Побеждая смерть

Может ли не угнетать человека осознание конечности земного пути? И как, преодолевая страх смерти, определить для себя смысл своей жизни? Об этом – дискуссия в «Литературной газете» № 6

Вырваться из хаоса. Может ли не угнетать мысль о неизбежном конце?
Иду на станцию Переделкино. Подхожу к крутому спуску – внизу узкая речка Сетунь, незамерзающая зимой, и горбатый мостик через неё. А здесь, у начала спуска, прилепился джип Чероки с затемнёнными стёклами. Двигатель не выключен, приглушённо урчит. Рядом топчет подтаивающий снежок квадратный человек с непокрытой, наголо стриженой головой безукоризненно правильной формы – напоминает пушечное ядро. Курит, поглядывая вниз, к мостику, кого-то ждёт.

Там, слева от мостика, под старыми вязами, стоит часовня (построена, как мне сказали, на частные пожертвования). Срублена она в конце 90-х из ошкуренных брёвен в старорусском стиле, покрыта дранкой, и – крест на небольшом куполе.

Спускаюсь к ней по раскисающей тропинке. Останавливаюсь. Сколько раз проходил мимо, окна её были темны, а сейчас светятся. Решил полюбопытствовать. Поднимаюсь на затейливое крыльцо с резными перилами. Тереблю дверь. Она закрыта изнутри на расхлябанный крючок, дребезжит. Хотел было уходить, спускаюсь по ступенькам и слышу – дверь распахнулась. Окликают вслед:
– Чего надо?
– Посмотреть.
– Нельзя, занято.
Но тут за спиной отворившего появился кто-то, негромко сказал ему:
– Пусти. Это тебе не ресторан.
И я вернулся.

Там горели свечи, много свечей у иконостаса, и толпилось несколько человек. Тот, что распорядился пустить, стоял впереди всех, скороговоркой читал по бумажке имена, только имена, без фамилий. Все имена были мужские, их было десятка два. Затем так же по бумажке он стал читать молитву – за упокой, а в паузах размашисто крестился. Остальные тоже крестились, но неумело и неуверенно, искоса поглядывая на читавшего.

Одеты они были в спортивные куртки, стрижены наголо, их широкие спины и сизые затылки в складках выдавали людей физически крепких.

От их шумного дыхания огоньки свечей пугливо колебались, бросая блики на позолоту икон. И я вдруг догадался, что здесь происходит. Люди, живущие «по понятиям» и ещё в 90-х объединившиеся в бригады и группы, враждовавшие друг с другом за право контролировать чей-то бизнес, сейчас, здесь приобщаются к церкви. Пытаются хоть как-то зацепиться «за жизнь вечную», зная, сколь недолговечно и хрупко их собственное земное существование. Они давно легализовались как охранные структуры, но их радикальные услуги (свидетельствует криминальная хроника) всё ещё востребованы в возникающем время от времени переделе собственности.

Я не стал мешать церемонии, тихо вышел. И уже на горбатом мостике через Сетунь оглянулся. Вверху, у спуска к часовне, маячил всё тот же джип с глухо работающим двигателем, и топтался возле него скучающий человек с сигаретой.

А по дороге на станцию вспомнилась мне командировка в город Мариинск Кемеровской области – в конце 90-х. Там парень-сибиряк 28 лет, широколицый медлительный ремонтник железнодорожных путей, рассказал мне, почему стал регулярно ходить в церковь.

Вернувшись после срочной из армии, он устроился в бизнес-структуру, где стал невольным свидетелем жуткой расправы: за одну минуту очередью из автомата на пол офиса были скошены трое молодых людей, скончавшихся тут же, в лужах собственной крови. Но эти трое незадолго до своего последнего дня тоже положили на пол (кого – насмерть, кого – покалечили) нескольких своих конкурентов, поэтому вроде бы жалеть их особенно не стоило.

Но мой собеседник всех их хорошо знал, детство его прошло с ними на одной улице, и их гибель так потрясла его, что он долгое время не мог понять, зачем все эти житейские страсти, это соперничество, эта ненависть, если всё заканчивается кровью, моргом и горсткой пепла после кремации. Зачем?..

С этим вопросом он пришёл в церковь (точнее – его привела туда девушка, ставшая потом ему женой). И стал ходить постоянно.

– Мне там спокойно, – признался он. – Я знаю, что умру, может, даже – завтра или, допустим, сегодня ночью. И мне не страшно. Потому что тут я готовлюсь к другой жизни, и та, другая, будет зависеть от того, что я делаю здесь – плохого или хорошего… Стараюсь делать только хорошее…

Он говорил не торопясь, сцепив на столе узловато-крупные, мосластые руки, и по его лицу и задумчивому взгляду было видно, что ему в конце концов удалось вырвать себя из бессмысленного, жестокого, кровавого хаоса, в котором он несколько лет назад оказался.

В храме у него есть духовник, которому можно рассказать всё, что ложится тенью на душу, и всякий раз после такого разговора и он сам, и всё вокруг ему кажутся другими. Гораздо лучше, чем до исповеди.
Объяснить такое превращение он не может.

Я всё чаще вспоминаю встречу с этим парнем и его историю и всякий раз думаю: а ведь, судя по всему, он нашёл правильное для себя решение, придя в церковь. Как иначе он мог изжить в себе страх смерти?!

Но каково тем, кто к вере не пришёл? Каково всем атеистам, не способным в силу воспитания прийти к вере? Осознание неизбежного конца, я думаю, не может не угнетать их. Что делать им, особенно в преклонные годы, когда близящийся уход из жизни парализует волю, иссушает душу, гнетёт сердце?

Иван ШЕКСНИН, Московская область

Выбираю жизнь
Вопреки распространённому мнению человек вовсе не боится смерти. В отношении смерти он бессознательно руководствуется максимой Эпикура: «Пока есть я – смерти нет. Когда придёт смерть – не будет меня».

Человек боится не смерти, а мучительного перехода к ней, известного как «процесс умирания»: боится болезней, которые станут его терзать, боится физиологического распада, беспомощности, умственной и физической деградации. Это чисто биологический страх. Если бы смерть была подобна хлопку, после которого человек бы безболезненно исчезал, отношение к ней было бы гораздо спокойнее.

Скорее всего, так и произойдёт. Уже сейчас понятно, что медицина в ближайшем будущем окажется способной купировать самые неприятные стороны физического угасания. Человек будет встречать смерть в ясном рассудке, не испытывая мучений, патологически искажающих его облик. И так же понятно, что эвтаназия, сознательное прекращение жизни, сколько бы дискуссий вокруг неё ни велось, станет обычной практикой современного социального бытия.

Вся история человечества – это борьба за освобождение личности, обретение ею всё большего количества прав и свобод. Человек последовательно освобождался от тирании общества, указывавшего, как жить, от тирании идеологии, от тирании религии. Сейчас он освобождается и от физиологической тирании смерти, и это будет одним из принципиальных завоеваний культуры.

Человек имеет право на лёгкую смерть.
Таков, на мой взгляд, социально-биологический аспект проблемы. Однако у данной темы есть ещё и отчётливая метафизическая составляющая. Связана она с тем, что сознание человека, видимо, даже в принципе не способно выразить «чистое небытие», предельное несуществование, каковым является смерть. В этом смысле смерть подобна дао древнекитайской философии. Дао невозможно определить. Оно не имеет и не может иметь никаких внятных характеристик. Если про дао можно что-то сказать, значит, это уже не дао.

Точно так же обстоит дело со смертью. Это даже не «слепое ничто» – тёмное и пустое пространство, лишённое какой-либо зримой предметности. Ничто есть ничто – любой его адекват будет мнимым. Так вот, в попытке постичь то, что непостижимо, в попытке всё же представить то, чего представить нельзя, человек создаёт метафорический образ смерти – образ загробного мира, обладающего, естественно, нечеловеческими чертами. В культуре христианской религии – это ад, в светской культуре – мрак, населённый отвратительными чудовищами. Живопись и кинематограф поставляют нам очень впечатляющие образцы этого мира.

Человек боится вовсе не смерти. Он боится чудовищ, которые ждут его «на той стороне». Он боится ирреального нечеловеческого пейзажа, непрерывного ужаса, в котором будет вынужден пребывать.

Вера обращена именно к этому страху. Она даёт пациенту плацебо – сладкую пустую таблетку, не содержащую никаких лекарственных средств, но обещающую тем не менее гарантированное исцеление. Вера говорит человеку: произнеси такие-то магические слова, сделай такой-то магический жест рукой, и тебе сразу же станет легче. Причём таблетка яркая, крупная, что, как известно, усиливает психотерапевтическое воздействие, и на ней стоит лейбл всемирно известной корпорации «Христианство», которому доверяют миллионы людей.

Ничего удивительного, что человеку действительно становится легче. Вера успешно борется с теми фантомами, которые сама же и порождает. Сначала запугивает человека ужасом, якобы надвигающимся из темноты, а потом предлагает ему чудодейственное лекарство.

Атеист перед лицом смерти чувствует себя намного увереннее. Над ним не властны кошмарные фантомы небытия. Он твёрдо знает: жизнь имеет свои физические пределы, и за эти пределы не может выйти ничто. Ни то, что мы называем «реальным миром», ни то, что верующие определяют как «мир иной». Бояться нечего. Загробный ужас не нависает над нами как дамоклов меч.

В этом, на мой взгляд, и заключается величайшее преимущество разума. Для верующего человека земная жизнь особого значения не имеет. Она только прах по сравнению с жизнью вечной. Над миром властвует смерть: всё скоротечное земное существование есть лишь подготовка к будущему великому инобытию.

Для атеиста, напротив, высшей ценностью является именно жизнь. Она заполняет собою всё, практически не оставляя места для смерти. Смерть, разумеется, и в этом случае неизбежна, но при свете разума она уже не представляет собой метафизический абсолют, властвующий над миром. Она занимает более скромное место: некий фон, загрунтовка, бэкграунд истинного бытия, на котором отчётливее проступают оттенки жизни.

Вот в чём принципиальная разница. Не жизнь есть фон для смерти, которая объемлет собою всё, а смерть есть фон для жизни, которая всегда выше, чем смерть. Мы живём не для того, чтобы умирать – в какие бы утешительные слова ни облекался этот процесс. Мы живём, чтобы жить, продолжая тем самым историю человеческого бытия.

Вера – это отчаяние, примирение с тем, чего превозмочь нельзя. Разум – это самостояние человека в мире, который таков, каков есть.

Каждый сам решает, кем быть: рабом божьим, прячущимся от жизни в смерть, или свободным независимым человеком, делающим выбор между жизнью и смертью.
Лично я выбираю жизнь.

Андрей СТОЛЯРОВ, Санкт-Петербург

Шаг к бессмертию
Существует главный вопрос в жизни каждого человека – это её смысл. Рано или поздно каждый человек вопрошает: «Зачем всё это (работа, учёба, творчество), если всё равно умрёшь?» Позади нас бесконечность, впереди – тоже бесконечность. Между ними – краткий всплеск мимолётного существования.

В вопросе о смысле жизни мимо факта смерти не пройдёшь. К смерти (даже животных!) невозможно привыкнуть, каждый раз её беспощадный в своей неотвратимости факт потрясает. Человеческое общество живёт дольше индивидуумов, но тоже, очень вероятно, в ограниченном времени.

Часто сталкиваясь с предельными вопросами бытия, человек теряется в неопределённых догадках. Точные науки либо молчат, либо обрушивают на него очередные сенсации, которые вскоре забываются; философия и религия говорят слишком образно. Опытных, проверяемых данных нет («оттуда никто не возвращался»), а мистические прозрения отдельных одарённых личностей уникальны и не убедительны для большинства.

Вместе с тем успокоиться человек не может, так как в нём есть семя вечности, или, если хотите, атом вечности. Все религии говорят о том, что жизнь человека не прекращается полностью с его физической смертью. Для светских людей – это психологическая иллюзия, а для людей верующих – это реальность.

Когда-то человек был не только потенциально, но и актуально бессмертным – в раю. Глубинная память об этом живёт в любом человеке. Ведь грехопадение, согласно библейской традиции, и породило смерть, которая представляет собой разлучение души с телом. Умом человек понимает, что когда-нибудь умрёт, но в то же время ему интуитивно (и не напрасно!) кажется, что по большому счёту именно с ним этого не случится. Дети, например, вообще не боятся смерти.

И настоящий ужас перед бренностью жизни появился в человеческом сознании далеко не сразу. Это стало возможным лишь при развитии (причём в значительной степени благодаря христианству) персоналистического самосознания. В мироощущении людей стали всё больше укореняться представления о вечности и бесконечности. Ничто конечное, временное уже не может удовлетворить человека.

Линейное, необратимое время, порождённое христианством, не имеет ничего общего с круговоротом языческого «вечного возвращения». Примитивно натуралистическое объяснение нормальности, естественности физической смерти через всеобщий природный круговорот рождений и умираний перестаёт утешать. Разговоры о великих свершениях, якобы сохраняющихся в памяти благодарных потомков, начинают казаться жалким лепетом. Подавляющее большинство когда-либо живших людей сейчас прочно забыто. Однако человек как бы уже вкусил вечности, и в его душе нарастает тревога: «Не теряю ли я что-то очень важное?»

Связь между конечным и бесконечным, которая так мучает нас, устанавливает только вера. Основным вопросом любой религии так или иначе является преодоление смерти. Издавна в человечестве существует глубинная интуиция, что с физической смертью жизнь души вовсе не завершается.

Современный обезбоженный человек всеми силами старается не думать о смерти, он упорно избегает даже мысли о том, что его земное существование когда-нибудь прекратится. И лишь в предельных, как их определяют философы, «пороговых состояниях» (например, на отпевании близких ему людей) он начинает вынужденно производить переоценку ценностей, как это, скажем, произошло в очерке, послужившем предметом нашей полемики.

В христианстве вопрос о преодолении смерти решается в радикальной форме. Неслучайно Гегель назвал христианство «абсолютной религией». Огненные слова Христа «Верующий в Меня, если и умрёт, оживёт» (Ин. 11,25), апостола Павла: «Не все мы умрём, но все изменимся» (1Кор. 15,51), Иоанна Златоуста: «Никто же да не боится смерти, так как смерть Христа нас освободила. Воскрес Христос и жизнь жительствует» – продолжают тревожить сердца людей, побуждают читать, перечитывать, понимать Евангелие.

Смерть, как и рождение, есть некое прикосновение к вечности. Православные подвижники, которые являются примером для нас, ощущали удивительный восторг от приближения смерти. Тайна христианства – это тайна одухотворённого тела, вырывающегося из цепи природного круговорота. Как говорится в одном богослужебном тексте: «Благодарим Тебя за то, что Ты привёл нас из небытия в бытие».

Вечность ощущается христианином не как то, что может иметь место когда-то в будущем, но – здесь и сейчас. Вечность нельзя приобрести, в ней можно только быть. Смерть может быть побеждена ещё до наступления физической смерти. И путь к этому только один: быть в Истине, точнее говоря, в воплощённой Истине – Иисусе Христе.

Истину недостаточно знать, в ней нужно пребывать постоянно. Ибо истина в христианстве – бытийствует. Она представлена в форме не ЧТО, а КТО. Умирающий христианин не просто умирает согласно биологическим законам, он преодолевает их, умирая во Христе, чая будущего воскресения с Ним.

Острый персонализм христианства, серьёзное отношение его к телесности придают ему такой же остро экзистенциальный характер и делают его особенно близким современному человеку. Причём христианство свидетельствует не только о воскресении человека во плоти, но и о посмертной его участи, о его судьбе в вечности.
А эта судьба, в свою очередь, определяется не только мировоззрением человека, но и его делами. «Со страхом и трепетом совершайте своё спасение», – говорит апостол Павел (Фил. 2,12).
С атеистическим нулём в голове умирать трудно.

Игумен ВЕНИАМИН (Новик), Санкт-Петербург

Побеждая смерть
Меня покоробила, вывела из душевного равновесия первая же сентенция Андрея Столярова о том, что «вопреки распространённому мнению человек вовсе не боится смерти». Извините, как врач, буду резок. За многие годы работы на «скорой» я видел много смертей и ответственно заявляю: подавляющее большинство людей, сталкиваясь со смертью, испытывают страх и ужас перед ней. И уж, конечно, мнение А. Столярова о том, что «Атеист перед лицом смерти чувствует себя намного увереннее», просто нелепо.

Мне никогда не забыть, как однажды по вызову наша бригада приехала к пожилому священнику, которого свалил инфаркт. Он лежал на кровати в тёмно-синем подряснике с небольшим крестом в руках. Объективные данные говорили о кардиогенном шоке. Давление крайне низкое. Больной был бледен, с холодным липким потом, сильнейшими болями. При этом внешне не просто спокоен, а АБСОЛЮТНО спокоен и невозмутим.

И в этом спокойствии не было никакой натяжки, никакой фальши. Мало того. Меня поразил первый же заданный им вопрос. Он спросил: «Много вызовов? Вы, наверное, ещё и не обедали?» И обращаясь к своей жене, продолжил: «Маша, собери им что-нибудь покушать». Далее пока мы снимали кардиограмму, вводили наркотики, ставили капельницу, вызывали «на себя» специализированную реанимационную бригаду, он интересовался, где мы живём, долго ли добираемся до работы. Спросил слабым голосом, сколько у нас с фельдшером детей и сколько им лет.

Он беспокоился о нас, интересовался нами, не выказывая и капли страха, пока мы проводили свои манипуляции, пытаясь облегчить его страдания. Он видел наши озабоченные лица, плачущую жену, слышал, как при вызове специализированной бригады звучало слово «инфаркт». Он понимал, что с ним происходит. Я был потрясён таким самообладанием.

Через пять минут его не стало.

Странное, не покидающее до настоящего времени чувство вызвала во мне эта смерть. Потому что чаще всего всё бывает вовсе не так. Страх парализует волю больных. Они думают только о себе и своём состоянии, прислушиваются к изменениям в организме, до последнего вздоха цепляются за малейшую возможность жить. Всё что угодно, но лишь бы жить.

В квартирах, где нет места иконам и крестам, но зато есть плазменная панель во всю стену, где в передней просят надеть целлофановые бахилы, несмотря на тяжёлое состояние больного, вообще, бывает, разыгрываются «истерики последней минуты». Со стонами, метанием по постели, хватанием за руки, заглядыванием в глаза, беспрестанным переспрашиванием о своём положении и его прогнозе с целью поймать во взгляде врача, его голосе, словах хоть какую-то призрачную надежду на чудо исцеления.

Такие больные перед впадением в бессознательное, предагональное состояние просто «измочаливают» родных и окружающих своим страхом. Медики чувствуют себя после такого неудачного исхода обессиленными. Но не потому, что не смогли оказать помощь в полном объёме и спасти пациента. Опустошённость и потерянность испытываешь оттого, что смерть здесь победила человека.

К слову сказать, точно такие же «побеждённые» страхом больные встречаются там, где все стены увешаны иконами, столы завалены религиозной литературой, везде сумеречно мерцают лампады, а больные вместо прописанных врачами лекарств пьют только святую воду, многие литры которой в разной таре можно увидеть повсюду в квартире.

А вот после смерти того священника до сих пор, как ни странно, во мне живёт чувство тихой радости. Там смерть не одержала победу. И когда я «прокручиваю» в памяти 2–3 подобных случая из моей практики, сам собой возникает вопрос: «Смерть, где твоё жало?»

Конечно, объяснить свои чувства А. Столярову, который воспевает в своей статье «величайшее преимущество разума», я, наверное, не смогу. Он же считает, что «мы живём не для того, чтобы умирать», а «вера – это отчаяние, примирение с тем, что превозмочь нельзя». Но, во-первых, вера – это вовсе не то, чем считает её А. Столяров. И если он считает веру отчаянием, то пусть для него так и будет. И во-вторых. Приведённый пример из жизни говорит о том, что неизбежное, хоть и изредка, превозмочь всё же можно. Не знаю, превозмог ли тот священник саму смерть, но страх смерти по своей вере он превозмог.

Отдельно хотел бы остановиться на утверждении А. Столярова, что «человек имеет право на лёгкую смерть». Автор восхищается эвтаназией и ведёт речь о так называемом лёгком уходе, то есть прекращении жизни путём, например, смертельной дозы снотворного препарата. Так следует понимать его слова о купировании медициной «самых неприятных сторон физического угасания». Ну так что ж медлить, набирайте штат (охотники найдутся), закупайте оборудование, нечто в виде переносной газовой камеры, и – вперёд! Но только нас, врачей, оставьте в покое!

Ещё основоположник реаниматологии В. Неговский говорил, что существует принципиальная разница между действиями врача, не продлевающего ненужных страданий человека (например, при смерти мозга), и попыткой сократить время, в течение которого организм может бороться за своё существование. Мы присягали бороться со смертью, а не помогать ей, беря на себя функцию палача.

Георгий ЕГОРОВ, врач «Скорой помощи»