В конце девяностых моя семья купила дом в глухом углу Тверской области. Дом продавала последняя наследница некогда большой многодетной семьи. Женщина показывала нам дом, не скрывая отвращения к своему нищему деревенскому детству. Получив у нотариуса десяток заветных зеленых бумажек, она в тот же день села на поезд и уехала в Минск, где проживала с мужем.
Наследница оставила в доме все – фотографии родных, себя маленькой, свои игрушки, письма, альбомы, рисунки, тетради, елочные шары. Она оставила нам, чужим людям, свое ненавистное детство.
Для меня, двадцатилетней, этот случай стал прививкой. Прививкой от забвения.
Начались поездки по русским деревням. Расспросы, записи, посиделки за рюмкой, долгие вечера, дни и недели. Люди, их истории – сначала с блокнотом, потом с камерой.
Бесконечная череда мертвых и полумертвых поселений. Хлопающие пустыми ставнями дома, молчаливо хранящие семейные саги, пожелтевшие фотографии, а иногда и плотные, слипшиеся в единую почти массу негативы, на которых неизвестные фотографы запечатлевали мгновения ушедшей в небытие жизни.
Русский Китеж-град – эта банальная аналогия стала преследовать меня в моих странствиях. Возможно ли хоть на мгновение поднять его со дна, чтобы забрать и сохранить визуальное наследие? Чтобы увидеть ту реальность глазами самих жителей?
Оказалось, что да.
Совега
Совега – некогда живой, очень живой куст деревень в самом дальнем северо-западном углу Костромской области. Отсюда видны огни газопровода в соседней Вологодской, попасть в которую из Совеги можно только по охотничьим болотистым тропам, а на машине – в объезд через Солигалич, и то по зимнику.
На пустых холмах еще до начала шестидесятых стояло несколько десятков мельниц, сюда летали вертолеты, работали колхозные школа, интернат, детсады, столовые.
Сейчас этот анклав-изолят из 13 деревень – словно киношный Сайлент Хилл. Из двух с половиной тысяч жителей остались, дай Бог, пятьдесят, и все пред- и пенсионного возраста.
Ветер хлопает пустыми ставнями заброшенных домов. По заросшей дороге летает газетный обрывок из 1974 года. Заброшены целые деревни. Какие полностью, а где горит одно-два окошка, то ли занявший пустой дом охотник, то ли зажившаяся на этом свете баба Катя, разговаривающая с котом и телевизором.
Пленки фотографа Филаретыча
Музей Совеги в Прокошеве, пожалуй, самый трогательный и теплый из всех деревенских музеев, что я видела. Бережно собранные свидетельства жизни, потрепанные ученические тетрадки с сочинениями о родном крае, акт позапрошлого века о разделе земли, рукописный словарь диалектных словечек, где грязь – это грязь, а хруна и песьяк – болезни, и, конечно же, фотографии.
В них, в этих желтых, гнутых и ломаных карточках – память заповедного окруженного лесами болотного края, практически острова, из которого только одна дорога – на Солигалич.
Еще с первого моего посещения музея я задумалась: где-то же должны быть пленки, с которых напечатаны карточки, и напечатаны они явно местным фотографом, как правило, школьным учителем.
Так и оказалось. Римма Чистякова, бывшая глава поселения, указала мне на заброшенный дом с провалившейся крышей. Учитель рисования и физики Александр Филаретович Дудин много лет снимал жизнь совеган.
«Посмотри, там на повети, если залезешь, может, что-то и найдешь. Фотографировал-то он много».
Я залезла. Тысячу раз виденная мною картина брошенного деревенского дома. Снятые полы, пустые дверные проемы. Одинокие сапоги, костыль, бутылки, лекарства. И вдруг чехол от «Зоркого». Рядом – реле и одна мутная пленка.
Потянула, из вороха соломы показалась еще одна. Я заволновалась, сняла куртку, успокоила дыхание. Развернула. Слипшаяся эмульсия. Лица. Старики, пионерки в черных фартуках, какой-то субботник или сход. Кепки, треухи, даже шляпы. 1960–1970-е годы.
Сердце стучит, стало жарко даже без куртки. Опомнилась через два часа.
Я переворошила всю поветь. Нашла 17 пленок (три не сохранились совсем), пакетики с реактивами, коробки от пленок, письма.
Вылезла на свет Божий. Мимо идет женщина:
– Что это вы там делаете?
– Знаете, кажется, я только что спасла кусочек истории Совеги.
После обретения архива фотографа Филаретыча я стала приезжать на Совегу регулярно, останавливаясь в Васильеве у Риммы Чистяковой.
Спустя два месяца после найденных на повети пленок совегане толпились у компьютера в кабинете соцзащиты и наперебой узнавали людей и события из своей прошлой жизни.
Архив Филаретыча был отправлен и его дочери Людмиле, которой много на пленках и которая теперь живет в Питере. Она помнит, что пленок было гораздо больше, но где они, увы, не знает: наверное, выкинули! Люди, к сожалению, не воспринимают больше пленку как носитель информации.
Тем не менее Людмила очень обрадовалась всплывшим картинкам, где все еще живы, а она сама – девчонка в пионерском галстуке. Через несколько месяцев после получения отсканированного архива она написала мне о своем отце:
«Мой папа, Дудин Александр Филаретович, родился 20 августа 1920 года в д. Васильево. После окончания неполной средней школы в 1937 г. поступил в Солигаличское педучилище и в 1940 г. закончил его. В этом же году был призван в армию. Был участником ВОВ, прошел ее с первого до последнего дня. Был тяжело контужен, по рассказам папы, его через три дня после боя откопал друг. Восстановился, опять воевал, расписался на Рейхстаге. Награжден был медалями за отвагу, за взятие Сталинграда, Варшавы, за Победу над Германией и мн. другими.
Было предложение остаться на службе в Германии, но Совегу он очень любил, вернулся в 1947 году, стал преподавать физику и рисование. Школа была для него вторым домом всю жизнь. У него был каллиграфический почерк, поэтому кроме преподавания он выпускал школьные стенгазеты, изготавливал наглядные пособия, плакаты. Был бессменным Дедом Морозом на утренниках.
На многие годы его хобби и стала фотография. Он всегда интересовался всем новым. Лаборатории у него не было. Все покупал сам, фотоаппарат был „Смена« и „Зоркий«. Очень хорошо помню, как он в темноте прятался под одеяло, чтобы изъять пленку и не засветить ее.
На маленькой кухоньке происходило таинство появления фотографий, помню все проявители, закрепители, бумага всяких размеров покупалась. Много лет он занимался фотографией, и на паспорт людей фотографировал. Паспорта колхозникам стали выдавать только с 1972 года. Приглашали снять и свадьбы, и похороны, детей и т. д.
Потом ему уже стало трудно все это, так и забросил. Но он уходил от своей болезни, занимаясь чем-нибудь полезным для людей; то стриг мужчин со всей Совеги, то изготовлял раковины из железа, то ремонтировал телевизоры. Долгое время был внештатным корреспондентом районной газеты „Знамя Ильича«.
Писал в газету о жителях Совеги, истории Совеги, писал стихи. Да, с преподавания в школе он ушел в 1967 году, сказалась контузия, был инвалидом 2-й гр. ВОВ. Был беспартийным коммунистом. Доброта, честность, справедливость его передались нам, его детям. Все в этом мире устроено так, что только когда сам уже прожил жизнь, сожалеешь о том, что многого не знаешь о родителях, надо было все выспрашивать и о родне, и о войне, и много о чем. К сожалению, ничего не сохранила; ни фотоаппаратов, ни пленок, ни фотографий, ни то, что писал, не попросила научить своих детей играть на гармошке. Слава Богу, что, как и дед, они стали порядочными людьми. Умер мой папа 2 августа 2003 года».
Второй архив!
После обретения архива фотографа Филаретыча я стала приезжать на Совегу регулярно, останавливаясь в одной из трех пока еще живых деревень – Васильеве у Риммы Чистяковой.
В июле я приехала снова. Мы посидели с Риммой у монитора, атрибутировали оставшиеся картинки. Она словно Харон – мой проводник в мир мертвых:
«Смотри, этого задавила лошадь, а этот утонул, молодым. Здесь Василий, вишь, как одет – в тулуп, это потому, что он городской стал с недавних пор и важный. На свадьбу приехал».
Римма затопила русскую печь, принесла парного молока с дойки. «А ты в Лихотинке не была еще?»
Лихотинка – полностью покинутая деревня. Летом живут только в одном доме. Продралась сквозь крапиву, зашла в пустую с выбитыми окнами большую избу. Понятно, что отсюда давно вынесено все, представляющее ценность: мебель, посуда, даже содраны деревянные вешалки. На повети увидела бачок для проявки без крышки. Думаю: да ладно, не может быть. Обыскала поветь – пусто, только сено и вилы-трезубец для ворошения сена.
Пленки дожидались меня на чердаке. Размотанные, грязные, в паутине и птичьем помете. Посмотрела на свет – да, опять оно! Лошади, босые дети, застолья, ватники, ушанки. Жизнь!
Прибежала к Римме с этими пленками. Она все сразу расставила по местам.
Лихотинский фотограф – Пашка, Вахрушев Павел Михайлович, молодой парень, снимал на «Смену 8М» и несколько раз одалживал «Агат» у своего учителя Филаретыча. Пашка сам был сыном учительницы, только уж нет из них никого в живых. Нет в живых не только людей. Нет деревни, нет домов, стоят одни лишь их скелеты, с выпиленными полами и стенами, потому что это больше не дома, а дармовые дрова. Деревня пожирает сама себя.
Оставшиеся деревенские не испытывают к домам и памяти никакого пиетета, им надо запасаться топливом на зиму, а та прошлая жизнь, что с нее?
Жизнь… Она ушла и почти стерла память о себе. Вот только пленки так просто не сотрешь. Серебро и пузырящаяся эмульсия сохранили эту память, не спрашивая, нужна ли она.
