дают очень много информации, которая ему не нужна, но там не объясняют, как строить общение, как вести себя в компании, что такое лидерство, в каких случаях надо подчиняться, как эффективно выстроить свои границы.
Если мы посмотрим западные школьные программы, там этому уделяется порядка 30% учебного времени. У нас про это не говорит вообще никто.
В итоге подросток не понимает, что ему делать с этой агрессией. Есть те, кто находят какой-то выход сами, некоторым помогает то, что они с детства занимаются спортом или боевыми искусствами – тогда агрессия уходит в спорт, происходит сублимация. Но многие не знают, куда себя приложить. И, по идее, школьные психологи, какие-то кураторы должны предоставить ребенку возможность об этом поговорить и куда-то выбросить агрессию. Но сейчас ничего этого нет.
– По-моему, советские методички по работе с молодёжью, предписывавшие устраивать спортивные соревнования и сборы металлолома, знали о подростковой агрессии гораздо больше.
– Совершенно верно. Ребенок должен быть постоянно занят, чем больше он занят, тем лучше для него. То есть, в СССР была начальная военная подготовка, где ребенок мог взять в руки автомат и пострелять по мишени под присмотром инструктора, мог пробежать кросс по спортивному ориентированию и почувствовать себя разведчиком. Агрессия выплескивалась в игру, отыгрывалась.
Сейчас дети играют в компьютерные игры, но компьютерная игра плоха тем, что даёт эмоциональный заряд, когда ты чувствуешь себя кем-то. Но возможности выплеснуть энергию в тело, чтобы изменился гормональный фон, она не даёт.
– То есть, беда компьютерных игр – не в том, что там много стреляют, а в том, что ребенок при этом не отжимается?
– Если говорить в шутку, то, в общем, да. Отыграть агрессию – совершенно нормальная история, но в этот процесс должны быть включены все системы организма – и эмоции, и тело.
– То есть, от спонтанных выплесков в виде шутинга мы не избавимся, пока не появятся способы выплёскивать агрессию как-то легально?
– У нас есть очень плохая реакция: «Какой кошмар, мальчики дерутся!» На самом деле, лет до двадцати мальчик должен драться, только ему надо делать это в рамках спортивной секции, а не на улице.
«Ты чо, больной?»
– Ещё один момент – очень важна дестигматизация психиатрических диагнозов. Многие из совершивших преступление понимали: «со мной происходит что-то не то», «я – не тот человек, каким был раньше». Но никому не приходит в голову пойти к психологу или психиатру.
Более того, в маленьких городках пойти к психиатру – это пятно на всю жизнь, пойти к психологу – почти то же самое, потому что «ты чо, больной?» До тех пор, пока ситуация не изменится, мы будем иметь то, что имеем.
– А подростки пойдут к психиатру? «С моей головой что-то не так» и «пойти к психиатру» – это все-таки разные идеи.
– С языка сняли. Должна быть выстроена система занятости ребенка в школе и внимания к его психологическому состоянию. Но для этого нам нужен не школьный психолог с зарплатой 20 тыс. рублей, который пошел в школу просто потому, что никуда больше не брали, а нормальный специалист. Еще нужна система консультаций и нормальная связь с системой психиатрической помощи.
То есть, специалист увидел, что с ребенком что-то не то, и порекомендовал ему либо что-то почитать, либо сходить на определенный ресурс. Школьный специалист поговорил с родителями, попытался понять, что происходит и дальше задействовал либо психиатра, либо органы опеки, если источник ситуации – семейное неблагополучие (а ситуации бывают вплоть до сексуального насилия в семье).
Все это требует, во-первых, совершенно другой подготовки школьных психологов. К сожалению, недавно я разговаривала с одной юной представительницей этой профессии. Выслушала фразу: «Мы раз в год всех тестируем, и сразу видно, кто склонен к суициду, а кто нет». То есть, идея, что через месяц после тестирования у ребенка может случиться несчастная любовь, от которой он выйдет из окна, девочке в голову не пришла.
Сейчас наш фонд продвигает идею, чтобы при комплексной застройке микрорайонов, сооружали также пространства для общения подростков. Потому что сейчас строители учитывают интересы всех – тех, кому нужны поликлиники, детские сады, школы, – но вот подросткам пообщаться и поговорить с тем же психологом в новых районах просто негде. То есть, подростку должно быть просто куда прийти в своём районе.
– Какие формы работы нас вообще спасут? Ведь подросток не на всякое мероприятие еще и пойдет.
– Думаю, это могут быть специально организованные пространства свободного общения в каждом районе. Просто место, куда подросток приходит не потому, что его тут воспитывают, а потому, что ему здесь хорошо.
«А вот в том углу, я знаю, сидит психолог. Я его здесь периодически вижу, он – классный чувак, я ему доверяю, пойду-ка я с ним поговорю». Потому что психологи в школах еще и воспринимаются как часть школьной системы.
Возвращаясь к советской системе, я не считаю, что она была идеальной, но в школе были люди, не связанные с директором – был вожатый, или у нас, например, был турклуб. То есть, было какое-то неформальное пространство общения, в котором многие свои вопросы можно было решить.
Градообразующее предприятие – тюрьма
– А что делать с «ощущением невозможности изменить мир»? Это элемент подросткового кризиса, когда подросток думает: «Мир меня не принял, пойду взорву его». Что тут изменишь?
– К сожалению, это ощущение стопроцентно соответствует реальности маленьких российских городков. Сейчас я вернулась из городка Эльбан, где вместе с Нютой Федермессер в составе группы «Общероссийского народного фронта» мы посещали местную тюрьму.
То есть, 60 км до Комсомольска-на-Амуре, поселок городского типа, из работающих предприятий – тюрьма для пожизненно заключенных, ПНИ и какой-то маленький заводик, который то работает, то нет.
Представьте себе человека пятнадцати лет из поселения, где градообразующие предприятия – тюрьма и психушка. Если у него какой-то конфликт со сверстниками, если его не принимают в школе – ему просто некуда деться.
То есть, в Москве человек постоянно видит вокруг знакомых с разным опытом, людей на хороших машинах – у него есть перед глазами чужой положительный опыт, и, даже если в его жизни все бывает негладко, у него есть основания думать, что это не всегда будет так. Когда ты живешь в маленьком городке, подростковый кризис усугубляется тем, что вырваться из окружающей чернухи реально непросто.
К сожалению, такие места – часть человеческой жизни. Остаётся надеяться, что по мере подъема экономики, лет через тридцать что-то постепенно поменяется.
Много-много молодежных организаций
– И всё же, если большинство заключённых, которых вы опекаете, – люди из благополучных кругов, где происходит сбой?
– Сбой происходит в семье, и беда случается, если он не компенсируется другими факторами. То есть, что-то случилось в семье, но это не скомпенсировали ни окружение, ни школа. Еще есть некоторое несчастное стечение обстоятельств и особенности личности – все-таки взять в руки винтовку и пойти с ней на большую дорогу способен не каждый.
Так что да, потенциальные шутеры среди нас. Мы никогда не сможем свести их число к нулю. Но мы можем минимизировать их количество, выстроив систему помощи и систему своевременного выявления. Сложность в том, что это должна быть именно система. Простые меры вроде «вернуть смертную казнь», «запретить продажу оружия» или, наоборот, «разрешить всем приобретать оружие», – проблемы не решат. Это длительная системная работа.
– Если детям нужны приоритетные взрослые, это что же – нам придется возрождать пионерскую организацию?
– Если убрать из нее идеологию и формализм, то да. Нам нужно много-много самых разных молодежных организаций.
